Незамеченный Таити

положит. Какие лица? При чем тут лица?
-Впрочем, - извинительным тоном сказал Макс Отто, - я, кажется, заговорился. Действительно, при чем тут лица? Это я о своем подумал, так что прошу простить мою рассеянность. А признайтесь, - шутливо погрозил он пальцем Давиду, - вы, наверное, подумали, что бедный старый Отто сошел с ума? Ведь подумали?
-Ничего такого я не подумал, - оправдывался вконец смущенный Давид, и уже хотел втайне заподозрить немчуру во владении гипнозом, да вовремя осекся, и решил подумать ему это потом – а то опять выявит тебя при всех полным дураком, оправдывайся потом.
-Итак, Давид Исакович, - решил подвести итог Макс Отто, – или вы угощаете нас коньяком по поводу знакомства с этим замечательным художником, или я пойду в магазин и куплю коньяк сам?
-Господь с вами, герр Отто! – замахал руками Давид, и непонятно было, против чего он протестовал больше – против того ли, что Герман замечательный художник, или против того, чтобы Отто бегал в магазин за коньяком? - Такое скажете! Женечка! - крикнул он в сторону рабочего кабинета: - Будьте добры приготовить нам в переговорной комнате коньячок, икорку, ну и все такое. Сами знаете, не мне вас учить. Только живее, Женечка, живее, не спите!
Теперь настала очередь Германа бросать в сторону Жени торжествующие взгляды. Впрочем, в силу присущей этой категории женщин глупости, Женя его взглядов не заметила.
Женя быстро управилась с сервировкой немудреного, хоть и весьма дорогого стола.
-Прошу, - любезно показал на переговорную комнату Давид. – Женя, а вас я попрошу, когда прийдет Татьяна Яковлевна, передайте ей, пожалуйста, чтобы подготовила возврат картины Стоковского.
«Не успел-таки, - с досадой подумал Герман. – Дороговато же мне будет стоить этот коньяк! Если бы поменьше читал «Мастера и Маргариту», успел бы слинять. А картину, если бы она здесь осталась, мог бы кто-нибудь купить».  
В это мгновение Герман услышал, как Отто говорил Давиду:
-Ни о чем не надо жалеть, дорогой мой, ни о чем. Даже о том, чего сегодня может быть очень жаль.
-Вы правы, герр Отто, - с кислой миной соглашался Давид. –  Кто может знать наперед, как оно все, в конце концов, обернется?
-Да, об этом могут знать немногие, - как-то странно подтвердил его наблюдение Макс Отто, и Герман готов был голову дать на отсечение, что эти слова Отто говорил сейчас не только Давиду.
За сооруженный на скорую Женину руку стол Герман садился с чувством крайней неуютности и душевной тревоги. Он готов был провалиться сквозь землю за свой - далекий от любой свежести - костюм (словом «платье», как говорили раньше, было бы вернее назвать одеяние Германа, так как понятие «костюм» предполагает хотя бы наличие пиджака, которого, как раз и не было, а была дурацкая клетчатая теплая рубаха навыпуск, которую он терпеть не мог), за дыры в подошвах туфель, о наличии которых теперь знали все за этим столом, за коньяк, которым он смертельно боялся напиться.
Но ничего ужасного не случилось. Напротив, рюмка коньяку, выпитая им за знакомство, принесла не ожидаемое чувство снятия похмелья, а самое что ни на есть настоящее удовольствие – легкое и чуть щекочущее, какое обычно и бывает при употреблении алкоголя людьми, пьющими в меру. Именно этого удовольствия спиртное уже много лет и не доставляло Герману. Зато всегда приносило только тяжелое отупление, неизменную рвоту, и, как результат – постоянную головную боль, которую с той же регулярностью требовалось снимать опохмелом, и тем самым снова приводить себя в отупление. И что еще более странно – выпив одну рюмку, а затем и вторую, Герману не захотелось пить третьей, хотя бутылка «Мартеля» оставалась более, чем на три четверти полной.
Герман не без тайной гордости заметил, что весь разговор Отто вел в основном с ним одним. Он, конечно, понимал, что Давида не может не задевать такое манкирование его особой, но, в то же время,  раз мнению Германа столько внимания уделяет такой специалист в области живописи, как Отто, не заставит ли это и Давида присмотреться к Герману с чуть большим вниманием?
Отто спрашивал, что думает Герман о том или ином художнике, о его предпочтениях в направлениях живописи, о технических приемах, которые тот использует при написании своих картин.
-Ну, а какой ваш самый-самый любимый художник? Чье место хотелось бы вам занять на художественном Олимпе?
-Рембрандт, - не колеблясь, ответил Герман. – Когда-то были Ван Гог, Гоген, французы вообще, но уже много лет, как только Рембрандт. – Но на его место я, поверьте, не претендую.
-Вот как? Почему же?  - искренне удивился Отто.
-А разве в этом есть хоть малейший смысл? – не менее искренне удивился Герман.
-А почему нет?
-Потому что Рембрандт был богом, а я только художник. Может быть, даже и хороший, - в сторону Давида добавил Герман, – но не Рембрандт.
-Хороший он художник? – прямо спросил Давида Отто, имея в виду Германа.
-В моей галерее плохие художники не выставляются, - ответил Давид, с ходу улавливая флюид готовности потенциального покупателя купить картину.
-А на ваш взгяд, он Рембрандт или не Рембрандт?
Давид был застигнут вопросом врасплох. Конечно, он знал, что Герман далеко не Рембрандт, но как же может такое сказать продавец картин покупателю о художнике, чьи картины он продает?
-Ему не хватает образования, - попробовал выкрутиться из сетей щекотливого вопроса Давид.
-Положим, Рембрандт тоже Академию не оканчивал, - напомнил Отто. – Я спрашиваю не об образовании, а о таланте.
-У него большой потенциал, - сказал Давид.
-Ну, что ж, это можно расценивать, как ответ, - согласился Отто. – Где ваши картины? – спросил Отто, глядя в открытую дверь переговорной комнаты, откуда были видны некоторые картины, на стены выставочного зала.
-Они все проданы, - поспешил ответить за Германа Давид. – Только одна и осталась, но и за нее уже уплачен залог. Покупатель просил снять ее с экспозиции, чтобы вдруг не перекупили.
-Простите, - вновь обратился к Герману Отто, - я могу узнать вашу фамилию?
-Стоковский, - ответил Герман.
-В таком случае, ничего не понимаю, - сказал Отто. – Не картину ли Стоковского вы, - он посмотрел на Давида, - просили подготовить к возврату, когда прийдет Татьяна Яковлевна?
«Все замечает, черт нерусский, и все помнит», - в сердцах подумал Давид, и, расплывшись в улыбке, пояснил:
-Это наша маленькая коммерческая хитрость. Если на картину находится покупатель, мы иногда оформляем не продажу, а возврат – якобы, картину не купили, а художник забрал ее назад.
-А! – радостно понял Отто и снова шутливо погрозил Давиду пальцем. – Уклонение от налогов?
-Не совсем так, - сконфуженно залепетал уличенный в самом страшном для немца преступлении – уклонении от налогов -  Давид. – Художники – народ, как правило, небогатый, вот мы и сводим их непосредственно с покупателями для передачи, так сказать,.. вознаграждения из рук в руки.
-Сразу видно истиного подвижника живописи, - без малейшей издевки в голосе сказал Отто, и заметил Саре, во время разговора не проронившей ни слова, а только обворожительно улыбающейся после каждого предложения: - Отметьте это у себя, фрау Сара.
«Ничего не надо отмечать!» - хотел воскликнуть Давид, но не успел вымолвить ни слова, потому что Сара снова улыбнулась и тут же, достав вместо записной книжки пудренницу, деловито припудрилась.
-Хорошо, - вернулся к прерванной теме Отто. – Но я хотя бы могу посмотреть эту единственную оставшуюся картину?
-Конечно можете, - тут же выразил готовность Давид.
Он достал из кармана мобильный телефон и набрал какой-то номер. Через открытую дверь пустующей галереи со стороны рабочего кабинета донесся рингтон мобильника. – Женечка, - сказал Давид в трубку, и слышно было, как из кабинета до них донесся голос Женечки: «Слушаю, Давид Исакович», - будьте добры, принесите нам сюда картину Стоковского. – Он хотел добавить: «И подрежьте лимончик», но осекся, вовремя вспомнив, что эти глупые немцы (в этом месте он осекся еще раз и стрельнул глазами в Отто, но тот о чем-то благодушно говорил с Германом) считают, будто закусывать коньяк, а, тем более, лимоном, верх неаристократизма. А вот лично ему, Давиду, коньяк без лимона попросту не проталкивался в глотку, а вставал в самом верху пищевода, чем вызывал нестерпимое желание сделать отрыжку, которую он тихо, крохотными порциями выпускал, пряча в сигаретном дыму, необыкновенно часто и глубоко затягиваясь.

Не прошло и трех минут, как Женя принесла картину. Да и что могло заставить долго искать этот холст, если он уже месяц стоял, готовый к возврату, на самом видном месте в кладовой, где складывались непроданные полотна.
Давид  нарочито долго устанавливал картину на мольберте под наиболее благоприятным для обзора углом (стараясь создать такую тень, в которой спрячутся наименее удачные места холста),  затем, установив, вернулся в кресло, сел, закинул ногу на ногу и выжидательно посмотрел на Отто.
Отто закурил, затем предложил сигарету Саре. Сара тонкими пальцами изящно вынула сигарету из пачки. Отто налил себе в рюмку коньяку, при этом не налив никому больше, и, откинувшись на спинку кресла, стал молча рассматривать стоящий на мольберте холст.
Картина была не очень большая, вертикальная, 60 сантиметров на 50.  На картине были изображены две девочки – одна старше, другая младше. У старшей - девочки лет восьми в светлом клетчатом пальтишке, с двумя крендельками косичек по бокам темноволосой головки - в руках было какое-то рукоделие. Присмотревшись, становилось видно, что она мастерит ниточку рябиновых бус; такие же бусы из ягод рябины – только уже готовые - висели на шее младшей девочки, которая стояла рядом и с нетерпением в глазах смотрела на работу своей сестры. Видно было, что она никак не может дождаться – какие же получатся бусы на этот раз, и убедиться, что ее бусы получились лучше. Фоном в картине была осень, но грусти она не навевала. Казалось,  от желтых листьев и горячих красных ягод в комнате вдруг стало чуть теплей и... и, наверое, чуточку все же грустнее. В левом нижнем углу дешевой, вручную покрашенной деревянной рамы, была приклеена бумажная табличка с надписью «“Рябиновые бусы” Стоковский Г.».            
Выкурив одну сигарету, Отто вынул из пачки другую и прикурил ее от первой. Во все это время он не проронил ни слова.
Слышно было, как чуть скрипнула дверь в выставочном зале, и раздались шаги вошедшего посетителя. Затем, через некоторое время вошел еще один... Слышно было, как они, изредка перекидываясь между собой едва уловимыми фразами, прохаживаются вдоль стен, рассматривая картины.
Давид встал с кресла, закрыл дверь в переговорную комнату и затем снова позвонил Жене.
-Женя, выйдите к посетителям, - довольно сухо и на этот раз без «пожалуйста» сказал он в трубку. Затем, нажав кнопку отключения вызова, снова спрятал телефон в карман пиджака и вернулся в свое кресло.
Герман, сначала почувствоваший некоторую нервозность, довольно, впрочем, обычную для художника, показывающего свою картину человеку, имеющему понятие в живописи,  успокоился, потому что быстро понял - Отто картину покупать не собирается. Да и как он мог ее купить после того, как Давид сказал ему, что картина продана? Но дело было даже не в этом, а в том, что  картина немцу не