выброшенный на берег, как пролитая кровь, постепенно вытесняя и сжимая благородный свет до точек, до дрожащих в провалах над головой россыпей звёзд. Тогда же просыпались, оживали гирлянды, полчища висевших вниз головами мелких уродцев с перепончатыми крыльями и мордочками существ из мира нечисти, их не любили, но не трогали, опасаясь привлечь внимание чёрных сил, мечтающих извести человеческий род.
Но люди жили дальше и гораздо глубже, и только посвящённый мог отыскать их в хаосе лабиринтов, среди сверкающих в свете чадящих факелов нагромождений сталактитов и сталагмитов, отчаянно стремящихся дотянуться друг до друга, среди тектонических провалов, галерей в застывшей ряби натёчных образований, между пары студёных озёр, нескольких речушек и водопадов. Надёжность обжитого много поколений назад убежища не вызывало сомнения ни у соплеменников, ни у представителей популяций хищных животных, даже голод не мог загнать сюда свирепых медведей, слишком велик был риск не вернуться, заплутать, пропасть, погибнуть.
Измученный от боли и потери крови охотник наконец-то донёс добытое богатство к вечно горящему огню, который как истинную святыню поддерживали, кормили и лелеяли веками, не давая холоду и тьме восторжествовать, оставив хмурых, вечно голодных существ наедине с миром естественного отбора. Он отдал свою ношу старой женщине, а сам с облегчением вздохнув, безмолвно присел у костра и вот теперь расслабился, но расслабился немного, ещё придётся подняться и промыть липкое от пота лицо, освободить отяжелевшие веки от сора и грязи, ещё нужно подумать. Ещё стоит забросить правильно сформулированный вопрос в зияющую мглу эфира, туда, где парят всё знающие, неподвластные природе и времени суровые, требовательные духи – творцы живого. Спросить, что же теперь делать, как быть-то дальше, спросить и с покорностью ребёнка ожидать ответ от строгих родителей. Вот только бы понять их, только бы не ошибиться…
Нога болела, она устала и затекла окончательно, область возле раны опухла до синевы, затвердела широким рубцом, а края разодранной плоти омертвели, ждать хороших новостей не приходилось. Но он сильный мужчина и, скорее всего, выздоровеет, мужчины всегда нужны, их всегда мало, они так часто гибнут, а добычи и без того не хватает. Вот и сегодня кроме принесённой им рыбы, особо нечему радоваться, чуть в стороне, неподалёку в свете весёлых языков пламени двое разделывали тощую тушу козы и, заходя в жилую часть пещеры, охотник увидел небольшие кучки птичьих яиц, разноцветных ягод, грибов и ворох молодых съедобных побегов. Перечисленного хватит лишь на сутки, но и то хорошо, ещё один день отобран у вечности, уже надежда есть, уже жизнь продолжается... Боль в отдохнувшей ноге немного притихла, придремала, тяжёлые толчки крови и внезапные судороги, превращавшие мышцы в камень, тоже отступили, остался только жар. Он незаметно вырос из лёгкого тепла в районе повреждённых тканей, теперь же его власть распространилась полностью на раненую конечность, она, усиливаясь с каждым вздохом, с каждым ударом сердца, поднималась выше, через таз, диафрагму, лёгкие, стремясь, видимо, подчинить себе весь слабеющий организм.
Рваные куски свежего мяса, а за ним и рыбу бросили на плоский раскалённый камень посреди очага, они пузырились, запричитали, но вскоре окончательно сдавшись, успокоились и лежали смирно, румянясь и подгорая местами, воздух наполнился запахом жаркого, ароматом близкой трапезы, сытости и беззаботного сна на целую ночь. Наевшиеся охотники отошли в сторону, благодушно, в полглаза, для контроля поглядывая на ужин оставшихся, менее успешных от природы и по возрасту. Они приступили к совету, к планам назавтра, к обсуждению вещей важных и достойных своего статуса, их раненый товарищ даже не попытался сдвинуться с места после еды, с ним всё обстояло плохо. Окружающие это тоже понимали, сколько таких сцен они видели за долгие годы, сколь таких добытчиков израненных и изувеченных приходило, приползало к родному костру, на родимые камни, и сколько их угасло за день, за два, мучаясь, крича, прося прощение или браня неумолимых богов… И сколько их ещё будет, сколько будет, выполняющих своё предназначение, отдающих всё ради, хотя бы, одного дня жизни всего племени… Они мужчины, они осознают, что старости не будет в их судьбе, они мужчины, они должны так поступать, они не могут по-другому, они созданы так…
Конечно, к праотцам отправлялись не все или не сразу, многое зависело от повреждений, от силы, от возраста покалеченных, но рано или поздно погибал каждый, слово «дед» отсутствовало в лексиконе пещерного человека.
Другой сон.
Просыпаясь в детстве, в дошкольном возрасте, ощущаешь каждое утро, как начало, а лучше сказать, как продолжение захватывающей череды приключений, даже если разбудили рано, даже если идти в садик. Там, конечно, строгости, там манная каша и рыбий жир, но, ведь, ещё и Колька с Веркой, ещё та игра, которую не закончили в конце дня, которую перенесли на сегодня. А ещё и птенчики в гнезде, сидящие тихо, недвижимо, словно их и нет, и выскакивающие, будто чёртики из шкатулки, истошно орущие, когда мамаша или папаша на миг прилетают, держа в клюве добытую мошку, чтобы скормить её своим ненасытным чадам. А зимой, после рисования, что само по себе тоже удовольствие несказанное, на родном, знакомом до каждого гвоздика участке так забавно сбивать выросшие за сутки сосульки, а после выменивать их на иные ценности, более вечные или более вкусные, чем норовящий предательски растаять лёд. И так все долгие дни и годы. Добрые родители не спускают баловства и хулиганства, но такова их унылая планида, жизнь-то бежит, не останавливается, она зовёт, манит. А ещё звенит, поёт и переливается!
И вот я уже взрослый, умудрённый разным опытом мужчина с сотней седых волос, расселившихся по тёмно-русой шевелюре, по ещё густой шевелюре. Я лежу в тёплой, уютной после ночи постели, на белой подушке завидных размеров, она упругая, но податливая, пахнет сладостью давно обжитого дома, родимым уголком. Меня укрывает такое же по цвету и умиротворяющим ощущениям одеяло, оно увесистое, толстое, большое, но под ним совсем не жарко, под ним комфортно, а в стужу оно согреет, оборонит от злющих ветров и мороза, которые любят врываться в избу следом за входящим. Грубая льняная простынь с голубыми чёрточками-полосками чуть смята, чуть сбита, но лишь капельку, только, чтобы показать мне след от другого тела, его едва уловимый рельеф, и он говорит, что рядом была женщина, и она покинула своё ложе недавно. Она ушла за миг до моего пробуждения или за два, но её аура ещё тут, ещё потревоженный воздух не развеял молочный аромат очнувшейся от неги молодки, вот подсознание уже ухватилось за него, вот оно начинает поиск, оно легонько будоражит расслабленный разум, негромко напоминает организму о наступившем дне, о светлом, звенящем, поющем утре. Всё так, как было в далёком детстве, всё тоже, одно настроение, и так хочется жить дальше, столько радости, радости безотчётной, радости от возвращения из покойного царства доброго владыки Морфея, радости от прибытия в мир, где столько красоты, столько чарующей чистоты и всеобщей любви!
Изнеженные конечности сладко потягиваются, им ещё рано напрягаться, они ещё не полностью здесь, отдохнувшее сердце только собирается, готовится к учащённому ритму, к изменению давления застоявшейся, разленившейся крови. Глаза, как действующий форпост органов чувств, неспешно оглядывают привычную обстановку, всё на своих местах, всё успокаивающе – как всегда и белые занавески на пол-окна, и белая скатерть с синей вышивкой по краю, она разлеглась по-хозяйски на широком прямоугольно столе из дубового тёса, старые часы-ходики старательно отмеряют секунды блаженства. Тик-так, тик-так…
Нет никакой нужды подниматься, можно опять уткнуться носом в стену, к ошкуренным, хорошо подогнанным брёвнам, из которых сложен целый дом с верандой, с чуланом и маленькой комнатушкой на втором этаже. Можно снова погрузиться в простые думы, от них тепло и нега разбредутся по телу, затуманят сознание и оно задремлет, улавливая приглушённые звуки лесной чащи, мешая их со спокойным течением мысли, чтобы соткать из полученного волокна сны о нежности, об удивительной, сказочной преданности, о божественной гармонии и совершенстве. Конечно, так стоило поступить, ведь, тайга тоже ещё не оправилась ото сна, нет привычного щебета деловитых пернатых, олени не оглашают округу призывным криком, ещё размыты тени, солнечные лучи не видны, оно, солнце, ещё не разогнало белёсое покрывало из зябких клубов тумана. Он, слегка подрагивая, стелется по земле, заполнив собой пространство до еловых макушек, изумрудно-зелёных и колючих. Если бы она лежала рядом, я бы так и сделал, но её нет, она вышла, вышла из нашей избушки, пропахшей навсегда хвойным отваром, квасом, парным молоком и свежеиспечённым хлебом, сотворённым из муки грубого помола, с примесью дымка, уюта и улыбок, он получается такой, я ел его, он такой получается от нежности к тому, для кого его готовили, стряпали. Я ел такой, я его, точно, ел!
Её нет рядом сейчас и это нормально, просто, проснувшись раньше, красавица решила не будить меня, наверное, глянула на спокойное лицо своего мужчины и пожалела его улыбку, пожалела его мир потусторонней жизни, его видения, не осмелилась рушить хрустальные замки, парящие в иной вселенной. Ей показалось, что цена ласки и поцелуев недостаточно велика для естественно текущей гармонии глубокого сна с калейдоскопом волшебных сюжетов. Всему своё время, всему свой час, она не захотела становиться богиней, злым гением другой реальности, чужой реальности, моей реальности, моих грёз. И я остался благодарен своей подруге, сказочные образы сами развеялись и рассыпались с шорохом и звоном мельчайших кристаллов, их подхватил тёплый ветерок и осыпал весь грядущий день искрящейся пылью драгоценных камней. Теперь его спокойные пастельные оттенки оживятся переливами перламутра в блеске бриллиантовой пыли, чтобы, растворившись к вечеру в забвении, засверкать вновь дивным цветком через годы, в конце долгого пути, воскреснув в памяти, обогревая уставшую душу без сил и желаний. А поцелуи и нежность от красавицы я возьму, приму их как дар, как надежду на понимание и в будущем, всё произойдёт уже сегодня, всё это будет и завтра, и многие, многие дни, целую вечность, немыслимо огромную, она замрёт для нас, только для нас, она уже замерла, остановилась и ей нет дела до остальных, она любуется нами, она нас оборонит, пусть хоть кто-то получит отеческое благословение, за весь недолюбленный мир на планете Земля.
На широком подоконнике рядом с горшочком скромной герани, чуть в стороне от занавески, стоит стакан молока, на белой салфетке лежит овальный ломоть домашнего хлеба, того самого, с дымком. Я медленно поднимаюсь с подушки, сажусь, смотрю на приготовленный для меня завтрак и с благодарностью улыбаюсь, моя улыбка не задержится в комнате, она как живая бабочка, как мирное насекомое на пёстрых крылышках уже спешит к той, кто проявляет ко мне столько заботы. И я
