Незамеченный Таити

заполонили все галереи мира, подобно метастазам, и опухоль эта только растет. Качество таких подделок – я говорю о тех, которые приобретаются истинными знатоками, а не на Вернисаже на Крымском Валу – и их имитация под нужный век и нужную кисть, порой, настолько безупречны, что скоро художественный мир рискует окончательно встать перед вопросом: есть ли в его коллекции хотя бы треть подлинных произведений. И это еще много! Уже давно ни один музей не может со стопроцентной гарантией заявить, что в его собрании нет контрафактных картин.  С тем и пригласили меня Московские коллекционеры, чтобы я с максимальной точностью выявил в их коллекциях фальшивки. Без ложной скромности скажу вам, что немного найдется в мире настоящих специалистов в этом вопросе, но один из них – ваш покорный слуга. – Отто чуть склонил голову в знак того, что он действительно и есть этот специалист. – Вы спросите, к чему я рассказал вам об этом? Отвечу - к тому, чтобы вы поняли – я не трачу денег на покупку фальшивой живописи.
Окрыленный такой оценкой своих способностей, Герман взял из рук Отто деньги.

                                                     2.

Герман возвращался домой с каким-то неясным чувством утраты. Было  ощущение потери чего-то необъяснимо близкого и  важного -  и, казалось, важного не только для него.
Еще он ощущал что-то вроде стыда. Может, перед картиной, которую вез сейчас домой для переделки? Но ему десятки раз приходилось переписывать – и порой неоднократно – многие свои картины, и никогда никакой стыд его не охватывал от того, что он одно зарисовывал другим. Конечно, ему не составило бы труда эту картину оставить нетронутой, а для Отто сделать копию, где вместо рябины будут другие ягоды - но причина его душевного неуюта  явно была не в этом. А в чем – он ответить себе не мог. Как будто он предал кого-то. – Но не картину же, в самом деле! Или сделал что-то очень некрасивое, а что – понять не мог. В кармане его, доживающих свой последний день, брюк – давно превратившихся уже просто в штаны – лежала какая-то немыслимая сумма  в долларах, а Герману совсем не было от обладания ими не то, что радостно, но даже просто приятно. А ведь не далее, как позавчера, когда позвонил его посредник с Вернисажа Павел Сергеич и сказал, что продал его зависшую с незапамятных времен «зимку» - и продал-то за сущие копейки! – разве Герман не почувствовал радости? Почувствовал, да так, что потом почти двое суток отмечал с Татьяной  продажу. Сегодня же он получил цену – и это только залог! – двадцати, а то и больше, таких «зимок», а радости не было... Даже на бутылку пива.
После метро электричку на Выхино пришлось ждать нескончаемо долго. Было уже совсем темно, сыпал мелкий противный дождь, и Герман, хоть и стоял в ожидании поезда под навесом, от косых капель, доносимых ветром, снова вымок до нитки. Когда электричка, наконец, подъехала – да она и стояла-то все время на подъезде к платформе,  что-то у них там с проводами случилось – Герман вошел в вагон, весь дрожа от бившей его крупной дрожи. И все же дрожь рождалась не от дождя, а где-то глубоко внутри - из непонятного холода в глубине груди.
Народу в электричке было немного. Герман сел на свободное место у окна, прислонился головой к темному стеклу, и когда за ним поплыли огни платформы, чтобы скоротать дорогу, закрыл глаза. Он вспоминал сегодняшний день и думал, мог ли быть этот день началом того, за чем он ехал сюда когда-то, много лет назад, молодой, совсем непьющий, исполненный стольких красивых надежд.
В это время по вагону мимо Германа проехал на деревянной каталке безногий инвалид. Герман хорошо знал этого инвалида. Не в том смысле, что был с ним знаком, а просто видел его, практически, все те годы, что жил у Татьяны. Инвалид отталкивался от пола деревянными брусочками, похожими на приспособления для заглаживания сырой штукатурки, и между культями его бывших ног была пристроена кепка для милостыни. Герман едва удержал себя, чтобы не положить ему в кепку стодолларовую бумажку. Он бы и положил ее, если бы не постеснялся такого поступка, да еще при своем нынешнем внешнем виде. А дать мелочь, которая была в другом кармане его дурацкой клетчатой рубахи ему как-то в голову не пришло.
Герман проводил инвалида взглядом до двери в тамбур и тут же забыл о нем.
«Приеду сейчас домой,  выложу перед Татьяной эти деньги и... а действительно, что «и»? - подумал он.  – Пошлю ее в магазин за водкой? Чтобы обмыть с ней свою удачу?.. Или свою...». – Он так и не смог подобрать нужное слово...  

                                 ...................................................

Татьяна.
Как появилась она в его жизни? Как вообще началась эта жизнь, в которой так долго была Татьяна – женщина, намного старше его, которую он не любил ни единой секунды, но вот уже почти полтора десятка лет с ней жил?
А ведь все и началось в тот самый первый его день в Москве.
Приехав, всем в этом городе незнакомый, ни единой душой не ждомый, он вышел тогда из вокзала и пошел наугад вверх по склону широкой то ли улицы, то ли площади. Шел, пока не вышел к Садовому Кольцу. (То, что это было Садовое Кольцо он узнал позже – тогда же Герман просто оказался перед забитой до отказа еле ползущими машинами дорогой).
- Ну, и куда теперь? – спросил он себя. - Направо или налево?
«Оказывается, - подумал он, - как просто может звучать вопрос, от которого будет зависеть вся моя дальнейшая жизнь».
Наверное, в жизни каждого бывают такие поворотные моменты, после которых эта жизнь поворачивает на совершенно иной, чем был до этого, путь. Только, к сожалению, моменты эти распознаются лишь со временем, много позже, уже задним умом, когда начинаешь вдруг вспоминать, что «если бы в тот день, в том месте  я сделал не это, а то,  все пошло бы абсолютно по другому».
Но тогда Герман видел такой момент совершенно зримо.
Итак, вправо...или влево?
«Влево!» - сказал какой-то голос внутри него.
«Ну, что ж,  влево, так влево», - не стал он спорить с голосом, о чем скоро и пожалел. - Троллейбус со странным  номером «Б», в который он едва втиснулся, был переполнен, троллейбусы же, едущие навстречу, выглядели совершенно пустыми.
Герман вышел у Парка культуры, побродил вдоль забора, но так и не зашел внутрь. Он вдруг почувствовал, насколько сильно замерз.
Надо было что-то решать с жильем.
Конечно, можно было переночевать на вокзале, но на вокзалах обычно спят те, кто в Москве бывает проездом - он же приехал сюда надолго.
Герман нашел объявление о сдаче самой дешевой квартиры и оторвал язычок с адресом. Сдавалась «комната в доме с хозяевами». Герман не стал долго размышлять, почему за эту комнату просят вдвое меньше, чем за комнаты, предлагаемые в других объявлениях. Он запомнил приписанную к объявлению несложную схему проезда, и пошел искать метро. На метро ему надо было добраться до станции «Выхино», а оттуда на электричке до платформы «Фабричная» Казанской железной дороги.
Электрички до «Фабричной» ходили едва ли не через каждые пять минут.
Платформа «Фабричная» оказалась от «Выхино» тринадцатой по счету, и Герману захотелось усмотреть в этом  знак свыше. Также он выяснил, что «Фабричная» - это название одной из станций небольшого городка Раменское, в сорока минутах езды от Москвы.
Сам городок выглядел довольно ухоженным, но кривая улочка, которую Герман едва нашел и где находился нужный ему «дом с хозяевами», обнаружился в каком-то неожиданном провале, дурно пахнущем нечистотами и затхлой стоячей водой и еще хуже выглядящем.
Дом врос в землю почти по самые окна. А сами окна были до такой степени грязно-молочно-мутными, что невольно возникал вопрос - для чего они вообще нужны, если через них увидеть что-нибудь решительно не представлялось возможным?
Вот уж никак не думалось Герману, что в такой недалекой близости от Москвы могут еще сохраниться такие дома.
Бревна, из которых, видимо, совсем уж в незапамятные времена сложили стены дома, древоточцы во многих местах изъели почти до состояния трухи, и они были черны от прелой, осклизлой старости.
Расхлябанная недавними дождями дорога с проплешинами черного снега, ползущая вдоль дома, только усиливала общее впечатление запущенности этого смрадного странного места.
«Наверное, все-таки надо было повернуть направо», - подумал Герман.
Через калитку, которую едва удалось раздвинуть на четверть, Герман протиснулся в покрытый изломанным буро-желтым бурьяном двор и постучал в дверь.
Стук его гулко отозвался за такой же ветхой, как и весь дом, дверью.
В ответ послышалась приглушенная перебранка и протяжные шаркающие шаги.
Дверь открыла сильно пьющая на вид женщина с выкрашенными в соломенный желтый цвет неухоженными волосами. На вид ей было лет тридцать пять. Хотя, вполне возможно, что ей могло быть как меньше, так и больше – лицо ее совершенно утратило какие-либо характерные признаки того или иного возраста. У нее, например, были сильно выраженные мешки под глазами и морщины вдоль лба, что присуще больше тем, кому лсновательно за сорок, и в то же время почти отсутствовали носо-губные складки, которые, как принято считать, начинают появляться после двадцати пяти. Хрипловатым голосом, тембр которого описывать нет необходимости – так хорошо он известен любому, кто видел похожих женщин – она спросила Германа:
-Вам кого?
Это и была Татьяна.
Она жила с матерью – на вид совсем старухой - и была ее точной, только несколько омоложенной копией. Ну, и еще, может быть, старшую делали более старой на вид  ее седые волосы, неаккуратно убранные – скорее даже просто запихнутые - под вечно наползающий на глаза платок.
Когда Герман впервые вошел в этот дом, он тут же подумал, что не выдержит в нем и до завтра (завтра он решил вернуться на вокзал и повернуть направо; в крайнем случае, сорвать объявление с другим адресом).
Но назавтра он никуда не поехал, решив, что ничего не изменится в мире, если он на один день перенесет свое намерение. Татьяна с матерью потребовали отметить его въезд под их крышу и он, едва ли не впервые в жизни, утром болел с похмелья.
Потом решение «повернуть направо» перенеслось еще на неделю...
Еще через какое-то время, после сильнейшей выпивки по поводу его первой Московской продажи своей картины, он обнаружил себя утром в одной постели с Татьяной.
Через два года умерла мать Татьяны. Так же, как обычно, вечером они выпивали втроем (хотя был, кажется, еще  кто-то, неясно запомнившийся), а наутро старуха не проснулась. На похоронах  Герман узнал, что ей было все лишь пятьдесят пять лет.
И вот прошло уже почти пятнадцать лет, а он так и не вернулся на вокзал, чтобы все-таки «повернуть направо».

                                 ...................................................

Герман открыл глаза и всмотрелся в окно вагона, стараясь в дождящей темноте разобрать, где он проезжает.
По знакомым ориентирам он увидел, что электричка только что проехала Малаховку.
Следующая станция будет Удельная, потом Быково, а от Быково ровно двенадцать минут до «Фабричной».
Герман стряхнул остатки дремоты, чтобы случайно не заснуть по-настоящему и не пропустить свою платформу.
Вагон, и до того не слишком полный, теперь почти совсем опустел. Только две старушки сидели напротив него, да еще человек десять, не больше, на весь вагон. Герман всегда