кажется мало, и он, чтобы предать межнациональному скотству космический масштаб, завершает историю так:
"Не любовь, единая участь с городом снизошла на Веру. Она дернула створки и впустила осенний простор. Простор заполнил помещение, ее саму и человеческую загогулину, распускающуюся в ней. Земля подставляла Солнцу другой бок, погружая Веру в ночь. Вера поворачивалась вместе с Землей в бесконечном пространстве, и небо накатывало на нее"
Ясное дело, что роман пришелся ко двору не "Ясной поляне", а "Русскому Букеру", учредители которого столь падки на русскую гнильцу. Видимо, в метафорическом бреду отдельно взятого сочинителя они увидели то, что хотели бы видеть на деле. Справедливости ради следует заметить, что из двух пластов текста - концептуального (перегруженного, как и все аллегории расхожими типажами) и стилистического (подчеркнуто худосочного, как обострившиеся черты), избранные места последнего заслуживают похвалы. И это тот случай, когда так и тянет сказать автору: ваше бы вдохновение, да в мирных целях! А так выходит - лауреатов много, а читать нечего. Что поделаешь - литература стала свободнее и как следствие небрежнее, неряшливее, непритязательнее и вот парадокс - безответственнее! Вообще говоря, синтетический образ современной речевой культуры мне представляется так: на одном конце реперы и блогеры, на другом - куплетисты и юмористы, а посредине - Чапаев и пустота.
О чем могли бы писать и о чем стоит писать?
Хотим мы того или нет, но человек (во всяком случае, в его нынешнем виде) исчерпаем. И тот загон горизонтальных отношений, в котором ему приходится пастись, делает прозу в отличие от поэзии тематически ограниченной. Положение могло бы спасти обращение к бесконечным возможностям литературного языка, однако для большинства пишущих они так и остаются залежами. Отсюда неприметная, как камуфляж литература с усредненным языком. На слух он - что грохот телеги по булыжной мостовой. Нынешние писатели в душу читателя не проникают - они туда ломятся. Редкий писатель может сказать о себе: "Я не сочиняю истории, я сочиняю язык". Ирония прогресса в том, что при всех наших достижениях мы косноязычнее древних. Две тысячи лет назад писатели выражались точнее, яснее и глубже. А между тем современные общественные отношения в России дружественны к творцам и позволяют писать, что душа пожелает, писать не в угоду, а вопреки. Весь вопрос - как писать. Может, стоит брать пример с поэзии с ее непрозрачностью и неисчерпаемостью метафорического ряда, с ее способностью общаться с миром не на смысловом, а на энергетическом уровне? Есть прозаичная поэзия и есть поэтичная проза. Предмет прозы - взаимоотношения людей, поэзии - взаимоотношения вещей. Но у прозы свой норов. Она как строптивое зеркало, которому мало способности отражать: ее тянет поменяться местами с жизнью. Как обуздать эту тягу, как поставить ее на место? Как заставить ее обратиться не к локальным перипетиям жизни, а к самим основам существования, как это сделал автор "Мастера и Маргариты", одновременно противопоставив и соединив трехмерное и потустороннее, земное и небесное, преходящее и вечное?
Но вот текст достиг читателя и стал его внутренней литературой. Начинается его роман с автором. Автор доверяет ему самое сокровенное и проникает к нему не только в голову, но в душу и в сердце. Он разговаривает с читателем, уговаривает, смешит, кричит на него, презирает, любит, убивает, забирается к нему в постель, выгоняет из дому, горюет и веселится вместе с ним. Он не успокоится, пока не добьется своего - станет для читателя своим. И этот обмен чувствами поставлен нынче на поток. При сегодняшнем фабричном характере книгоиздания есть все основания утверждать, что автор производит, а читатель потребляет. При этом предложение явно превышает спрос, а количество читателей на одного автора - того же порядка, что и количество покупателей на одного продавца автомобилей. От этого выход книги становится событием не для общества, а для узкого круга лиц. Каждый автор надеется, что его чувства и мысли найдут отклик у читателя. Читатель между тем рассчитывает найти подтверждение своим мыслям и чувствам, а если повезет, то узнать новые. Что бы авторы о себе ни думали, они признаются или не признаются не членами жюри, не критиками, а читателями. Читателю решать, что ему милее - затейливое русло сюжета или нейроновые пути мысли. Все авторы сведены читателем в периодическую систему литературных элементов, где они располагаются согласно удельному весу. Есть редкоземельные, радиоактивные, легко- и тугоплавкие, есть по-достоевски тяжелые, есть те, что утекают из памяти, как сквозь пальцы вода. Кто не попал в таблицу, считается глиноземом. У читателя своя иерархия авторов. Вернее сказать, он рушит официозную пирамиду и на обломках ее самовластья пишет свои имена. Читательское воображение мало разбудить - его нужно сделать продолжением авторского. Труд писателя несравним с трудом читателя. То, что писатель создает месяцами, читателем либо отвергается, либо проглатывается за несколько вечеров. Текст воспринимается им совсем не так как автором. Для читателя текст также чужд, как автору чужд его голос в записи. У автора и читателя разные уровни восприятия и понимания текста. Опускаясь до уровня читателя, писатель выделяет энергию компетенции. Читателю же чтобы перейти на уровень писателя нужно поглотить эту энергию - то есть, обрести писательский опыт. Не сделав этого, он так и будет руководствоваться оценками "нравится-не нравится". Занятие это хорошо уже тем, что вступая в игру с текстом, читатель может быть уверен, что выйдет из нее обогащенным.
В сущности, наша внутренняя жизнь - это череда эмоций. В художественном тексте они присутствуют в концентрированном виде. Автор выстраивает их в такую последовательность, с таким чередованием forte и piano, чтобы они произвели эффект. Удачно найденный образ закрепляет этот эффект. "Пиастры, пиастры!" - звучит в нас с детских лет эхо колченогой участи пирата Сильвера. Преимущество стихийного читателя в том, что он воспринимает художественный текст на чувственном уровне, целиком, не раскладывая его по полочкам, как это делают квалифицированные читатели. Его внутреннее восприятие текста всегда глубже и полнее, чем вербальное мнение о нем. В прочитанной книге он ищет смысл, и когда ему кажется, что смысл им схвачен, пытается его сформулировать. Это заблуждение, это попытка разъять алгеброй гармонию текста. Смысл художественного текста един и неделим, его невозможно разъять. Подчеркиваю - художественного, потому что рассудочные тексты для того и сочиняются, чтобы в них копаться. Если бы автор мог выразить смысл книги одной фразой, он бы не стал писать книгу. Текст и есть смысл. Смысл - это прибавочная стоимость собранных воедино слов, и как всякая прибавочная стоимость он растворен в нем. Его невозможно выделить, его можно только пережить. Текст - это целое, величина которого больше суммы составляющих его частей. Это как если бы вы летним солнечным днем стояли на берегу реки и любовались простором - ваш восторг един и неделим. Если вы его еще не испытали, значит, не встретили нужную книгу.
Сочиняя, автор пытается сочинить настроение, которое вошло бы в резонанс с настроением читателя. Тот самый резонанс, от которого рушатся мосты и судьбы. Скажу то, что уже говорил: высокая литература - это гипноз, попав под который читатель обязательно заплачет, улыбнется, опечалится, вознегодует. Он даже не замечает, как его слово за слово затягивают в хоровод чувств. Слово - это переливчатый, "мреющий", первичный образ. Он неделим, и его можно только приумножать. Слово "грусть", например, не способно передать всех оттенков этого чувства, и даже содержательное "Легкое дыхание" Бунина - всего лишь один из ликов многоликой грусти. Читатель же в поисках пресловутого смысла делает порой такие выводы, от которых писатель ежится. Вот уж воистину "нам не дано предугадать, как наше слово отзовется!" И тут самое время спросить: чтение - это необходимость или вредная привычка, и можно ли без него обойтись? Вполне. Ведь текст - это в известном смысле предупреждение. Что-то вроде: направо пойдешь - коня потеряешь, налево пойдешь - жену найдешь, прямо пойдешь - сам пропадешь. Судя по тому, что две трети человечества прекрасно обходится без чтения, в предупреждениях нуждается лишь одна треть. Литературное сознание в отличие от полового способно без ущерба для здоровья оставаться девственным всю жизнь.
И, наконец, окололитературные круги: литературоведы, критики, философы и примкнувшие к ним снобы. Есть мнение, что их влияние на литературу скорее пагубно, чем плодотворно. Их упрекают в том, что они забираются туда, где живет и дышит слово, а потом уверяют, что познали природу его дыхания. Их называют литературной инквизицией, узурпировавшей право вещать от имени литературного бога. Про них говорят, что они подобны бесам, подзуживающим честолюбивых авторов к опрометчивым поступкам. Лично мне больше нравится их сравнение с орнитологами, которые знают о птицах все, но сами летать не умеют.
Известно, что сначала было слово, а ересь потом. Первый писатель был избавлен от язвительности критика и ученых мнений литературоведа. Тем не менее соглашусь, что литературные тексты как феномен требуют своего изучения. Писатель не задумывается, как у него получается творить. За него это делает литературовед, который утверждает: "Творить — значит делать прагматический и бессознательный выбор, руководствуясь при этом чувством красоты и мыслью о восхождении от частного к всеобщему". С точки зрения человека пишущего такое определение, что метла: далеко не улетишь. И проблему соотношения чувственного и рационального в художественном творчестве выдумал не он, а литературовед. Как вам такое суждение: "Литература выявляет необходимые и безусловные условия человеческого существования, соотносит их с мыслительным социальным опытом читателя, проектирует читательские устремления в виде определенной модели осуществленного прошлого или ожидаемого будущего, формулирует их в контексте избранного художественного метода и жанра". Сомневаюсь, что сочиняя текст, автор держит его в голове. Писатели не теоретизируют. Самое разумное, что лучшие из них могут сделать, обозревая литературное поле с высоты полета - это определить значение и место собратьев по перу в истории литературы. Убедительный пример тому - лекции В.Набокова о русской и зарубежной литературе. Ему важнее спасти художника от "гибельной власти императоров, диктаторов, священников, пуритан, обывателей, политических моралистов, полицейских, почтовых служащих и резонеров". Не добавив туда литературных критиков, он тем самым указал им на их место.
Писатель - сын своего времени и живет его представлениями. Он не чужд передовых теорий, его волнуют смелые гипотезы, он должен быть образован и чуток к общественным веяниям. Научный и художественный миры развиваются параллельно, питая и поддерживая
Не без претензии на многозначительность.