раз прокрутил в мозгу и оценил расстановку сил на поляне при нападении, эти твари грамотно их взяли, зашли с разных сторон, так, что сразу и не разобрать, сколько их. Толково взяли, не перекрывая друг другу секторов обстрела, быстро и четко. Кто бы они ни были, не стыдно и поучиться у таких вояк. Эх, если бы не вся эта чертовщина! Тарасевич вот решил стать героем и теперь подвывает, лежа на помятой, окровавленной траве. Обе ноги, простреляны навылет. Пока немец затягивал на бедре левой ноги лейтенанта жгут, Мельгузов, вколов в правое бедро раненого промедол из аптечки, перетягивал быстро намокающими кровью бинтами, правую ногу. Правая нога просто продырявлена в голени, не беда, кости обрастут мясцом, а вот с левой беда.
— Плехо… пуля раздробила кость и повредила артерию. — немец говорил на русском хорошо, только коверкал некоторые слова. Они, как смогли, перевязали и левую ногу, после чего эсесовец поднялся, крикнул что-то своим солдатам. Один из немцев принялся что-то говорить по рации, висевшей у него за плечами.
— У нас есть медик, попробуем, герр полковник, сохранить твоему парню ногу! — сказал он Мельгузову, — ты уже, наверное, понял, что мы вам не враги, хотя ты есть большевик, а мы солдаты Рейха.
Потом германский сержант протянул командиру разведчиков портупею с кобурой, и пристально глядя в глаза добавил:
— Только не дури, красный. Ваша война давно закончилась, хватит крови.
Глава 52. Каждый остается при своем
Кожевников, облокотившись, наблюдал за происходящим во дворе через щель между досками сарая, в который их заперли.
— Вот ведь, сука! — негромко, с презрением в голосе произнес он, увидев, как эта заноза в его заднице, диверсант-фашист из другого мира, оказавшийся сущим щенком, которому и четверти века нет от роду, вскочил с бревен на которых сидел и вытянулся перед своим офицером. Вытянулся, расставив локти прижатых к бедрам рук и вскинул подбородок, одно слово…фашист. Начальничек его — зверь зверем! Лет под пятьдесят, поджарый как волчара, в нацистском кепи, камуфляжной куртке и брюках, заправленных в высокие берцы на шнуровке и с пистолетной кобурой на ремне висящей слева.
— Павел Петрович, честно сказать, и не думал я еще эту пиздабратию на своем веку увидеть! Словно открутил тридцать с лишним лет назад, или в кино вижу! Иди сам посмотри! — обратился он, повернувшись к Дубровину. Тот сидел у противоположной стены на перевернутой бадье, прислонившись к стене и прикрыв глаза.
— А что я там не видел? — ответил ему негромким усталым голосом полковник, не меняя позы и не открывая глаз, — я наперед знаю, что там происходит. Наш герр Кудашев, докладывает кому-то, судя по всему, руководителю операции, о случившемся… Вот если бы я мог их слышать, то да, было бы интересно.
Минут десять назад всех советских офицеров, столь неожиданно для них самих превратившихся из охотников в дичь, закрыли в сарае лопатинской заимки, отделив от остальных. Дубровинских бойцов всех посадили во дворе, вдоль забора, изрядно разбитого пулями, и они заняли почти весь двор. Десяток фрицев с автоматами, очень напомнивших генералу StG 44 и какими-то автоматическими винтовками, бдительно охраняли пленных, не сводя с них глаз и проходя время от времени вдоль сивевших на вытоптанной траве чекистов. В другом углу двора, на телеге, расположились двое с пулеметом, в котором генерал узнал чертов Косторез, демонстративно давая понять, что в случае нужды, без тени сомнения выметут двор стальной метлой, калибра 7,92 мм.
Пришельцы были, что ни на есть самыми настоящими солдатами СС, какими их запомнил Кожевников, такими же, но все же другими. И дело было не в оружии и форме, совсем немного отличавшейся от той, прежней, а скорее в том, как они держались. В конце сорок четвертого и в сорок пятом враги, которых он знал, были схожи с затравленными зверьми. Смертельно опасными, зажатыми в угол и оттого дравшимися с яростью людей, которым нечего терять, но с печатью обреченности на осунувшихся, землистых лицах. Эти же, откормленные, но не зажравшиеся, самоуверенные, наглые в своем спокойствии, скорее напоминали фашистов образца года сорокового, когда они менее чем за два месяца нагнули Францию, и лета сорок первого года, которые еще не получили по мордасам в Сталинграде и под Курском. Вспоминая рассказы полковника Дубровина, генерал отлично понимал, в чем разница. Над нашими гансами в сорок пятом дамокловым мечом висело поражение и неотвратимость наказания за их злодейства, а эти — победители! Вернее, все еще воюют, но Советского Союза в их мире, больше нет. А ведь ясно, именно СССР сломал хребет фашистской гадине, а не Англии с Америками… Вместо Советского Союза у них там опять Российская империя — тюрьма народов, наверняка марионетка, пляшущая по команде из Германии. Хм…интересно, кто там у них царь? Наверняка, как обычно, безвольная политическая проститутка, само собой, как и последние Романовы — из немцев.
Еще бросилось в глаза странное поведение немцев. Не было в их действиях привычной жестокости. Кожевников с внутренним содроганием ждал, что проклятые нацисты начнут сейчас избивать и мучить пленных, а то и вовсе расстреляют кого-то из них для острастки остальных у бревенчатой стены лопатинского дома. Не хотелось самому себе сознаваться, но он, взятый в плен с оружием, но в гражданской одежде, без знаков различия, не мог рассчитывать на статус комбатанта и являлся, несомненно, наилучшей кандидатурой оказаться перед расстрельной командой у стены дома пасечника. То, что в кармане у него оказалось удостоверение генерала КГБ СССР и партбилет, только осложняло положение, потому, насколько он помнил, отношение к пленным коммунистам и сотрудникам НКВД, было таким, что расстрельная команда казалась уже роскошью. Но кто ж знал-то, блядь… И сколько Кожевников не настраивал себя на мужественное поведение перед лицом врага, все равно предательски дрожали губы и бил озноб. Расслабился за мирные годы. Как и весь Советский Союз… То и дело перед мысленным взором всплывали то сын, то жена, то Ленка. Генерал мотнул головой и еще раз вполголоса выругался.
— Товарищ генерал, — не выдержал стоявший сбоку Ткачук, — Что-то я не пойму, а что Натовцы, словно фашисты одеты? С орлами на груди, у них же вроде как это подсудное дело! Майор все никак не мог вникнуть в ситуацию. Недавняя тревога в Управлении по рангу «военная опасность», стремительное нападение и плен, чужая военная форма на солдатах противника. Ткачук пришел к самому очевидному выводу — началась война и они захвачены диверсионным отрядом западных немцев из состава объединенного командования НАТО. Генерал повернул голову к майору и что-то нечленораздельно промычал. Начинать длинное объяснение о том, что происходит, не было никакого желания.
Он уже хотел перестать травить душу и отойти от стены к остальным офицерам, Дубровину, майору Рощину и командиру Дубровинского отряда, которого и полковник и Рощин звали просто — Максим. Но вновь прильнул к щели в дощатой стене. Вот ведь дела! Признаться, не только эти вдруг оказавшиеся тут, словно по волшебству немцы, вызывали у него оторопь. Люди полковника Дубровина тоже вели себя странно. Ну не так, не так должны, по его пониманию, вести себя советские бойцы, попавшие в плен к фашистам! Где горящие ненавистью глаза? Где сжатые от бессильной злобы кулаки? Да, чекисты, сидевшие сейчас во дворе и у забора, казались расстроенными… Но не как люди проигравшие, пусть скоротечное и бескровное, но сражение и попавшие в плен! А как… как, проигравшие в подкидного дурака! Да что там говорить, некоторые из них даже вольно развалились на августовском солнышке, заложив ногу на ногу, подложив под голову согнутую в локте руку и прикрыв глаза своим беретом! Да еще, с травинкой во рту! А вот только что один из сидевших во дворе, с погонами младшего сержанта, с хорошим, русским, мужественным лицом, достал пачку сигарет, отправил одну из них в рот и стал похлопывать себя по карманам куртки и брюк. Не найдя спичек или зажигалки, он окликнул стоявшего неподалеку немца-охранника и жестами показал, что просит прикурить. Генерал даже на мгновение зажмурился, ожидая, что фашист сейчас ударит сержанта прикладом или пнет ногой. Но к своему самому искреннему удивлению, увидел, как эсесовец, даже не меняя выражения лица, достает из бокового кармана зажигалку и кидает пленному. Тот неторопливо щелкнул кремнем. Закурил и бросил зажигалку обратно, а потом жестом предложил немцу сигарету из пачки. Нацист ловко поймал зажигалку, сунул ее в карман и, отрицательно покачав головой, пошел, как ни в чем не бывало вдоль сидевших во дворе пленных солдат. Да что тут происходит?! В который раз за последние дни Кожевников почувствовал себя в дураках.
Устало вздохнув, генерал развернулся и пошел к Дубровину, а его место, тут же занял Рощин, которому, судя по всему, не терпелось посмотреть, что происходит во дворе. Второй бадьи или ведра рядом не оказалось, и Кожевников устроился рядом с полковником на копне сена, которое смялось под его весом, так, что он почти лежал на боку, опираясь на локоть левой руки.
— Павел Петрович, поговорим? — требовательно спросил генерал, не сводя глаз с лица собеседника.
Дубровин, повернул к нему голову, чуть приоткрыл глаза и все так же устало ответил:
— Ну, говори.
И тон, и односложность ответа смутили Кожевникова, он не сразу нашелся, что сказать. Внутренне он чувствовал странность происходящего, но пока не мог сформулировать свои мысли ясно.
— Твои солдаты… Я, конечно, никогда не слышал о вашем подразделении, но они странно ведут себя. Будто совершенно не боятся и не обеспокоены своей судьбой. Они ведут себя так, словно ничего не произошло, и не в плену они, а на каком-то перекуре. — наконец, сказал он.
— А чего им бояться? — ответил полковник более живым тоном, явно переходя от режима сонного созерцания к более активной жизни.
— Во-первых, если бы немцы хотели настоящей схватки, то половина моих людей кормила уже мух на опушке леса. А вторая, меньшая, раненая, валялась на этом дворе, харкая кровью и голося благим матом. Конечно, мы и гансам дали бы прикурить. Изрядно проредили их, но будем честными, они нас переиграли.
Начальник Смоленского КГБ засопел, хотел было что-то ответить, но смолчал. Пожалуй, Дубровин тут был прав, как бы неприятно это не звучало.
— Во-вторых, чего боится человек больше всего? — продолжил старик, сделал паузу, но, не дожидаясь ответа собеседника, ответил — Смерти человек боится! А мои люди, Николай, слишком много видели и знают, причем в области называемой сказкам… ну или фантастикой. Иными славами, смерти они не боятся, зная, что смертью все не закончится. Других, кроме боли и страданий, связанных со смертью, угнетает разлука с любимыми, детьми, родственниками. А мои парни, все как один или сироты, взятые из детдомов, либо вдовцы бездетные, так что это тоже играет свою роль.
Тут Кожевников предпочитал вообще молчать, откровенно боясь лезть в эту странную и новую для него тему.
— Ну и последнее. Мои люди мне верят. И не просто верят…. Не сочти за крамолу, но скажем так, если построить их на плацу и перед ними, рядом со мной будет стоять Андропов и мы
