военную форму, гражданского. Не так держится, отсутствует присущая немецким офицерам, характерная выправка. Не молодой уже, тоже разменявший пятый десяток, но держащий себя в хорошей форме. Лицо умное, типично немецкое, на которое очень просились бы круглые строгие очки. А сам немец лучше смотрелся бы на университетской кафедре, но не тут. Наверняка из сумрачных германских гениев. Именно такие «прославились» бесчеловечными опытами над заключенными в концлагерях. И заслуженно окончили земные дни с петлей на шее. И если первый фриц был «лицом», второй «кулаками», то этот, несомненно «мозги». Кожевников даже ухмыльнулся в душе, вот если бы повернулось все иначе, то именно этого стоило брать живым. Не сопляка пилота, не главаря с дубовыми листьями на вороте, не голубоглазого убийцу, а этого — ботаника.
— Пришло время поговорить, господа! — сказал старший фашист на приличном русском, с характерным акцентом, — все мы хорошо понимаем и говорим по-русски, поэтому нет смысла общаться через переводчика.
— Хочу попросить прощения за принятый меры, — продолжил он, — нам не хотелось прийти сюда в качестве ваших врагов, да и вообще, нет желания тут находиться и задерживаться сверх необходимого! Поэтому, хочу предложить, в знак своих мирных намерений, вернуть вам и вашим офицерам личное оружие. А потом освободить и ваших людей. Если вы, конечно, дадите мне слово, что вы и ваши солдаты не будете предпринимать каких-либо агрессивных проявлений по отношению к нам и каким-либо образом препятствовать нам.
Позже, вспоминая все происшедшее, Кожевников, постоянно корил себя за несдержанность, которая обернулась им, если и не непоправимыми последствиями, но уж точно массой упущенных возможностей.
Прежде чем Дубровин успел что-то ответить, генерал порывисто выкрикнул:
— А больше тебе ничего не нужно, гад? Может, хочешь, чтобы мы с вами вместе Хайль Гитлер кричали?
Сидящие за столом немцы переглянулись, причем фашист справа, словно говорил взглядом старшему офицеру: «А я ведь предупреждал!»
И прежде чем они что-то ответили, Дубровин повернулся к своему товарищу и, толкнув в плечо, возмущенно воскликнул:
— Ну ты и дурак, Кожевников!
В тот же миг, дверь в комнату со стороны кухни распахнулась, немецкий солдат с порога доложил:
— Herr Oberführer, Scheinz hat sich gemeldet, sie haben Probleme! Eine weitere Abteilung der Bolschewiki! Es sind Verwundete! » (Господин оберфюрер, вышел на связь Шайнц, у них проблемы! Еще один отряд большевиков! Есть раненые!)
Не обращая внимания на гнев старика, генерал Кожевников, склонился к нему и прошептал злорадно:
— Не иначе, привет от наших пограничников!
Глава 53. Где-то среди смоленских лесов
Лопатины, Сергей с женой, два немца и пленный чекист, войдя в ворота заимки, тут же оказались в центре всеобщего внимания. Немало этому способствовала и страстная встреча Маши с Кудашевым, причем интерес возник как со стороны пленных советских солдат, так и со стороны охранявших их немцев.
Пережитый стресс, девушка, тут же уткнувшись в орла на форменной куртке своего любимого, излила слезами. Но смогла быстро успокоиться, не срываясь в вполне объяснимую истерику. Потом все внимание сместилось на раненых, которых усадили рядом с домом. Военный врач или скорее всего фельдшер стал оказывать им помощь. Оставшийся невредимым немецкий солдат что-то докладывал в стороне своему командиру, а Кудашев представил местных знакомых своим, причем, на русском, который кажется, все немцы тут понимали.
Маша беспрерывно крутила головой, не веря своим глазам. Наверное, никогда раньше лопатинская заимка не была заполнена столькими людьми. Уж на ее памяти точно. Солдаты, поймавшие их по дороге в село, сейчас сидели и лежали вдоль забора и заполняли почти половину их двора. Они уже не были столь угрожающими и самоуверенными, как тогда, в лесу у машин, когда обыскивали и допрашивали их. Тело жгла память о их грубых и сильных руках, а на запястьях, до сей поры, краснел след от туго застегнутых наручников.
Девушка, отойдя в сторону, к дому, растерянно смотрела, как ее Кудашева, буквально рвали на части, те, другие, только что появившиеся. То один, то другой, то третий…Что-то спрашивали Юру, а он пытался ответить всем сразу. Немецкий язык… вовсе не такой, как слышала она из приоткрытых дверей соседнего школьного класса. Наверное, потому, что из мужских уст он звучит иначе, чем от детей и старенькой училки. Лающий, грубый и опасный, с детства, из фильмов о войне, на которых Маша выросла. Она впервые услышала, как говорит на нем ее Юра, ведь до этого от него все слышали только русскую речь. В который раз уже почувствовала, что самый близкий и любимый ею человек на самом деле бесконечно далек. С другой стороны, Маша не могла отрицать сейчас какую-то притягательную силу, исходившую от языка не только Гете и Шиллера, но и Гитлера с Геббельсом! Пожилой военный, наверное, ровесник отца, когда Кудашев представил ее, чуть поклонился и сказал ей, легко пожав руку, неожиданное «фройляйн». Девушка почувствовала трепетное волнение. Удивительно.
Показалось сначала от непривычного скопления людей в форме, что во дворе царит какая-то суета, но потом, девушка четко разделила людей в форме на две части. Да у них и форма-то была, хоть и пятнистая, но разная, к тому же одни в касках, а другие в черных беретах. Та часть солдат, в беретах, наши, русские, сидели, стояли и лежали под охраной тех, что в касках, чужих. Но Маша в своем непосредственном любопытстве, как-то сразу решила для себя загадку, мучавшую генерала Кожевникова. Хотя одни были победителями, а вторые побежденными, явной вражды между ними не было. Даже тот военный, что оставался охранять их, и с которым не на жизнь, а насмерть еще недавно схлестнулись двое немецких солдат с Сережкой Гороховым, сейчас, перевязанный немецким врачом, в окружении своих товарищей, явно не горел праведной ненавистью. А вот к сельскому милиционеру, пленные чекисты, подобной благости не питали. Тут же, громко окрестили его «власовцем», пообещали, в самых живописных выражениях, поквитаться. А кто-то, из сидящих у забора, поинтересовался суммой серебряников, за которые Сергей «переобулся». Горохов страшно побледнел, порывисто прошелся бесцельно двору, чуть не натыкаясь на немцев, смотревших на него с любопытством, смешанным с осторожностью. Все же чужой и с оружием! Потом девушка отвлеклась еще на что-то, а повернувшись, уже не увидела ни Горохова, ни его жены.
Любопытство, любопытством, но Маша под пристальными взглядами стольких мужчин чувствовала себя очень неуютно. К тому же выводила из себя сама немыслимость происходившего. Стресс давал о себе знать — потрясывало. Она было хотела подойти вновь к Кудашеву, но по его вымученной улыбке, обращенной к ней, поняла, что ее милому сейчас не до нее.
— Машаня! Доченька, подь сюды! — послышался сзади голос отца.
Андреич стоял на крыльце и призывно махал ей рукой. Сторонясь от то и дело попадавшихся навстречу людей с оружием, девушка поднялась к Лопатину.
— Ну, что, кошка моя, — ласково сказал отец, приобнял ее за плечи и кивнул головой в сторону двора, — ищ, что делаетси-то, у самого голова кругом. Был один фашист, а теперячи полон двор, да еще и эти… наши вояки.
Девушка, последнее время отвыкшая уже от скупой отцовской ласки, благодарно ткнулась носом ему в груди и всхлипнула. Про себя отметила, что в устах отца, слово фашист перестало нести для нее какой-то угрожающий смысл. То ли привыкли, то ли перестали воспринимать его с прежним негативным оттенком.
— Ну полно, полно! Давай-ка, делом займемся — отстранил ее отец, держа за плечи и пристально глядя в лицо. Маша подняла глаза. Удивилась. За всеми волнениями, страхами и страстями она совсем не обратила внимания, что папа сильно изменился за последние дни. Не состарился, не помолодел, просто стал другим! Хотя, пожалуй, что и помолодел, меньше стало морщин в уголках глаз и на лбу. И совсем другой взгляд. И глаза стали совсем другие, какие-то…какие-то странные умные и печальные. Вот прям как у деда Архипа Головкина… а ведь правду говорят: «От многого знания, многая печаль!
— Иди-ка, в погреб, греби все что там есть! Сало, соления какие остались. В шкафу хлеба, я глянул, еще пять буханок ржаного есть, да два белого, я сейчас порежу, — продолжил отец, — нужно всю эту армию накормить, сытый то мужик, меньше воевать хочет. Да, Ленку с собой возьми! А то сидит на кухне, как потерянная, в одну точку уставилась, пусть делом займется. Берите миски. Да что там миски, тазы в сенях берите, да живо!
Маша кивнула и со всех ног бросилась в дом, радуясь, что порученное дело позволит хоть немного отвлечься от бушующих в голове мыслей.
На обершарфюрера Кудашева свалилось слишком многое. Как только закончил краткий доклад начальнику, сразу, на глазах окружающих, повисла на шее плачущая Маша. Потом он быстро представил немцам своих местных друзей, стараясь не увязнуть в стремительно возникающих вопросах, как, что, откуда, почему. Стоило замолчать, тут же взял его в оборот, незнакомый угрюмый гауптштурмфюрер, командир военного отряда, то и дело бросавший нервные взгляды на пленных чекистов, заполонивших двор. Офицера интересовала диспозиция и обстановка. Они присели на корточки у колеса телеги, превращенной в пулеметную точку, и Юрий на утоптанной земле как мог, щепкой нарисовал ближайшие окрестности. Рассказывая, что знал о местности, он поднял голову ища взглядом Горохова. Милиционер, несомненно, являлся лучшим источником информации, но того и след простыл. Как только он удовлетворил настойчивое любопытство гауптштурмфюрера и поднялся, то моментально оказался во власти Карла Вигмана. Профессор просто фонтанировал вопросами, о показаниях приборов в момент аварии, о устойчивости лей-линии, о грозе в момент перехода, но более всего о загадочных помощниках, позволивших связаться с домом, и о активации маяка. У обершарфюрера голова окончательно пошла кругом. Чем больше, сбивчиво рассказывал Кудашев, тем шире открывались глаза профессора, и он прерывал то и дело собеседника восклицаниями:
— Unglaublich! Undenkbar! Prächtig!
В довершение всего он почти силой потащил пилота к забору, выходящему в сторону болота, требуя показать место срабатывания маяка. Юрий только и успел ткнуть рукой в сторону, где раньше стоял на опушке старый дуб, ставший приемной антенной для разряда молнии. К немалому облегчению парня его вновь потребовал к себе оберфюрер Рейс, и профессору скорым шагом, срывающимся на бег, пришлось отправиться на указанное место одному, вернее в сопровождении двух солдат, один из которых, покряхтывая, тащил ящик с какими-то мудреными приборами.
Рейс и гауптштурмфюрер Киндлер, командир военного отряда, переговариваясь в полголоса, ждали Кудашева у крыльца. Начальник жестом дал ему понять, что субординация может обождать, не время стучать каблуками и вытягиваться перед ним.
— Вы, обершарфюрер, ориентируетесь в местной ситуации куда лучше нас, — сказал руководитель операции, пристально глядя на своего пилота, — основная задача теперь, быстрая эвакуация. Что посоветуете?
— Основная головная боль, что делать с этими, — поддержал его Киндлер, кивая головой в сторону заполонивших двор пленных.
— У нас
