Рудика пороли в этот вечер всей семьёй. Протрезвевший от ужаса отец Гришка и вновь похмелившаяся мамашка Наташка. Рудик спрятался за фикус в углу, но помогло мало. Словно два встревоженных орангутанга предки ворвались в комнату, где изображая деланье уроков парень придумывал способ сбежать отсюда к друзьям во дворе. Рассвирепевшие родители сразу вошли в боевой раж и так измолотили драгоценного сыночка ремнями, что посносили все листья с фикуса, а самого Рудика после этого пришлось отвезти в травмпункт к хирургу. Так зловредного парнишку не били, даже когда он только начинал курить травку. Тогда слишком суровая матерь в одиночку практически засекла своего отпрыска на месте преступления. Фикуса в тот момент рядом не оказалось, спрятаться не за что было, вот мамочка на просторе и разошлась до такой степени, что начинающий курец первый раз попал в больничку, где при взгляде на него многим становилось плохо. Так парень выяснил, что мамочка ему по жизни досталась та ещё. До того бьёт своих, что чужим можно швы накладывать.
При очередном судьбоносном, то есть немилосердном избиении отпрыска присутствовали сбежавшиеся к месту события соседка Феруза и родственница Лиана – троюродная сестра Гриши, папы Рудика. Родство так себе – седьмая вода на киселе, но всё же сторона заинтересованная. Обе участницы группы поддержки стояли в стороне и оживлённо перешёптывались. Немного изумляла крутизна воспитательных мер, предпринимаемых для воспитания подрастающего поколения. Но в целом казалось, что парнишка должен был выжить, зря что ли рожали. Так оно потом и вышло, не зря. Остальной многоквартирный двор, состоящий из восемнадцати времянок и домиков, условно именуемых квартирами, тоже слегка притих, пока не до конца осознавая как происшедшее, так и происходящее. Только по значительно более отдалённым номерам сектора частной застройки, имеющим с улиц отдельные коммунальные входы и подъезды, продолжалась прежняя жизнь, с музыкой, детскими криками, сохнущим бельём во двориках и автомобилями под окнами.
В большой многоэтажке, нависавшей над этой частью трущобного квартала, в это самое время колыхалось нестерпимое горе. Старшеклассница Есения из сто сорок пятой квартиры бросилась с крыши собственного дома из-за неразделённой любви к Рудику из параллельного класса. Да ещё и прощальную записку про него оставила. На самом деле сей отрок особенно не был виноват. Красавчик метис с большущими тёмными глазами и довольно пышными курчавыми волосами, походя, легко отверг периодически пристававшую к нему на переменах девицу. Соответственно, по-мальчишески не задумываясь ни о каких последствиях, чего-то несусветного нагородил ей, лишь бы отвязалась со своими пылкими соплями и предложениями пойти в кино. К тому же у него никогда не имелось денег для подобных глупостей. Возможно, для надёжности отворота и припечатал девчонку каким-нибудь гадостным словцом под хохоток приятелей.
Разве полубессознательное существо в штанах может сообразить, что любая влюбившаяся девочка слишком хрупка и всегда может очень легко разбиться?! Ей просто ещё невдомёк, что совсем скоро настанет время, когда она сама начнёт давать сдачи любым обидчикам, сходу превращая их в своих неудачных поклонников. Но сейчас, в самый нестойкий и поэтому чрезвычайно опасный период жизни она очень уязвима. В данную минуту она готова исполнить любую прихоть глупого мальчишки, от взгляда которого у неё под ногами земля качалась. Через год-два всё бы точно поменяло полюса и оказалось совсем-совсем другим. Но нет. Именно эта девчонка так и не проскочила через наиболее страшный затор на своём пути - первую влюблённость до беспамятства. Наверно немногие его проходят без потерь, но чтобы таких?!
Она роковым образом втесалась в недоумка из параллельного класса. По неопытности девчонка совсем не знала, что делать с вселенским отчаянием, матери и подружкам сердечных тайн не доверяла, была совсем-совсем одинока. Когда же избранник отвернулся, отказал в ответных чувствах, отовсюду немедленно стал меркнуть свет, а под ногами и вправду зашаталась земля.
Под вопли и ругань давно так не пугавшихся родителей Рудик ошарашенно отрицал все обвинения в свой адрес, вяло отбиваясь от ремней отца с матерью, и мычал: «А чё она приставала?!». Был он безысходно туп и одновременно довольно пригож собою, что удивительно гармонично сочеталось в этом телёнке, должно быть ещё пахнущем мамкиным молоком. Однако намного ранее его созревшая тёлочка слишком откровенно и оттого пугающе рвалась к тому, о чём он как все мальчики-девственники по-настоящему даже думать побаивался. Только поэтому испугался тогда, вырвался, наорал похабщины и убежал.
А девчоночка-дурочка в накале безмозглого подросткового отчаяния немедленно покончила с собой и ничего теперь было не вернуть, не отыграть назад. Никто не повременил и не одумался. Всё состоялось внезапно, бесповоротно, так что виноватого не найти и днём с огнём.
Выпоротого как собаку Рудика отправили на передержку к бабушке в село. Осатаневшие от горя родители Есении рвали и метали, искали мести, мимо них даже проходить становилось страшно. Хоронили девочку как невесту, во всём белом. Всем домом оплакивали несостоявшуюся Джульетту, а описавшийся от страха Ромео в это время прятался на селе у бабки в погребе. Только через неделю смертоносный барашка стал выходить на поверхность и, оглядываясь по сторонам, кормить бегающих по двору цыплят.
Родители его, Григорий и Наталья, заняли глухую оборону одним тем, что ударились в ещё более беспробудное пьянство, непроницаемо отгородившее остальной мир. Впрочем, желающих к ним приближаться и до этого находилось мало, кроме соседок Ферузы и Лианы. Над двухкомнатным домиком, в котором проживал Рудик с родителями, да и над всем их кварталом никак не сносимой ветхой частной застройки словно бы сгустились тяжёлые тучи теперь вполне обоснованных подозрений и опасений. Облик копошащегося где-то далеко внизу человеческого сообщества, казалось, излучал волны сорвавшейся с привязи вселенской погибели. Любой кто с ним так или иначе свяжется, мог сразу считать себя приговорённым.
С момента гибели девочки Есении жизнь в обоих сообществах настолько притихла, что иногда казалось поголовно вымершей по обе стороны непреодолимого рифа, страшно разделившего людей - и в многоэтажках и в трущобах. В дни весенних праздников из распахнутых окон разнообразных людских жилищ, ни сверху, ни снизу больше не доносилось песен или иных звуков удалых застолий. Не звучала бравурная музыка, люди разговаривали тихо и крепко держали за руки своих пугающе быстро вырастающих деточек, что ещё эти чертенята, бывшие ангелочки, учудят было никому не ведомо. Не били барабаны, не ударяли звонкие литавры, не взвизгивали хмельные женщины, не орали разухабисто крепко поддавшие мужики. Лишь в обтянутых рабицей загонах приглушенно кудахтала и кукарекала мелкая птичья сволочь и кто-то благородно хрюкал в неприметных хлевах и полуподвальчиках. Совершенно другая страна неистребимым бурьяном пробивалась из-под того низу, иной народ, ставшая почти незнакомой противоположная цивилизация, утратившая последние признаки совместимости с кем бы то ни было. Даже вполне безобидные контакты с нею слишком часто грозили непоправимыми бедами и несчастьями.
По поводу своей собственной безопасности Наталья с мужем и подругами не беспокоились нисколько. Напротив, исподволь по-прежнему делали всё так, чтобы там, с верхних этажей, после гибели девочки Есении не теряли чувства самосохранения и не вынашивали никаких планов мести кому бы то ни было. Поскольку тогда мало никому не покажется. Война миров с участием нижних слоёв никогда не приводила и не может привести ни к чьей победе.
По завершении не то затянувшихся поминок, не то усиленных заливаний за воротник к затаившимся жителям трущоб, словно бы взамен погибшей отрочницы, каким-то образом вдруг прибавилась со стороны неописуемой красоты новая дивчина, явно постарше, но словно бы в качестве бередящего напоминания о только что произошедшей трагедии. Ею оказалась та самая роковая неудачница-медичка, только что успевшая получить иммунитет от бандитов в форме гипертравмы в свою нежную попу. Теперь вовсю гонимая и трепетная, словно лепесток в грозу. Будто Персефона, чудесно спасшаяся от мрачного супруга, владыки преисподней Аида, она выпала из прежнего, неистового - в ад потрёпанный, ослабленный. Транзитом из огня да в полымя. А что поделать?! Другой тут жизни не бывает.
Мудрая Феруза, пожилая ногайка, работавшая портнихой и модельершей по заказам из своего анклава, немного понаблюдав за воспитанной девицей, профессорской дочкой, по неопытности тоже попавшей в какую-то передрягу, но как-то выжившей, сразу поняла, что именно могло привести без пяти минут врачиху в самый низ сильно пьющего отребья. Только явный порок, связанный с крайне низкой самооценкой, оставшейся от крутых виражей её отроческих времён. Тогда она удачно пропустила для себя чрезвычайно модный тренд прыганья с крыш, поводом к которому могло послужить что угодно, любая блажь, какая угодно принимаемая дурь.
Как-то это всё минуло её. Девица всё же опомнилась и как-то уцелела. Чудом вырвалась из-под самого ножа бандита. И только теперь, побывав на самом краю, хоть как-то но изменилась. После чего стремление любой ценой продолжать предельно рискованный побег от гиперопеки родителей основательно приугасло, хотя и не совсем. Поэтому ничего нельзя было считать совсем законченным. Опасность нисколько не отступила, а всё ещё продолжала кружить вокруг сорвавшейся жертвы, неутомимо щёлкая зубами. Того и гляди, вновь начнёт сужать круги.
Феруза не удержалась от восхищения юной, внешне почти не залапанной красотой:
- Девочка! Единственное, чего тебе сейчас не хватает для полной неотразимости – так это длинного, до самых пят, красного приталенного пальто, можно от Зайцева. Только тогда получится полный улёт. Гарантирую! Заказываешь?! Давай-давай, пока я добрая и скидку могу дать.
- А можно потом, когда я работать начну?!
- Согласна. Только не забудь.
Помолчав, Феруза перевела взгляд на профессиональную сводню Наталью, урвавшую себе такой куш, по-мужски уверенно катающую желваки на давно не румяных скулах:
[justify]- Чем ты таких птичек приманиваешь, Натаха?! Всё же она почти врач, на
