действительности не грозило ему. Не грозило потому, что он чувствовал грань, пусть и зыбкую. Порой казалось: вот ещё немного, внутри лопнет какая-то струна, и он навсегда окажется по ту сторону. Но именно ощущение границы, способность взирать на безумие со стороны, и свидетельствует вернейшим образом о крепком душевном здоровье.
«С ума сходят мягко, безболезненно, — думает Эдик, лихорадочно нащупывая опору в сознании. — В зазеркалье соскальзываешь именно тогда, когда менее всего этого опасаешься».
Клаасу не по себе. Заигрывать с безумием и сойти с ума — разные вещи. Клаас пытается запустить механизмы самосохранения, мысль лихорадочно работает.
«Так, стоп! Хватит лирики, хватит философии. Когда это началось? Год назад? Месяц? Неделю? День? Что из всего происходящего реально, а что — нет?»
Ответы даются с трудом, страх нарастает.
«Ну, хорошо, не может же всё оказаться галлюцинацией?» — думает он и ужасается очевидному:
«Может!»
Органный концерт. Сергей Павлович. Осиртовский. Джеймс. Аднан. Все походит на сон, причудливую фантасмагорию, в которой быль и небыль сплавляются воедино, в измерение неподвластное бодрствующему сознанию, потому что оно, сознание, просто-напросто спит.
«Что же реально, что?» — мечется Эдик. Солнечное безмятежное утро, дорога, зовущая вдаль, руль, за который хочется ухватиться и ехать — всё кажется иллюзорным. Мерещится, что вот сейчас краски поплывут, формы размажутся, и только осколки блаженства, тающие на ресницах открытых глаз, напомнят об утраченном мире.
«Но, если это сон, где я проснусь? Дома? Я уже просыпался дома вчера и позавчера. В Грозном? С Кларой?» — В сердце кольнуло.
«Где точка отсчета, где она?» — требует Эдик.
«Инопланетяне… Осиртовский поверил в Бога… Монах на протестантских похоронах. Кант. Бред! Полный бред! Нужна зацепка, какая-то материальная зацепка».
Клаас достаёт дневник. В нём лежат закладки, которые он сделал для Суортона. Он щупает их, нюхает. Полоски бумаги и заложенные страницы пахнут дорогим одеколоном. Переворачивает несколько страниц.
«Вот: «Сегодня на органном концерте познакомился с интересным стариком, — Эдик въедается в строки, ловя каждый штрих собственного почерка. — Потомственный дворянин, инженер по профессии…»
Бумага, чернила, стиль — всё сходится. Он достаёт ручку и рисует маленький крестик.
«Да, чернила те же. Распечатка!» — вспоминает он.
Роется в сумке, достаёт папку, которую обещает передать «отшельнику».
— Так, последний параграф, — бормочет он:
«Поскольку Цивилизация уже самостоятельно осуществляет подобную программу, известную среди непосвящённых как «Дети Индиго», мы не считаем возможным рекомендовать другие способы вмешательства, как например, генное моделирование, доверенное человечеству. Вопрос лишь в том, достаточна ли индиго-коррекция для выхода человечества из кризиса, или необходимо допустить естественные последствия кризиса, который приведёт к гибели значительной части нынешнего человечества, обеспечив выживание исключительно группы индиго. Решение данного вопроса мы предоставляем целиком и полностью Цивилизации»
Бумага качественная. Печать лазерная. Клаас подносит листок к носу. Пахнет одеколоном Сергея Павловича.
«Нет, это ерунда, — досадует он. — Во снах тоже все очень реально. Надо найти зацепку снаружи».
Он перебирает одну возможность за другой.
— Только бы связь была!
Он хватает сотовый.
Сеть есть. Он ищет номер, нажимает клавишу вызова. Гудки.
— Hallo, — раздаётся приятный женский голос.
— Gerda, hier Eduard, — произносит Клаас как можно спокойней.
— Eduard? — в голосе слышится удивление и тревога. — Du hast bisher nie telefoniert zu dieser Zeit. Ist etwas los?
— Nein, nein. Alles ist Ok. Ich möchte nur fragen, wie es Helmut geht.
— Na ja, prima. Warum fragst du eigentlich?
Тон родственницы кажется Эдику неуверенным. Он хочет переспросить ещё раз, но не знает, как начать. Герда сама прерывает паузу:
— Fragst du nur so oder hast du schon etwas mitbekommen?
— Was? Was soll ich mitbekommen?
— Ich weiß net, wie ich’s sagen soll… Helmut, er..
— Was? — взрывается Эдик. — Was ist mit ihm?
— Nein, nein, es geht ihm wirklich gut. Du brauchst dir gar keine Sorgen zu machen. Er ist ja… Er ist halt nicht wie die anderen Kinder…
— Ist er behindert?
Инвалидность — вот первое, что приходит Клаасу на ум, когда он слышит подобное. Горло сдавило.
— Nee, ganz ihm Gegenteil, — энергично тараторит Герда. — Er kann Dinge machen, die Menschen normalerweise net können. Na ja, ich habe es vor ein Paar Monaten zum ersten Mal bemerkt. Er musste zum Kindergarten und sagte, er wolle heut net gehen, weil Frau Seifert net da sei. Ich fragte ihn, wie lasse er sich so was einfallen. Und er sagte dann, Frau Seifert sei im Krankenhause. Es stellte sich später heraus, sie wurde in der Nacht auf die Intensivstation gebracht und niemand wusste davon. Und dann noch mehr… Die Forscher in München haben ihn untersucht…
— Was? — перебивает Эдик — Du ließest meinen Sohn ohne meine Zustimmung untersuchen! Er ist ja kein Versuchskaninchen, verdammt noch mal! Hast du darüber net nachgedacht, was er bei diesen Untersuchungen alles erlebt haben sollte, was?
— Ach, Eduard, — возмутилась Герда. — Ich hab mehrmals versucht, dich telefonisch zu erreichen, konnte aber nicht.
Это правда. Эдик отключил домашний телефон, а его нового сотового она не знала.
— Du kannst es dir einfach net vorstellen, was es heißt, ein Kind zu pflegen, das deine Gedanken abliest, durch Wände schaut!
— Was? — Алло, — раздаётся приятный женский голос.
[— Герда, это Эдуард.
— Эдуард? — в голосе слышится удивление и тревога. — Ты раньше не звонил в это время. Что-то случилось?
— Нет, нет. Всё в порядке. Я просто хотел спросить, как дела у Хельмута.
— Замечательно. А почему ты спрашиваешь?
Тон родственницы кажется Эдику неуверенным. Он хочет переспросить ещё раз, но не знает, как начать. Герда сама прервала паузу:
— Ты просто так спрашиваешь, или уже что-то узнал?
— Что? Что узнал?
— Не знаю, как тебе и сказать. Хельмут, он…
— Что? — взрывается Эдик. — Что с ним?
— Нет, нет, у него действительно всё нормально. Тебе нет нужды беспокоиться. Он, как бы это… Ну, в общем он не как прочие дети…
— Он инвалид?
Инвалидность — вот первое, что приходит Клаасу на ум, когда он слышит подобное. Горло сдавило.
— Нет, как раз наоборот, — энергично тараторит Герда. — Он может делать то, что для обычных людей невозможно. Пару месяцев назад я заметила это в первый раз. Он собирался в детский сад и сказал, что не хочет сегодня идти, потому что фрау Зайферт нет. Я спросила, с чего он это взял. И тогда он сказал, что фрау Зайферт в больнице. Затем выяснилось, что ночью её увезли в реанимацию, и никто об этом не знал. Дальше больше… Учёные в Мюнхене его обследовали…
— Что? — перебивает Эдик — Ты позволила исследовать моего сына без моего согласия! Он не подопытный кролик, чёрт возьми! А ты не подумала, что он пережил во время все этих опытов?
— Ах, Эдуард, — возмутилась Герда. — Я несколько раз пыталась до тебя дозвониться, но так и не смогла.
Это правда, Эдик отключил домашний телефон, а его нового сотового она не знала.
— Ты просто не можешь себе представить, что значит ухаживать за ребенком, который читает твои мысли, видит через стены!
— Что?]
Связь прерывается.
— Чёрт! — шипит Эдик и набирает снова. В ответ ему сообщают, что на счёте закончились средства.
— Твою мать! У меня на счёте денег до х**а!
Тут он вспоминает, что находится в Абхазии.
«Всё понятно. Теперь я ещё и без связи».
Разговор с Гердой всколыхнул его. Хотя фантасмагория не только не ослабла, но наоборот сгустилась, голос родственницы, прерванная связь и собственная брань убеждают Клааса, что, по крайней мере, окружающий мир не настолько иллюзорен, чтобы рассеяться тут же. Реальность, в которой живёт сейчас Эдик, достаточно устойчива, а значит, есть хоть какая-то система координат.
«Нужно найти отшельника! Если «отшельник» существует, то во всём происходящем присутствует определенная система. И тогда я пойму, что мне делать дальше: обратиться к психиатру, или…»
«Или» даётся с трудом. Альтернатива безумию предполагает параллельные миры, инопланетян, тайные общества и прочую беллетристику. В обоих случаях у Клааса остаётся вера в Бога. Так он решил. Он считает до десяти, заводит мотор и едет в Новый Афон.
Езда успокаивает, погода бодрит, и душевное равновесие постепенно стало возвращаться к нему. Заросшие бурьяном железнодорожные пути, пронизанное солнцем море и холодный сырой запах в перелеске, куда Эдик свернул по нужде, навевают сладостную тоску. Особенно запах. Клаас втягивает ноздрями воздух и перебирает в памяти места, с которыми ассоциируется эта пряная сырость, но нужный образ так и не приходит. Неожиданно, как и всё подсознательное, появляется образ: приваренные намертво пушечные стволы и ядра из позапрошлого века, узкие прямоугольные окна, облупленная дверь.
«Ну конечно, — ликует Эдик, застегивая ширинку. — Краеведческий музей!»
Здание бывшего общественного собрания, в котором многие годы располагался музей, снесли несмотря на то, что это был один из немногих островков старого Сочи. На месте неприметного домика теперь высится санаторий «Черноморье» с его роскошным забором, теннисными кортами и блестящими лимузинами на стоянке. Клаасу жаль запаха — вместе с ним пропал и город его детства.
Он совсем успокаивается, и остаток пути проводит в раздумьях, пытаясь, фрагмент за фрагментом, восстановить последние три дня. События нанизываются подобно бусам на нить времени, которую Эдик протянул в своём сознании:
«Пробуждение, звонок соседа, тёмный лифт, прогулка, свидетели Иеговы… Пока всё нормально, всё в пределах обычного. Кладбище, монах… Стоп! Вот первое странное событие. Монах и Лысый. Был ли монах? Был ли Лысый? Очевидно да, иначе как бы я оказался в Пицунде. Но оба персонажа могли быть галлюцинацией, неким вторжением из бессознательного».
Клаас вспоминает беседы с монахом и бомжем до мельчайших подробностей.
«Почему бы и нет? — рассуждает он. — Должно же из шести миллиардов душ на земле найтись несколько сотен просвещённых чудаков. Где же им быть, если не среди монахов. Христианских, буддийских… Вот я на одного из таких и напоролся. А что он мне про войну сказал, так бывают ведь экстрасенсы, доказано уже».
Все сходится, но абстрактные рассуждения о паранормальных явлениях в кругу друзей за кружкой пива даются гораздо легче, чем паранормальный опыт. Смущает ещё и нарастающая интенсивность событий:
«Ну ладно, если бы я встретил ясновидящего один раз, ну два. Я бы вспоминал об этом всю жизнь, рассказывал бы при каждом удобном случае. Но тут что-то из ряда вон… Позавчера монах. Вчера Сергей Павлович, сегодня — ложа и Хельмут. Не слишком ли?»
Ещё одна важная деталь. Клаас теперь почти уверен в том, что за всем с ним происходившим до сих пор, что бы это не значило, стоит не одна, а, как минимум, две силы. Смутное ощущение, посещавшее его и раньше, переросло почти что в уверенность: Бог и «режиссёр» — это не одна и та же личность. «Режиссер-сюрреалист», подающий ему таинственные знаки, порой обнадёживающие, чаще — зловещие, но всегда судьбоносные, каким-то непостижимым образом столь же зависит от Клааса, как и Клаас от него. Бог же с Его всемогуществом и любовью находится бесконечно выше и в то же время ближе. Наконец-то в сознании Клааса вера, возвышенная и чистая, отделилась от суеверия. Чем бы или кем бы ни был «режиссёр», какой бы гомункулус не вращал мир вокруг оси суеверия, Эдик его уже не боится. Почти не боится. Во всяком случае, он теперь готов вступить в поединок с суеверием и отстоять единственное, чем живёт — веру.
До Нового Афона он добрался
