Сразу хотел бы предупредить, что в моих заметках нет ни науки, ни системы. Это соображения литературного дикаря, забравшегося в джунгли творческого процесса и выбравшегося оттуда живым и поумневшим. Это попытка выразить свое удивление миром, в который его занесло, это взгляд на литературу изнутри, это заметки вольного стрелка, имеющего целью не разум читателя, а его сердце. Восемь романов - не кругосветное путешествие, но достаточно, чтобы сказать: плавали, знаем. Во всяком случае, у меня больше оснований судить о норове литературного океана, чем у тех, кто не плавал. Не претендуя на звание морского или степного волка, буду рад, если мои наблюдения послужат кому-то ориентиром в современном литературном буреломе.
С точки зрения навострившего уши полемиста было бы уместно уточнить, что я понимаю под литературой. Учитывая, однако, что термин "литература" размыт современной всеядностью до состояния всеохватности, а также то, что формулировки ее исходят от людей, не написавших кроме своих заумных трудов ни строчки, обойдемся без определений. Тем более что нынешнее понятие литературы - вещь хрупкая: тронь его, и оно рассыплется на малые части. Лично я привержен той его карликовой части, для которой велик даже самый малый карман заморского кафтана по имени "фикшн" - а именно, художественной. По мне все прочие виды литературы имеют к ней такое же отношение, как код да Винчи к теории относительности. Она - для скромной, чувствительной части читающей, способной на катарсис публики, и в этом ее отличие от литературы рассудочной.
Определяющим признаком такой литературы для меня является особое качество текста, созданного в состоянии измененного сознания. Состояние это давно известно и зовется вдохновением. Его можно определить как выделяемую творческой реакцией энергию. Я ищу признаки вдохновения в чужих сочинениях и по их наличию или отсутствию сужу об уникальности или ординарности текста. Такой подход хорош тем, что задает границы художественного пространства и не позволяет подпадать под влияние навязчивых мнений. Где есть вдохновение, там есть поиск, там есть находки. Жар вдохновения и сила воображения - два крыла, способных переносить автора в новое сказочное измерение, где ему подвластны люди и пространства, где мир сотворим, а время обратимо. Крылатая вещь - вот наивысшая похвала тексту. Его создатель вправе сказать о себе словами Рембо: "В часы горечи я воображаю шары из сапфира и металла. Я - повелитель молчания". И это верно: такие книги читаются в затаившей дыхание тишине. Замечу, что интерпретация фактов, которой сплошь и рядом привержены вполне респектабельные авторы, не требует ни воображения, ни вдохновения. Это не литература, это поднаторевший журнализм.
Действующие лица литературы немногочисленны - это автор, читатель и паразитирующий на ней литературовед. Автора и читателя интересуют основы и нюансы нравственного (и безнравственного) существования, литературоведа - их взаимоотношения. Литература начинается с автора. Он подобен плавильной мастерской, где отливаются тексты, представляющие собой сплавы чувственного и мысленного вещества. Каждый автор лелеет намерение передать жар плавильни читателю и, ввергнув его в расплавленное состояние, внедрить в него те или иные онтологические нормы. Перед тем как выбиться на поверхность, текст обживается в авторе, а потому можно говорить о существовании внутренней литературы автора. Чтобы извлечь ее на поверхность, нужны соответствующие ее массе выразительные средства. Есть разница между тем, что автор хочет сказать и тем, что у него в результате выходит. Чем меньше дистанция между замыслом и результатом, тем органичнее текст. Сплошь и рядом оказывается, что то, что автор извлек - не соответствует его ожиданиям, и тогда его внутренняя литература продолжает искать выход. Она может бередить его всю жизнь, но так и не увидеть свет. Отсюда мечта автора о самой главной, еще не написанной книге. В этом он подобен реке, в которую нельзя войти дважды. Реальность, однако, в том, что всякий автор рано или поздно обретает покой стоячих вод.
Хотят того писатели или нет, но они живут в башне из слоновой кости. И пусть чья-то башня выше, чья-то ниже - одним глазом они смотрят на мир, другим - на интерьер. В ходе творческого акта происходит синтез накопленных автором знаний, и это включает литературу в процесс познания. Художественная литература - это познание мира на чувственном уровне, и если знаний человек набирается от своих предшественников, то процесс воспитания чувств индивидуален. Наука не нуждается в публике. От того что кто-то не знает физических законов они не перестанут действовать. То же самое с художественной литературой. Она есть диалог автора с бытием, она - продолжение его детских "почему", когда он сам себя спрашивает и сам себе отвечает. Для того чтобы писать, автору, по сути, достаточно знать грамоту, отчего все претензии критики должны ограничиваться его грамотностью. В какую бы эпоху он ни жил его задача проста: говорить об одном и том же своими словами. Казалось бы, чего проще: складывай слова во фразы, фразы в страницы, и книга готова! Но художественная проза капризна и взыскательна, а литературный дар, как и голос, не грабли и дается не каждому. Кому-то не хватает воображения, кому-то чувства, кому-то слуха. Есть вещи, которые невозможно познать разумом, а только чувством. Как говорил тот же Рембо в своих сказочных наитиях: "И Королева, Колдунья, что разжигает угли в глиняном горшке, никогда не захочет нам рассказать, что известно ей и чего не знаем мы". Художественная литература жива предчувствиями. Там где нет любопытства и удивления, нет литературы. Это также верно, как и то, что рано или поздно в жизни женщины появляется мужчина, а в жизни мужчины женщина, ученики становятся учителями и обзаводятся учениками, а дети вырастают и заводят детей. Отсюда, между прочим, следует, что не всякий homo scriptoris (человек пишущий) - писатель, как и не всякий homo sapiens есть человек в нагорном смысле.
Но вот текст извлечен и занимает место в ряду письменных явлений - то есть, во внешней литературе. О чем пишут? Кто о чем: женщины - о своем, о девичьем, мужчины - о полях брани, и те, и другие - о времени и о себе во времени. Кто же скажет, откуда взялась и куда нас приведет эта странная потребность увековечивать бренное и фиксировать преходящее? Нынче пишут все, кому не лень - и резиденты, и президенты, и мигранты, и эмигранты. Это ни хорошо и ни плохо - это реальность. Писатели перестали быть членами духовного ареопага, они стали частью индустрии. Печалит, однако, что тон здесь задают патентованные филологи. Вместо того чтобы принимать писательские шубы и выдавать номерки, они ищут сомнительной славы: мешают стили и жанры, сталкивают эпохи и авторитеты, оскопляют язык и насилуют эрудицию. Они подобны химикам, для которых хлеб насущный - это не питательный продукт, а соединение молекул. Изучив химический состав чужих текстов, они создают их копии. Но тем и отличается искусственное от натурального, что вдохновении в нем подменено технологией. Диплом филолога нынче - что-то вроде ярлыка на литературное княжение. Свежий тому пример - роман Марии Степановой "Памяти памяти", где она объясняет появление книги так:
"Что я, собственно, имела в виду, что собиралась сделать все эти годы? Поставить памятник этим людям, сделать так, чтобы они не растворились неупомянутыми и неупомненными. Между тем на поверку оказалось, что не помню их прежде всего я сама. Моя семейная история состоит из анекдотов, почти не привязанных к лицам и именам, фотографий, опознаваемых едва ли на четверть, вопросов, которые не удается сформулировать, потому что для них нет отправной точки, и которые в любом случае некому было бы задать. Тем не менее, мне без этой книги не обойтись"
Казалось бы, что тут такого: захотелось девушке увековечить свою родню! В конце концов, через это прошли девять десятых пишущих. Но вот незадача: приняв ее желание близко к сердцу, акционеры премии "Большая книга" сделали ее за это лауреатом 2018 года. Оцените крутой филозамес лауреатки, в котором нет ни грамма художественности, а лишь одно важное умствование:
"В эссе Рансьера про фигуры истории есть важное рассуждение. Там вообще много сюжетов, так сказать, первой необходимости. Например, что задача искусства – показывать невидимые вещи, и это мне очень нравится – еще и потому, что в этом же видел задачу поэзии (выводить предметы на свет увиденности) Григорий Дашевский. Но главное для меня здесь, кажется, вот что. Думая об истории, Рансьер неожиданно противопоставляет документ – монументу; здесь надо договориться о терминах. Документом он называет любой отчет о совершившемся, имеющий в виду быть исчерпывающим, рассказать историю – "сделать память официальной". Его противоположность, монумент, "в первоначальном смысле термина – то, что сохраняет память самим своим существованием, то, что говорит напрямую, самим фактом того, что разговаривать ему не положено… свидетельствует о человеческих делах лучше, чем любая хроника их усилий; обиходные вещи, клочок ткани, посуда, надгробие, рисунок на сундуке, контракт, заключенный между двумя людьми, о которых мы ничего не знаем…"
В подобной же манере пишут и два других призера, и по логике литературного президиума их тексты - образцы для подражания.
А вот другой лауреат, другой образец - А.Снегирев с романом "Вера", в котором российская действительность, низведенная брезгливой тональностью до состояния подножного бытия, становится питательной средой для безнадежного сюрреализма. Неслучайно роман венчается сценой изнасилования, которое провоцирует славянская героиня, требующая от группы мигрантов сделать ей ребенка. Вот как это происходит:
"И пока он, держа ее одной, другой расстегивал себя, она вся дрожала, косясь алчущим зрачком.
Утоленного сменил другой. За ним следующий. Вереница темных, иконных тел тянулась к Вере.
Мужчины, тяготимые нарастающим бременем, мяли и сжимали свои дрожащие, пульсирующие, толстые, тонкие, длинные и кочерыжки, точно креветки или лобстеры, гнущиеся обезвоженными садовыми шлангами и стоящие торчком ручками старинных холодильников.
По одному и группами, они содрогались над ней и откатывались обессиленные, чтобы тотчас начать томиться и с заново растущим нетерпением ждать череда причащения этой женщиной. Она ощупывала их мягкие тела, твердые лица, сиреневые губы. Запоминала. Передвигаемая, перемещаемая, умоляющая прекратить и не останавливаться, вырывающаяся и отдающаяся, перекатываемая, как волны перекатывают прибрежный камушек, перебираемая чужими руками, как корни растений перебирали церковь, своим подчинением подчиняющая, ошеломленная никогда не пережитым и теперь переживаемым, приоткрывала губы, хмурилась, прислушиваясь к чужому и своему, прикрыв ставшие ненужными глаза. И когда они, выстроившиеся в ожидании быть допущенными и принести дар, иссякли, она была полна"
Этого автору
Не без претензии на многозначительность.