post mortem

в пижаме  был.  Переодели  значит!  В
свое одели, а пижаму себе, чтоб не узнали значит!  Скрываются...
Еще не  легче.  Мож  кого  прикокнули  и  подменили?  -  Сидырыч
схватился за голову. - Начнут  искать,  так  и  на  этот  случай
наткнутся. Положеньице! - Только сейчас он  обнаружил,  что  его
шапка валяется на снегу, водрузил ее на место.  -  А  че  загодя
дурака валять? Смотреть надо, мож все и обойдется".
  Не обошлось. Гроб оказался пуст.
  Сидырыч  снова  впал  в  глубокую  думу,  и,  наконец  принял
решение:  единственное  и  правильное.  Наполнить  грузом  гроб,
килограммов на шестьдесят-семьдесят, толще в госпитале ребят  не
видел, заколотить и доложить врачу, что, мол, сбежали  все,  что
делать дальше? "Что делать? Хоронить! А если  что,  так  Сидырыч
ни о чем и слыхивать не слыхивал, что могло произойти  за  ночь.
Не его вина. А там, Бог даст, пронесет. И  никому  ни  слова,  и
жене тоже".
  Сказано, сделано.
  Уже вечером по телефону докладывал обстановку  врачу.  Решили
хоронить завтра, с утречка, коли уж  так  все  произошло.  Будут
другие солдаты, а с водителем  врач  обещал  разобраться  лично,
вплоть до увольнения. И растревоженной  жене  сказал,  чтобы  не
волновалась, что все в порядке, что захоронение завтра.
  Всю   ночь   Сидырыч   пролежал   с   открытыми   глазами   и
единственной, похожей на  победитовое  сверло,  мыслью:  "  Кабы
поскорее исполнить это растреклятое дело..."

                             * * *

  Снег был глубоким; Чекороно медленно  преодолевал  сугроб  за
сугробом.  Вначале  добрел   до   сосны:   мачтовой,   стройной,
разгонявшей макушкой, наползающие друг на  друга  тяжелые  тучи.
Затем до пушистой ели, восседающей на холме,  словно  барышня  в
купеческом доме. Она приветливо коснулась его лица,  и  Чекороно
опустился на ее гостеприимные ветви, ощущая единение  с  ней,  с
окружающей природой. Он наслаждался своей свободой. "  Свободный
человек! "
  На все четыре стороны.
  Ему теперь не надо мгновенно возвращаться  к  реальной  жизни
по придуманной кем-то команде:" Подъем! " Не надо  тянуть  носок
и вколачивать в пыльную бетонку каблуки. Не  надо  обжигаться  о
раскаленный металл на  морозе,  и  совмещать  в  своем  сознании
несовместимое: быть одновременно  охотником  и  дичью.  Не  надо
одновременно  видеть  и  не  видеть  бесцветные  брови   убогого
лейтенанта.  Не  надо  любить  себя  и   ненавидеть!   Не   надо
возвращаться к прошлому. " Свободный человек! Нет!  Не  человек!
После человек! Post homo! Вернее - Post mortem! После смерти!.."
  Звезды прорывались к нему  реже  и  реже,  ветер  усиливался.
После его очередного набега ветви над  Чекороно  раздвинулись  и
застоялая,  видимо  еще  с   осени,   снежно-ледяная   масса   с
удовольствием ухнула вниз. Он инстинктивно закрыл  лицо  руками,
к готовясь к неприятному ощущению: медленному вползанию  тающего
снега за шиворот, на  грудь,  на  спину...  Осторожно  раздвинул
ладони,  -  глаза  тут  же  уперлись  в  туман,  после  которого
обязательно  наступала  бесконечная  боль.  "Наркоз!"   Чекороно
застонал.
  Отстучали положенное виски, - боли не было, не  было  тумана,
а был совсем  не  таявший,  услужливый,  и  под  кресло,  и  под
кровать, снег. Луна права: ему действительно придется  открывать
себя заново. Чекороно разбудил знакомый голос:
  - Чекороно! Чекороно!
  Вялые мышцы совсем не слушались, сил хватило  только  на  то,
чтобы протолкнуть перед собой руку. Он тут же  почувствовал  уже
знакомое, ласковое прикосновение, которое  сразу  наполнило  его
тело силой и легкостью. Чекороно разгреб над собой  снег.  Снова
была ночь, только очень черная, без единой звездочки на небе,  и
была Луна, не такая роскошная как при первой встрече, а  бледная
под полупрозрачной накидкой и нервная, похожая  на  обыкновенную
женщину, отягощенную множеством забот.
  -  Предупреждала!  Не  всесильна  я.  Не  всесильна!  -   она
исчезала, появлялась,  снова  исчезала,  становилась  бледнее  и
бледнее. - Помни о земле. В  ней  твоя  сила!  -  Торопилась.  -
Утром  твои  похороны.  Здесь,  недалеко,   вдоль   дороги,   на
кладбище... - после особенно долгого  отсутствия  продолжила.  -
Да! Вот еще что. Одежда!  Ты  просил  одежду.  Вон  там,  -  она
взмахнула лучом вдоль оврага, - дачный поселок. В  первом  доме.
Ключ спрятан под крышей. Будь осторожен! Прощай!
  Рваные тучи захлопнулись основательно  и  надолго,  отгородив
от него не  только  Луну,  но  и  небо,  и  Чекороно  вынужденно
отметил, что и в этом, новом, мире может быть  грусть,  и  могут
быть потери.
  Дачный поселок  представился  Чекороно  незаживающей  плешью,
образованной  то  ли  безжалостным  огнем,  то  ли   равнодушным
метеоритом. На ее синюшней поверхности уже никогда  не  вымахают
гордые сосны,  а  будут  множиться  расположенные  по  линеечкам
кубики и квадратики. Их будет  больше  и  больше,  а  сосен  все
меньше и меньше.
  Вблизи домики вытягивались и раздавались  вширь,  представляя
себя условными слепками своих  хозяев.  "Собаки?  Да.  Но  чтобы
дачи?..- До такой мысли Чекороно  додумался  впервые.-  Вот  эта
например. Худосочная,  но  с  претензией:  постаралась  хотя  бы
трубой  вознестись  над   соседкой   -   грузной,   с   одышкой,
громадиной.  Такие  телеса   вокруг:   гараж,   наверное   баня,
теплица...  Если  и  грабить,  -  а  Чекороно   именно   так   и
классифицировал свои действия, - то уж именно  эту  барыню,-  но
дача, в которую ему предстояло войти была рядом, была  средней.Я
обязательно верну одежду, обязательно..."
  Наступало утро и ему выбирать не приходилось.
  Одежда  оказалась  более  чем  свободной,  но  в   комплекте:
летние,  добротные  туфли,  вполне   приличный   костюм,   брюки
пришлось подвязать тесьмой, полосатая рубашка, длинное пальто  с
меховым воротником, к сожалению без пуговиц. Широкополая  шляпа,
- для ранчо...
  Чекороно  запер  дверь,  положил  ключ  на   прежнее   место,
огляделся.
  Ни  души,  ни  света,  ни  крика.   Напрашивалось   на   язык
выражение: мертвая тишина, но  он  старательно,  даже  в  мыслях
избегал его, - не хотел аналогий по отношению к  себе.  "Нет!  Я
не  мертв!  Я  -  Post  mortem!  А  деревню   можно   назвать...
пла-сти-ли-новой..."
  - Пластилиновая деревня! - говорил и прислушивался.
  Звучало верно.
  В одном из окошек  мелькнула  полоска  света  и  пропала.  Не
совсем  пропала,  а  превратилась  в  очень   узенькую:   кто-то
поплотнее  постарался  зашторить   окно   и,   видимо,   остался
удовлетворенным.  Единственный  луч  во   всей   ночи!   потянул
Чекороно к себе. "Мотылек тоже летит на огонек  не  потому,  что
там люди, а потому что там  свет.  -  Чекороно  нашел  сравнение
удачным. - Мотылькам тоже необходимо остерегаться людей".
  Он  перемахнул  через  невысокий  заборчик,   насколько   мог
протиснулся глазами в щель.
  Подрезанный  со  всех  сторон  кусочек  желтого  пространства
вытеснялся столом, бутылкой между  тарелками,  и  еще  какими-то
предметами,  и  скрещенными  друг  на  друге  лохматыми   тупыми
ногами. Самого "мамонта" видно не было: он утонул где-то  внизу,
под шторами, но его  отполированные  коричневые  пятки  отбивали
ритм здесь, на столе. "Мамонт" культурно  отдыхал,  демонстрируя
полное и вполне оправданное презрение к тому, кто мог  наблюдать
за ним в замочную скважину. И Чекороно с ним согласился:  уперся
руками в оконную  раму,  чтобы  оттолкнуться  и  от  нее,  и  от
"мамонта", и от  своего  нескромного  желания,  но  в  последний
момент его удержали гутаперчивые женские руки. Мягкими  крыльями
они опустились на рюмку,  подцепили  ее  вишневыми  коготками  и
унесли  туда,  где  должно  быть  все  остальное  от   танцующей
общипанной "птицы". Объявилась и "птица", но не  общипанной  как
ему представлялось, а обладающей красивым упругим телом в  танце
"живота"  -  так  наверное  назывались  эти   движения.   И   не
где-нибудь  в  Монако,  по  телевизору,  а  живьем,  вполне  для
конкретного   "мамонта".   "Птица"   вздернула   головкой     и,
перехваченный  у  макушки,  пушистый  хвостик,  перелетев  через
круглое плечо веером опустился на лицо, шею, грудь...
  Чекороно вдруг узнал в ней свою Ольгу. " Нет!" Ольга не  была
брюнеткой, у нее не было этих,  очерченных  угольком,  глаз,  не
было щелки между зубами, родинки на щеке. Да и нос, и рот,  были
слишком резкими в своем желании. "Нет! Нет! Не Ольга..." Но  вот
захваченные уголком губ волосы: мягкие, шелковистые,  соленые...
Такими  он  запомнил  их  тогда,   перед   военкоматом;   такими
отыскивал их в пыли на афганских дорогах; такими ощущал их  соль
в госпитале.
  "Птица" подошла ближе к окну, и Чекороно показалось, что  вот
он сейчас, запросто, может губами прикоснуться к крупным  соскам
на ее груди. Но только при одном условии!..
  Ну какие еще могут быть условия у  мужчины  перед  обнаженной
женщиной?.. У него есть - это условие! Первое - Ольга! Второе  -
два года назад! Она предлагала себя, умоляла, хотела ребенка,  а
он берег ее, для себя берег: вот вернется, тогда,-чтобы  никаких
сомнений. Глупый, глупый был! Любил и не верил. Глупый!  Глупый!
Глупый! был...
  Чекороно отшатнулся от окна.
  С Ольгой должна быть мама.  Его  суетливая,  маленькая  мама.
Автобус закрыл двери и тогда,  он  вот  так  же,  отшатнулся  от
окна, от переполненных болью дорогих женских лиц.
  Между ними сразу  пролегла  пропасть,  коварно  припорошенная
сверху  письмами,  фотографиями,  надеждами,  чтобы   вдруг,   в
одночасье, обнаружить свое гнилое, ненасытное брюхо.

                             * * *

  День подходил  к  зениту.  Серый,  однообразный,  и  день  то
только потому,что нет теней, нет сумерек, а есть довольно  часто
урчащие в обе стороны, автомобили. Шоссе в этом  месте  широкое,
свободное, для, застывших в ожидании своей очереди,  катафалков.
Люди тоже серые и  приглушенные,  вздрагивающие  от  неожиданных
ударов меди за глухим, бетонным забором.
  Чекороно сидел  на  противоположной  стороне  шоссе,  -  ждал
собственных похорон.
  Скорее всего он неправильно понял слова Луны. "Что-нибудь  не
расслышал - она так спешила. Хватились  ночью  на  дороге,-  нет
меня! Пока  милиция,  розыск...  Допустим  найдут  меня  сейчас,
здесь,  и  что?  Будут  насильно  запихивать  обратно  в   ящик?
Сенсация!"
  Его  размышления  прервали  солдаты,  дружно  высыпавшие   из
фургона. За ними появился в двери уже  знакомый  Чекороно  гроб.
Его гроб! Строгий, скромный, с кумачовым верхом. "Сейчас они,  -
Чекороно напряг зрение, - почувствуют его  легким,  пустым  и...
начнется переполох. Ничего! подобного  не  произошло,  наоборот,
четверо парней с трудом взяли  его  на  плечи.  "Совсем  охилела
братва что  ли?  Или  еще  в  госпитале  кто-то  того?  Кто  же?
Подойти? Спросить? А вдруг узнают? Нет. Лучше потом..."
  Чекороно посмотрел на плотно укутанное небо, -  о  встрече  с
Луной не могло  быть  и  речи.  "А  жаль!..  Посоветоваться  или
попросить  за  того  парня  не  мешало  бы.  Вдвоем   повеселей,
конечно..."
  Он пересек шоссе, остановился у ворот.
  Подъехал автобус  с  пионерами  в  галстуках  поверх  пальто.
Ребята пыжились, рисуя на лицах горькие глаза, - не  получалось:
улыбки блуждали по мальчишеским лицам, но под взглядом  Чекороно
застывали  словно   парафиновые.   Прошли   мимо   него   молча,
полукругом выстроились вокруг  могилы,  над  которой