post mortem

взмахивали
еще лопаты.  Потом  сами  взмахнули  локтями  поверх  обнаженных
голов, и процессия направилась в обратном  направлении.  Замыкал
ее пожилой мужик, никак не  могущий  засунуть  дрожащие  руки  в
карманы  полушубка.  "Разволновался  как!"   Чекороно   поглубже
натянул шляпу на лоб, поднял воротник, решился.
  - Кого хороним?
  Упрятанные под невысокий лоб глаза  со  страхом  оттолкнулись
от Чекороно, обернулись затылком.
  - Хороним, не хороним. Похоронили уж, афганца!
  И словно подстегнутый авторитетной командой, заметался  мужик
между  автобусом  и  фургоном,  между  солдатами  и   пионерами:
покрикивал, подсаживал,  пересчитывал  лопаты,  людей,  и  снова
лопаты, влезал в фургон и спрыгивал, пока наконец не  скрылся  в
кабине уже набиравшего скорость автомобиля. И судя по тому,  как
нервничал автомобиль и там еще долго не мог успокоиться.
  Кладбище опустело. Каркающий десант деловито выбрасывался  на
свежие  холмики.  Холмики  оживали,  превращались  в  обугленные
спины  экзотических  жвотных,  загнанных  в  землю  безудержной
стихией, или жестокой  волей  сверхсильного  чудовища.  Особенно
крупная  и  нахальная  ворона  встретила  Чекороно  недовольным,
стеклянным взглядом, нехотя взмахнула крыльями, следу за  более
осторожными подругами.
  На  торчащей  из  земли   жестянке   с   красной   звездочкой
посередине значился он, Владимир Владимирович Малинин,  с  двумя
через тире датами и черным четырехзначным номером:1111.  Как  не
складывай,  суммы  цифр  получались  счаcтливыми,   только   вот
жестянка совсем не смахивала на  автобусный  билет,  и  счастье,
если оно и было, оставалось позади. И было ли оно - счастье это?
  Чекороно почувствовал слабость, опустился на  корточки,  взял
в руки еще парящий коричневый комочек земли,  и  тут  же  ощутил
уже знакомый энергетический ток по  всему  телу.  "Два  друга  у
тебя  в  этом  мире,-он  вспомнил  слова  Луны,-  я  и   земля,-
усмехнулся,подзарядился значит..."
  Никто не хватился Чекороно; не оправдались  его  тревоги;  не
состоялась  сенсация;  запросто  похоронили.  "Без   меня   меня
женили!  А  мама?  А  Ольга?  Где  они?..  -  Он  только  сейчас
признавался себе в том, что хотел встречи с ними. -  Как-нибудь,
из-за угла. - Он не забыл слов  Луны.-Нет!  Только  бы  краешком
глаза  и  все!  Их  нет?  Почему  нет?   -   Чекороно   вспомнил
перекошенные от тяжести лица солдат.  -  Может  быть  перепутали
жестянки? - Выхватил ее  из  земли,  вгляделся.  -  Все  верно?!
Ма-ли-нин!" Руки сами стали разгребать  землю.  Быстрее,быстрее,
быстрее...
  Ворона немигающим взглядом следила за  соперником.  Срывалась
с ветки, чтобы разделаться с ним, но силы были явно не равны,  и
ей приходилось  ждать  подходящего  момента.  Иногда  нетерпение
брало верх,  тогда  она  взлетала  над  ним,  угрожающе  хлопала
крыльями   и,   раздосадованная,   снова     устраивалась     на
наблюдательном посту.
  Под крышкой оказались камни...
  Обыкновенные, серые  голыши,  с  промерзшей  серой  землей  и
грязным снегом. Чекороно пересчитал  их.  Одиннадцать  камней  -
такова  стоимость   Малинина   В.В.,   одна   тысяча   девятьсот
шестьдесят  четвертого  года  рождения.  Менее  двух  камней  за
каждый прожитый год жизни. И как не складывай  опять  счастливая
сумма цифр. Он  взял  самый  маленький  из  них,  попробовал  на
глазок определить его вес.
  - Килограмма два будет, а? - обратился он к вороне,  -  а  ты
как считаешь?
  Ответить  ворона  не  успела,  но  зато  умудрилась   вовремя
расправить крылья, ибо  камень  точно  проложил  путь  там,  где
мгновение назад она изволила восседать.  Второй  пролетел  через
соседнюю ограду, высек искры из  надгробной  плиты,  на  которую
она еще не успела приземлиться. Третий улетел в  противоположную
сторону, вдребезги расколотив вазу с  цветами.  Камни  летели  и
летели; и ворона поняла:  соперник  не  проявлял  к  ней  больше
никакого интереса, а просто сошел с ума. Он в угаре  носился  по
кладбищу, от  могилы  к  могиле,  выдергивал  из  земли  ограды,
втаптывал в снег венки, пытался соскабливать  фотографии.  Вдруг
остановился.  Ворона  совершенно  отчетливо  услышала  фразу:  "
Прости браток!" И камень застыл в его занесенной руке...

                             * * *

  Соперник уходил, а  ворона  собирала  крикливых  подружек  на
совещание,  на  котором  слово  предоставлялось  всем  желающим.
Сумасшедшего единодушно осудили, а над памятником, сумевшим  его
усмирить,  было  решено  прокричать  троекратное:"Кар!"  Так   и
сделали.
                             * * *

   Нет, не дверцей "Жигулей" хлопнул сейчас  Николай  Иванович,
- хлопнул мыслью, убежденностью, а вернее сказать,  победой  над
самим собой. Нет для него больше ни Лап, ни Лешек, ни Леночек,
 нет тревог,  сомнений,  сплетен,  а  есть  спокойная  семейная
жизнь, взрослая дочь; пора и о внуках подумать. ей Два  поворота
и его подъезд. На испытующее приветствие соседа ответил  открыто
и твердо, потому что возвращался оттуда, где все  просто,  ясно,
чисто... Как у всех! В прихожей сразу разделся  догола;  и,  что
может быть приятней тугой струи воды, вскрывающей под под  слоем
пота,  кожи,  жира,  еще   упругие   мышцы.   Шампунь   пенился,
потрескивал,  усыплял;  противный,  кислый  запах  "Шампанского"
вытеснялся   всеохватной   умиленностью:"Жизнь   прекрасна     и
удивительна!"
  Проснулся  Николай  Иванович  от   настойчивого   телефонного
звонка. "Или от того, что замерз?" Воды в ванне не было. Все  же
от противного, длинного звонка, междугородного. "Жена!  -  решил
он, - ночью не дозвонилась, теперь затребует объяснений".  А  он
объяснит:" Специально отключил телефон, чтобы  не  беспокоили  с
работы, сама приучила".  В  трубке  же  натруженно  задышали,  и
Николай Иванович успел  внимательно  рассмотреть  свое  тело,  -
остался  недоволен:  что  он  теперь   без   галстука?   Наконец
прорезался голос Лены:
  - Николай Иванович! Николай Иванович! Вы слышите меня?
  Конечно слышал... Лена не унималась:
  - Нам необходимо встретиться и объясниться! - в голосе  дрожь
и обида.
  "Обижается! Это мне надо обижаться, самка!  Да  и  только!  А
впрочем у меня, дорогуша  ни  обид,  ни  претензий;  поезд,  как
говорится, ушел... Ни Лешек, ни Васек, все!" - вслух  же  длинно
сказал:
  - Э-э-э...
  - Николай Иванович!  Не  бросайте  трубку!  Выслушай  меня  в
последний раз, только не по телефону. Я не  виновата!  Я  сделаю
все как скажешь! Я люблю тебя!..
  Он представил ее в черной  шубке  с  поднятым  воротником,  в
вязаной шапочке, закрывающую лицо белой  рукавичкой  со  следами
губной помады. Представил рядом сидящей в автомобиле: колени  их
как бы соприкоснулись и у него перехватило дыхание. Увидел,  как
наяву, сползающие тоненькие трусики, ажурный  поясок  над  ними,
связанный  высоковольтными  нитями   с   черными,   без   единой
складочки, чулками; бледные полоски кожи, притягивающие  к  себе
взгляд и руки, и уводящие еще выше, к вольтажу,  где  разум  уже
не властен над ними. Услышал, как будто это  происходило  здесь,
в прихожей, "выстрел" застежки  за  ее  спиной,  и  полнокровная
грудь, освобожденная от ненавистных пут,  дохнула  в  его  лицо.
Казалось невероятным,  что  такие  узкие,  хрупкие  плечи  могли
удерживать  на  себе  такую  тяжелую  роскошь.   Казалось   Лена
впитывала в себя окружающую среду: и воздух, и предметы, и  даже
людей, для  того  чтобы  перерабатывать  их  в  невидимую,адскую
жидкость, капающую из ее крупных сосков. И Николай Иванович  пил
эту жидкость уже второй год и никак не мог избавиться от  жажды.
Догадывался, что пил не один, и Лешка тому подтверждение,  но...
Николай Иванович снова увидел себя в зеркале:  увидел,  что  все
его мужское существо желает Лену, ну хотя бы в последний раз,  и
он сдался.
  Притормозил "Волгу" в условленном месте.
  Лена  быстро  и  привычно  устроилась  рядом,  но  непривычно
отвела глаза к боковому  стеклу.  Непривычно  долго  молчала,  а
Николай  Иванович  внимательно  всматривался   в   недоумевающий
светофор.  Раздраженные  водители  выкручивали  баранки   влево,
вправо, пытались клаксонами проучить недотепу.
  - Ну поедем-те же..., - Лена,кажется,  пыталась  проглатывать
слезы, - нельзя же так, нельзя!
  "Придумывать будет, - Николай Иванович  понимал:  нет  у  нее
полной информации  о  его  осведомленности,  -  вот  и  мучается
бедняга, чтобы не выболтать  лишнего.  Самый  раз  проверить  на
"вшивость". - Он усмехнулся подходящей моменту  дежурной  фразе.
- Но стоит ли? - Пришел к выводу. - Не стоит!"
  - Все видел своими ушами. Все!
  -  Я  не  виновата!  -  Лена  разрыдалась  по-настоящему,  но
размазанная  по  лицу  тушь  делал  ее  уморительной,  никак  не
соответствующей  необходимой  трагичности.  -  Ты...,  вы...  не
смейтесь пожалуйста. Думала ты..., вы... пришли.  А  потом  было
уже поздно...
  "Даже, если бы все было именно так, -  Николая  Ивановича  не
трогали ее признания, - что  бы  это  изменило?  Ровным  счетом,
ни-че-го!"  Представил  роту  солдат  в  трусах   и   тельняшках
нетерпеливо ожидающих своей очереди перед  обнаженной,  на  лугу
среди ромашек, Леной. "Неприятно, конечно. Но и  это  ничего  не
меняет! Ничего!"
  Рядом со знаком, ограничивающим  скорость,  выпячивался  знак
крутого поворота вправо.  Часто  приходилось  Николаю  Ивановичу
катить по этой дороге на свою дачу: летом, минимум, два  раза  в
день, - детали примелькались до автоматизма,  -  но  тут  такие,
как бы неожиданные встречи...
  - Не об этом ли повороте говорил папаша?.. Правильно!  Вот  и
фургон объявился. - Николай Иванович произносил фразу вслух  для
себя, пытаясь таким  образом  избавиться  от  лезущей  в  голову
всяческой "чертовщины".
  Но Лена приняла ее на свой счет оживилась.
  - Да-да!  Чудной  какой-то!  На  морозе  страшно  так!  Лешка
говорил... - она осеклась одновременно  с,  завывшим  словно  от
зубной боли, автомобилем.
  Николай Иванович со злостью жал на педали.  Ромашки,  солдаты
не раздражали, а вот воспоминания о Лешке  кипятили  в  нем  все
его достоинство. Через мгновение и Лена  взвилась  на  доступную
только ей голосовую высоту.
  - Ты сам виноват! Сам! У тебя все есть! Машина!  Жена!  Дочь!
А у меня?.. Отец алкаш, мать! говорить не хочется!  Ты!  Даже  к
Новому году не подарил! Времени видишь не было,  а  я  два  раза
аборт от тебя делала, и третий идти надо...
  Когда он слышал из ее уст об абортах, ему становилось  не  по
себе. Его обвиняли в преступлении, которого он не  совершал,  но
все же... "Конечно, где гарантия, что она  беременна  именно  от
меня, а не от того же Лешки? Нет такой гарантии! Но  все  же..."
Тут же Николай Иванович вставал на свою защиту. "Я  никогда,  ни
при каких обстоятельствах, ей не врал. Не  обещал  золотых  гор,
не обещал жениться, щадил как мог, и в ее беременности она  была
прежде всего, виновата сама". Он  намекал  ей  на  существование
различных средств, но она всегда их, почему-то, отвергала.  "  А
может быть,- Николай  Иванович  не  в  первый  раз  обратился  к
мысли, - жениться?  И  дело  с  концом!"  Он  готов  был  так  и
сделать, только надо вначале выдать замуж дочь...  И  главное...
Главное: нет  у  него  уверенности  в  Леночкиной  порядочности.
"Выйдет замуж остепениться. А вдруг нет? Скоре всего  -  нет!  А
мне нужно спокойствие и уверенность в  семье: