религию. Клаас отнекивался, отшучивался, а Клара прямо-таки злилась, что с ней случалось крайне редко:
— Эдик, тебе ещё сорока нет, а ты уже ржавеешь. Сделай над собой усилие, преодолей собственную ограниченность. Вспомни, какое потрясение пережил Рильке на пасхальной литургии в русском храме.
Клаас сдался. Он начал подготовку с чтения Рильке, потом прочел «Размышления о божественной литургии» Гоголя и действительно проникся особым умонастроением, точно оказался в центре планетария — вся вселенная как на ладони. После книги Меня о православном богослужении он почувствовал наконец, что готов.
Благоговения хватило ровно на 66 минут. Клаас даже взглянул на часы в тот момент, когда созерцание пропало, оставив его посреди лубочного театрализованного действа: мордовороты-казаки с сальными глазками, тщедушные старухи, вытирающие руками пол перед образами, губы и лбы, отпечатывающиеся на стекле икон, свечки, записочки, бородатый петрушка-поп, усталость в ногах, дурман от фимиама, жара, духота…
— Дикость, Клара! — не сдержался он, вернувшись домой под утро. — Антисанитария и дикость! Причём тут воскресение Христово? Эти толпы сами не знают, зачем собрались. Бессмысленное повторение дремучих словес, эдакий церковнославянский реп, безвкусица какая-то!
Похожие реплики рвутся Клааса теперь, по прочтении текста. Он чувствует, что его надули, обвели вокруг пальца, просто подшутили над ним.
«Будет особенно обидно, если эта чушь окажется правдой, — думает он вдруг. — Боже, ну почему даже самые невероятные вещи, даже чудеса, на поверку оказываются примитивной дешёвкой? Неужели нельзя было придумать что-нибудь новое, необычное, психоделичное? Ну почему опять «ложа», «эксперимент», «цивилизация», ну почему так все устроено? Умрёшь в надежде на некий качественно новый опыт, а к тебе подойдет до дыр затёртый черт с кочергой и копытом и скажет: «Ну куманек, пора, твоя сковородка уже согрелась, клещи готовы, дыба настроена».
Тьфу!»
Но не смотря ни на что, чтение подействовало на Клааса отрезвляюще. Именно потому отрезвляюще, что выявило уровень его собственного мировоззрения. Его традиционная религиозность не даёт ему права свысока смотреть на эзотерические причуды беспокойных искателей истины и сумасшедших. Ведь вполне могло статься, что христианство или буддизм так и остались бы экзотическими учениями, а «ложа» вызрела бы в мировую религию. И что тогда? Тогда на него Эдуарда Клааса смотрели бы как на чокнутого сектанта, а Сергей Павлович респектабельно заходил бы в великолепный собор, названный именем какого-нибудь Парацельса или Гильгамеша и устраивал музыкальные радения с первыми лицами мира.
И всё же вера «ложи» не может составить конкуренции христианству Клааса. Почему? Эдик решает, что нужно взять паузу и отправляется в душ. Он тщится думать о том, как ему вести себя теперь со своими новыми знакомыми.
«Интересно, а Осиртовский тоже член ложи? Ответ очевиден: мастерство, с которым он исполнял Баха, свидетельствует о частых встречах с Сергеем Павловичем и остальными. Да и в своём докладе он чуть ли не дословно вторил Сергею Павловичу. Все они заодно. Присутствие Осиртовского — пожалуй единственное, что не укладывается в уме. Воистину, никогда нельзя наверняка узнать, что кроется за знакомой оболочкой. Интеллигент, карьерист, атеист и циник вдруг оказывается верующим шизофреником».
Эдик решает обращаться со всей тройкой так, как Карл Густав Юнг с тем пациентом, который, возомнив себя посвящённым в высшее знание, пригласил психоаналитика полюбоваться на солнечный пенис. Юнг послушно подошёл к окну и стал смотреть на солнце. Шизофреник моргал, глядя на солнечный диск, покачивая головой, а потом спросил доктора, что тот видит. Юнг, искренне признавшись, что не видит ничего особенного, поинтересовался, что, собственно, он должен был увидеть. Больной бесконечно доверял психиатру, Юнг оказался единственным, кто внимательно выслушивал его откровения, а потому и на сей раз его удостоили снисходительного объяснения: когда посвящённый раскачивает головой, в такт его движениям на солнечном диске раскачивается пенис и дует ветер.
«Как знать, — усмехнулся Клаас. — Может, и я сделаю научное открытие? Обнаружу какой-нибудь очередной пенис!»
— Что бы ты не обнаруживал, ты найдешь лишь Бога
Эдик в ужасе оборачивается. Перед ним стоит небольшого роста человек в белом плаще с черным крестом на плече.
— Кто я? Ты ведь об этом хочешь спросить?
— Да. Кто ты?
— Я — богослов. Странник. Рыцарь. Я — твоя ипостась.
— Я наверное болен, в бреду… Да, да… Со мной давно происходит что-то странное…
— Со всеми происходит странное, ибо все мы суть странники. Пойми это и перестань удивляться. Ищи истину. Она во всём.
— Истину?
— Да, Истину. Познай истину и истина сделает тебя свободным. Свободным от страха, от скуки. Познай Истину и станешь свободным странником как я.
— Но как её познать, когда Бог только и делает, что дразнит меня ей? Зачем Он показывает людям светлый идеал, а потом оставляет их беспомощно барахтаться в собственном ничтожестве? Он преображается перед нами как перед апостолами на горе Фавор, озаряет светом Нагорной проповеди, сиянием возвышенного искусства, великой философии. Но когда мы готовы уже свить себе кущи, чтобы всегда оставаться с Ним на высотах, он швыряет нас в обратно в лужу мелочного самолюбия, бытовых дрязг, гадких капризов, мещанского ханжества, двусмысленных привязанностей, лицемерия, угодливости…
— Ищи истину. Не останавливайся. Ты всё узнаешь в своё время.
— Скажи, истину можно выразить словами? Или она неисповедима?
— Для исповедующих и неисповедимое исповедуемо.
— Говори же.
— Слушай и запоминай: Бог суть все во всем. Он — начало и конец. Он — вера и сомнение. Он — наслаждение и страдание. Он — добро и зло. Он — наказующий и претерпевающий. Он — смерть и бессмертие. Он — всех погубляющий и спасающий каждого в своё время.
— А зачем?
— Чтобы познать Себя.
— Разве Он не знает Себя?
— Знает. Ты тоже себя знаешь как целое. Но расчленяешь себя, оставаясь единым, страдаешь сам и мучаешь окружающих, дабы познать себя. Ты — образ Его. Всё предопределено прежде сотворения мира, Клаас. Каждая жизнь расписана как симфония, от начала до конца. Тебя волнует эта музыка, ты — летящая нота её, не ведающая своего будущего, но Композитор, Дирижёр и Оркестр знают партию наизусть.
— Кто Композитор?
— Бог Отец
— Кто же Дирижер?
— Бог Сын.
— А Оркестр?
— Бог Дух Святой.
— Ты Христианин?
— Я рыцарь Христов. Помни, Клаас. Всё предопределено: твоя жизнь, история твоего народа, твоей страны и всего мира. Всем вам надлежит страдать и спастись. Все вы спасётесь. Все.
— Есть ли ад?
— Помни Клаас. Всё предрешено. Твоя свобода — это предопределение.
— Ко спасению ли?
— Помни Клаас. Твой пепел уже возносится к небесам.
— Какой ещё пепел?
— Прощай, Клаас. И до встречи.
Завтрак неспешно подходит к концу.
— Вы как раз успели к чаю, Эдуард, — Суортон подаёт знак Эльзе. Девушка наливает свежую заварку, поставит перед Клаасом десерт. Клаас мельком смотрит на неё лицо и прочти краснеет. Она отвечает ему долгим пристальным взглядом.
— Извиняюсь, зачитался, — говорит он против обыкновения громко, подавляя смущение.
— Так Вы передадите бумаги? — переспрашивает Сергей Павлович.
— Конечно, я же обещал. Только мне интересно, от какой цивилизации бежит Ваш знакомый в горы, от той, что пишется с прописной буквы или от той, что с заглавной?
От Сергея Павловича не ускользнула тщательно скрываемая ирония. Он строго посмотрит на Эдика, а затем говорит:
— Видите ли, Эдуард. Трагедия мыслящего человека традиционно состоит в том, что он многое понимает, но мало что может изменить. К счастью, не все мыслящие люди обречены на отчаяние. У самых страстных, искренних умов, находятся могущественные покровители.
— Пусть так, — Эдик, смущённый пуще прежнего, уставился в чашку. — А что это за Ограниченный Эксперимент? Каковы его цели?
— В документе сказано, — вступает Осиртовский, — что цели Ложе неизвестны. Но насколько можно судить по логике их действий… — Профессор замялся, подыскивая слова.
— Надеюсь, Вы понимаете, — поправляет Джеймс, — что фраза «их действий» весьма условна. Наши понятия, выражаемые местоимениями, существительными, глаголами или числительными вообще не применимы к Цивилизации.
— Спасибо за уточнение, Джеймс, — продолжает Осиртовский. — О подобных категориях действительно трудно рассуждать. Так вот, насколько можно судить, цель Эксперимента состоит в том, чтобы выяснить смысл страдания. Цивилизация ведь существует вне времени и пространства, ей неведомо становление. И насколько ей позволено, она экспериментирует с пространственно-временной формой сознания, с нами то есть, пытаясь выяснить, зачем понадобилось страдание. У них страдания нет, но его наличие в структуре мироздания их крайне интересует.
— Вы сказали «насколько ей позволено»… Кем позволено?
— Богом.
— Но ведь Вы атеист, насколько я помню.
Осиртовский делает глоток и ставит чашку на блюдце. Солнечный луч вспыхивает золотом в слабо заваренном чае. Некоторое время, профессор сосредоточенно молчит, а затем произносит:
— Вы меня переубедили. Обратили, если хотите.
— Странно, — смущается Эдик, — мне казалось, это Вы меня обратили.
Молчание.
— Хотите ещё чаю? — предлагает Аднан.
— Нет, спасибо. У меня есть.
— Ваш реферат, — начал было Осиртовский и осекся. Он явно не знает, с какой стороны зайти. — Ваш реферат тянул на диссертацию. И по охвату источников, и по стройности мысли — одним словом, работа в высшей степени профессиональная.
— Спасибо.
— Да нет же, дело не в этом, — профессор морщится, как человек, которому досаждают слепни. — Сквозь Ваш профессионализм, сквозь эту отстранённость беспристрастного наблюдателя в действительности проглядывала такая страстность, что я подумал невольно: «Боже мой, он как обиженный ребёнок доказывает Богу, что Его нет, что Он пустое место, что Он ничего не значит!
Осиртовский понижает голос и продолжает совсем тихо:
— Ваше отрицание Бога напомнило мне собственную молодость. Вот также я доказывал своему отцу, что он для меня ничего не значит. Обычная история… Он бросил мать, когда мне было четырнадцать. Ушёл к другой женщине… Я так и не простил, даже когда вырос, женился и стал сам изменять жене. Только после его смерти, только тогда я вдруг понял, что научная карьера, бесконечные эти публикации, семинары, доклады, степени, выступления, всё, решительно всё — поза… Да, я встал в позу перед отцом, которого ненавидел и любил, перед самим собой, силясь доказать собственную состоятельность…
Осиртовский стремительно поднимается со стула и подходит к окну. Молчит. Думает.
— Жизнь как поза… «Не может, говорил я себе, не существовать Бога, если человек способен так Его ненавидеть». Кстати, — профессор оборачивается к Эдику. — Откровенность за откровенность: Вы его действительно ненавидели?
— Да. Бессильной жгучей ненавистью.
— Так я и подумал.
Осиртовский прошёлся по комнате взад и вперед и снова сел в кресло:
— Я взял Вашу работу с собой в Петербург. Читал снова и снова. Потом
