быстрее, чем ожидал. На развилке дорог, ведущих к монастырю и пещерам, он слышит сигнал SMS. Притормозил.
«Поздравляем Эдуард! — сообщает SMS. — Ты почти завершил свой нелёгкий труд, зелёный плащ принадлежит тебе по праву. Не беспокойся о Хельмуте: его ждёт трудная, но прекрасная и долгая жизнь. Главное, оставь дневник в машине. Он понадобится Хельмуту. До встречи!»
Подписи нет. Номер странный: 28082006.
«Да это же сегодняшняя дата! 28 августа 2006 года».
Эдик паркуется на стоянке возле храма Симона Кананита, построенного, по преданию, на мощах апостола. Тысячелетнее строение манит простотой и загадочностью. Клаас почти всегда испытывал определённое волнение рядом с древними зданиями. В детстве ему казалось, что если долго смотреть на крепость или храм, то можно услышать голоса из прошлого. Не голоса привидений, нет, а живых людей. Островки древности воспринимались им как своеобразная машина времени. Даже сейчас нечто осталось от давно утерянного детского ощущения.
Клаас выходит из машины, берёт сумку. Хочет захлопнуть дверь, но замирает в половине движения. Потом вороватым жестом, быстро вынимает дневник и бросает на заднее сиденье. Захлопывает дверь. Жмёт на брелок, сигнализация «квакает», моргают фары.
Он неспешно бредёт вдоль лотков с кинжалами, папахами и керамикой. Покупает брошюру «Абхазия. Христианские святыни Нового Афона». Тоненькая книжица обходится в пятьдесят рублей. Листает, отыскивает описание храма.
«У подножия Афонской горы, — сообщает проспект, — недалеко от искусственного водопада, стоит небольшой храм, построенный в период расцвета древней Анакопии. Он является уникальным памятником греческого (византийского) средневекового церковного зодчества».
Эдик не раз бывал здесь с Амалией Вольдемаровной. Крошечная церковь не производила на него тогда особого впечатления, он едва её помнил. Тянуло к Симоно-Кананитскому монастырю, большому и красивому. Эдику казалось, что постройка тем древнее, чем величественнее. Когда он, повзрослев, поехал с мамой по стране, его постигло горькое разочарование: самые древние постройки, от новгородской святой Софии до Покрова на Нерли, оказались крошечными по сравнению с почти современным Исаакиевским собором. То же самое и в Германии: средневековый дворец императоров Священной Римской Империи в Госларе выглядит жалко на фоне Рейхстага. Исключение составляют разве что готические соборы.
«Согласно христианскому преданию и древним абхазским легендам, — говорится в брошюре, — храм возведён на мощах Симона Кананита, одного из 12 апостолов Христа».
«Неужели, правда? — думает Эдик. — Для веры это неважно, а вот для истории, пожалуй. Люди приходят сюда из века в век просить заступничества в безнадёжных житейских ситуациях. Даже если останки Симона и покоятся в каком-нибудь палестинском захолустье, или вообще сгинули давным-давно, он всё равно здесь. Здесь он нужнее».
Читает дальше:
«В первых веках нашей эры могила святого стала местом глубокого почитания христиан. В IV в. на месте его погребения была построена деревянная церковь, а в IX – X вв. — храм из белого тёсанного камня».
Клаас нашёл то, чего искал. Дата постройки — IX-X века. Переворачивает страницу: «Интересны две сохранившиеся надписи на древнегреческом языке, сделанные в IX – X вв. Одна из них находится над южными входными дверьми вместе с изображениями круга и креста внутри него и читается так «Матерь Божия! Спаси Георгия пречистого, митрополита (Цхумского)» Вторая высечена на камнях восточного фасада, сильно повреждена и прочесть её можно лишь частично: в ней строитель храма обращается к Господу с просьбой о спасении».
Клаас суёт брошюру в сумку и бредёт дальше. Храм величественно надвигается. Эдик обходит его несколько раз, разглядывая общие очертания и детали, и останавливается возле греческой надписи на алтарной стене, дотрагивается до холодного камня и закрывает глаза, стараясь представить мысли писавшего. Чужое сознание, отделенное сотнями лет, непроницаемо:
«Совсем другой мир, другие эмоции, мысли. Другой язык. Непреодолимая пропасть отделяет мою душу от той, что водила рукой по стене десять веков назад. И никакой машины времени… С каким бесконечно разным настроением, должно быть, обращаюсь к Богу я и тот зодчий. Что вообще для него значило верить? Может, он бы и не признал во мне христианина, а может, и я брюзгливо отшатнулся бы от дремучей религиозности грека.
То ли дело, вот эта надпись. Все понятно: «1897 Socoloff»
Наверное, приехал на воды полечиться и не выдержал, совершил-таки акт вандализма, хоть и красивым почерком».
Снова сотовый.
«Может Герда!»
— Алло! — В трубке шипит как от старой граммофонной пластинки.— Я слушаю, говорите. Ало, ало, ало!
Сквозь треск слышатся гулкие шаги, потом голос на расстоянии:
«Наверное, случайный вызов», — Клаас хочет отключить телефон, как вдруг слышит:
— Die Agnes, oder ihr Bildnis in seinem Gemüt ist nit die Substanz, die Baltasares Geist speisen kann. Itzu hat er so mühsamen Zug fürnommen und sehet nur ein Ziel: Zu der begerhlich Kirch wilt er kummen, auf dass er der Agnes Heil bringet. Aber alsbald das silbern Stück in die Wand gesetzet wird, erkennet der Baltazar innen, er ist ein ander Mann worden und begehret das Ziel nit mehe wie etwan vor. Er hat sich gar verwandlet, der lange Weg ließ ihn ein ander Weis an sich nehmen. Wohrlich, würd er sich darnach um der Untreuen willen in seinem Herzen fressen, aber er kann anders nit schaffen. Er mocht nit sich umbringen, um dass der Geist in ihm geheilet wurde und seine Seele hat andre Pforten funden.
Клаас мало, что понял. Говорят то ли на незнакомом нынешнем немецком наречии, то ли на старонемецком. Речь идёт о каком-то Бальтазаре и Агнесс. Бальтазар будто хочет исцелить Агнесс, но вместо этого исцеляется сам. Связь прерывается. Клаас смотрит на принятый вызов: сердце сжимается от ужаса:
«28081502 — двадцать восьмое августа тысяча пятьсот второго года, ровно пятьсот четыре года тому назад!»
Перед глазами всё плывёт, ноги подкашиваются. Чтобы не свалиться в песок, которым посыпали землю вокруг храма, Эдик хватается рукой за стену. Пальцы скользнули в щель между камнями, острый край впился в кожу. Эдик рвёт руку, каменный блок сдвигается. Он с опаской смотрит на открывшуюся нишу. В глубине что-то металлическое. Клаас тянет ладонь и достаёт небольшой серебряный диск, наподобие крупной старинной монеты. На одной стороне его изображён крест и латинская надпись: „Fiat voluntas Tua“ — «Да будет воля Твоя», а на другой — треугольник и надпись, значения которой Клаас не знает: “Ducunt fata volentem, nolentem trahunit”.
Настораживает изображение треугольника. Клаас вынимает из сумки папку, чтобы сравнить. Точно такая же эмблема украшает титульный лист. Только в «документе», как называли бумагу члены ложи, не было латинской надписи.
„Das silbern Stück”, — вспоминает но обрывок только что услышанного разговора. — «Серебряный кусочек».
«Значит этот Бальтазар проехал пол света, чтобы замуровать талисман в стену храма, — рассуждает Клаас, стараясь заглушить страх. — Таким образом, он надеялся исцелить свою возлюбленную, Агнесс, а исцелился сам, если я верно понял. Бред!»
Фантасмагория сгущается, как и тучи на небе. Эдик смотрит на часы. Только два. «Надо успеть до дождя», — он достаёт карту.
Некоторое время двигается в одном направлении с туристами к келье Симона Кананита, потом круто сворачивает в сторону. На небе разыгрывается представление: облака то вздымаются горными громадами, то опадают, закручиваются в воронку, в центре которой блистает влажное субтропическое солнце.
«Интересно, это все видят, или я один?»
Клаас, прибавляет шаг.
Вот он: резиновые сапоги выше колен, лиловый полиэтиленовый плащ с капюшоном, морщинистый лоб, седые волосы, собранные в хвост.
— Добрый день Эдуард Оскарович, — обращается к Клаасу «отшельник». — Надеюсь, сообщение с Вами?
Кажется, Эдика впервые в жизни назвали по имени и отчеству. Ни в армии, ни в университете, ни на работе, ни в милиции, ни разу его не назвали «Оскарович».
— Вы об этом? — Клаас отдаёт бумаги.
— Да, спасибо.
Отшельник принимается за чтение. Эдик разглядывает серое лицо в капюшоне. Оно отдалённо напоминает физиономию душевнобольного, который имел обыкновение по воскресеньям ходить взад и вперед вдоль мусорных баков возле дома Клааса, извергая обрывистые монологи.
— Пойдемте, надо спешить, — «отшельник», прячет бумаги за пазуху.
— В каком смысле «надо»? — Клаас как можно более нагло смотрит на престарелого хиппи.
— Дождь начинается, не чувствуете что ли?
С неба и впрямь падают одинокие капли. Эдик плюёт с досадой и бредёт за лиловым плащом.
— Далеко идти-то? Мне ведь завтра на работу, хочу вовремя спать лечь.
— Ляжете, ляжете, — отвечает «отшельник», не оборачиваясь. — Только вот границу-то перекрыли.
Клаас хочет спросить, откуда ему это известно, но тут они пришли к палатке, раскинувшейся белым полушарием среди высоченной лазурной травы. Входят. Внутри оказалось довольно уютно, даже часы с кукушкой висят на стене.
— А потом ведь Вы уже опоздали, Эдуард Оскарович, — продолжает хозяин, стягивая сапоги. — Куда ж Вы на ночь глядя поедете?
— Какая ночь, два часа дня, Вы что?
Клаас чувствует, что фальшивит, изображая непонимание. На самом деле, он уже ничему не удивляется.
— Да бросьте Вы. Вон, поглядите на часы.
Клаас смотрит на циферблат: двенадцать. Посмотрел на сотовый: 24:00
Он выбегает на улицу. Звёздный купол простирается от гор до моря, покуда хватает глаз. Вспыхнул одинокий метеор.
— Ну, ну, — ободряет отшельник вернувшегося. — Радоваться надо, Эдуард Оскарович, а Вы мечетесь. Конец пришёл Вашим метаниям. Вы — молодец, ай да молодец! Такую муку вынести, такой путь пройти, и себя не расплескать. Молодец!
— Может объясните всё же, что происходит. Хватит над человеком издеваться. Сколько можно меня за нос водить! Вы что думаете, если вам такая власть дана, значит все позволено? Значит можно взять человека и вывернуть всего наизнанку, так что ли? Что, что вот здесь написано! — сам не понимая почему кричит он, тыча в медаль. — Что за дьявольщина? Я не хочу! Слышите вы, все, не хочу! Отпустите меня!
Он бухается на стул и рыдает, закрывая лицо руками.
— Отведите меня к маме…
Минут через десять Эдик успокоился, подошёл к раковине и умыл лицо.
— Извините, — цедит он сквозь зубы. — Сорвался. С кем не бывает. Вы должны понять меня. Я пережил войну. Смерть жены. В конце концов, у меня сын за границей. Я устал. От мыслей всех этих нескончаемых, от непонимания, одиночества. Надоело всё. Жизнь — сплошные мучения да развлечения. Мелочь всякая, дрянь, гадость, копошение ничтожное. Боже мой, до чего скучную жизнь я прожил. Хоть и на войне побывал, и за границей. Но все равно, до чего же постылую, карликовую жизнь я прожил. Ах, как хочется гармонии. Ну если не гармонии, то хотя бы подвига или святости, лишь бы настоящего чего-нибудь.
— Вы затем сюда и пришли, Эдуард Оскарович! Вы затем и пришли, чтобы обрести настоящее, как Вы изволили выразиться. А я здесь, чтобы помочь Вам.
— Что я должен делать? — тон Клааса меняется, становится выше и четче, таким голосом он обычно осведомлялся у Соловьёва насчет предстоящих поручений.
— Ничего особенного. Сейчас вот глинтвейну примете и спать. Постель уже готова.
Отшельник указывает на зелёную тахту под часами, с зелёным же пледом.
Клаас, не говоря ни слова, покорно снимает одежду и облачается в поданный ему
