отпустит. Его уже слишком глубоко засосало в ее трясину... . Да и я с ней здесь долго не выдержу... . И так уже спился почти... . А без этого дела с ней и ни дня не протянешь. Но, однако, не хочется быть зарубленным... ! Надо спрятать топор. Спрятать топор и следовать плану. Он должен уйти, добровольно взяв Рукопись, то есть, по сути смирившись с ее давлением, отдав ей свою волю. Это крайне мучительное состояние. И бунт непременно будет... . Как же, интересно в прошлом люди передавали ее от одного хранителя к другому? Что непременно следующий мочил предыдущего? Может тогда вообще ее не передавать? И дольше проживу. Чуть-чуть дольше. Пока печень не откажет... . Ладно! Все! Панику прекратить! Надо вернуть его к логике и к рассуждениям. Тогда, может быть, возьму контроль над ситуацией...».
«И чего они там забыли в этой Сирии, эти твои любимые пидоры?» - начал он осторожно. «Они не пидоры, а геи.» - произнес опять на нервном взводе Ярофеев – «А все диктаторские режимы притесняют меньшинства. Люди же в Сирии устали от несменяемой власти. И долг всякого порядочного человека их поддержать. Поэтому я должен быть там! Должен быть с ними! Тем более, что к этому направляет и Сила. А идти против Силы – это сам знаешь, чем заканчивается».
«Зачем против? Можно просто не участвовать,» - он двигался, как сквозь туман, наугад, ввязываясь в длинную болтологию, надеясь, что она куда-нибудь к правильным ориентирам вынесет, желая лишь найти какой-нибудь крючок, зацепиться за него и попытаться по быстрому впарить Рукопись.
А тогда уже пусть катится. В его рассуждениях был некий элемент суеты и непоследовательности: «И как только согласится, сразу вытолкать. Пока у него есть позыв, чтобы убежать, надо воспользоваться им. А то ведь иначе его потом не выгонишь. Кому охота расставаться с бесплатной жратвой и выпивкой? Хотя, как же он не уйдет, если завладел Рукописью...? В чем тогда будет заключаться его право собственности?».
«Не участвовать можно, но стыдно!». ««Порядочного человека»..., «стыдно»... . Тебе не кажется, что ты приватизировал нечто общечеловеческое для использования в чьих-то гнусных корыстных целях?». «В чьих?!» – спросил Ярофеев задиристо и агрессивно.
«Ну я не знаю их по именам,» - пожал плечами Илизаров. «Во-от!» - назидательно поднял вверх палец его оппонент – «Не знаешь, а балаболишь впустую. В этом отличительное качество всякого антисемита! Ни ума, ни образования, ни знаний! Один апломб!» - он многозначительно затих на несколько секунд – «К тому же приватизировал это все не я. Приватизировали те, кто приватизировал вообще все остальное. Приватизировала Сила». «А какая связь между Сирией и антисемитами?».
«Но, однако же, надо выработать, все-таки, какую-то стратегию. Само по себе может вынести не туда. Надо быстро продумать,» - Илизаров замолчал, делая вид, что повергнут в замешательство напором Ярофеева. Тот с довольным видом налил себе стакан и хлопнул.
«Пусть пьет. Чем будет пьяней, тем с ним будет легче.
Итак, что мы имеем? Весь этот его сионизм вызван действием Рукописи. Но он этого, возможно, не осознает и считает, что боготворимая им Сила поможет ему в бунте против подавления воли Рукописью.
Чтоб он безоговорочно схватил Рукопись и убежал, его требуется не постепенно к этому подводить, а спровоцировать каким-то резким действием, вызвать сильные направленные к этому эмоции. Как же это проделать?
Сначала раздражать нападками на сионизм, злить, выводить из себя, а потом... .
Эврика! Придумал! Потом дать ему таки, вопреки инструкции, прочитать Рукопись! Тогда он поймет, что Сила и Рукопись едины и что бунт против Рукописи - это бунт против Силы, что быть настоящим служителем Силы, можно лишь смирив свою волю, что свобода – это осознанная необходимость.
А я, раз спорю, раз не покоряюсь Силе, то ничего не понял в этой жизни, соответственно, недостоин владеть Рукописью. Это очевидно. И тогда он начнет ассоциировать свой моральный дискомфорт не с Рукописью, а с этой квартирой. Желание ее покинуть усилится. Если я его буду уговаривать взять Рукопись, это даст обратный эффект. Переход должен произойти без моего участия, даже вопреки ему. Именно в том случае желание завладеть ею будет у него наиболее сильным, когда он не сможет ее по доброй воле получить, а вынужден будет отобрать.
И чем больше я сейчас буду эти его бредни опровергать, тем сильнее ему после захочется стать хозяином (он еще не знает, что лишь временным хранителем) Реликвии. Отвращение к нынешнему ее владельцу будет удесятерять порыв.
Только надо не переборщить. А то он может напасть внезапно. Надо следить за его руками. И не пить. Иначе концентрация пропадает. А не пить страшно. Может опять белка вылезти... . И нас обоих разорвет. Опасно, опасно... . Все очень опасно... . Но деваться некуда... . Надо спрятать Рукопись и подстроить, чтоб он ее украл...».
«А ты знаешь, что я думаю о механизме всего, что там происходит в этих многочисленных Сириях?». «Что?» - уже почти издевательски ухмыляясь и глядя на него, как на дебила, осведомился Ярофеев. Он не удосужился ответить на вопрос о связи Сирии с антисемитизмом. Просто пропустил его мимо ушей.
«Я думаю, что механизм всех этих «революций» следующий.
Живут рядом люди. Из разных народов, разных племен, разных вероисповеданий. Да и все люди сами по себе всегда разные. И когда они вынуждены плотно контактировать, то между ними волей-неволей накапливаются какие-то ссоры, противоречия.
Но люди понимают, что деваться им некуда, что надо жить, и они как-то притираются к своим соседям, кое-как находят общий язык, прячут при себе свое недовольство. И это происходит на неком подсознательном уровне. Большинство даже не отдает себе в этом отчет.
Но вот приходит посторонний Дядька. Сильный и богатый. И говорит одному из этих людей: «Ну, ведь твой сосед – гад. Ну, ты же сам видишь, что он гад. Ты только вспомни, сколько обид он тебе нанес, сколько проблем ты из-за него поимел! А то, что богу он молится по-другому и богаче тебя живет, так это вообще превышает всякое терпение!». Обрабатываемый задумывается... . И прозревает: «Да! Действительно, гад!». «Ну так пойди убей его. И вот тебе котлета денег. А когда убьешь, я тебе еще одну такую же котлету дам. Да и пограбить сможешь по ходу дела. А если проблемы у тебя какие возникнут, так это ж я - за твоей спиной. Кто супротив меня тявкнуть посмеет?!».».
«Умный слишком.» - промолвил с расстановкой, глубоко и удрученно вздохнув, Ярофеев – «Сразу видно - писатель. Целый сюжет развел. А ведь большинство людей - они так не мудрствуют, как ты. Они просто хотят, чтоб выборы были честными. И все!» - он говорил отстраненно брезгливо, как будто, столкнулся с проявлениями человеческой подлости и низости.
«Но мы, вроде, говорили про Сирию... . При чем тут выборы? Какие выборы, где?». «А при том!» - рявкнул Ярофеев и сверкнул глазами. Потом сразу успокоился и несколько секунд помолчал. Могло сложиться впечатление, что ответ дан исчерпывающий.
Затем флегматично добавил: «Народ устал от несменяемой власти». «Это я уже слышал». «Да таким, как ты - что услышать, что не услышать. Один хрен. Хоть кол на голове теши...».
Илизаров не стал задавать вопрос, что должно было произойти с услышавшим, будь он не «таким». Его утомили не поддающиеся логике эмоциональные атаки Ярофеева. Он даже стал их немного побаиваться и вздрагивал, когда напарывался на испепеляющий взор и яростные, способные устыдить черта, интонации, приличествующие жертвам холокоста.
Его стала тревожить повышенная чувствительность. В движениях сознания медленно проклевывалась та оголтелая и растерянная зашуганность, которую он очень хорошо знал.
Появлению лохматого чудовища всегда предшествовало острое переживание собственного чмонства, некая беззащитность психики перед мельчайшими дискомфортными эпизодами, ощущение, что все на тебя смотрят и презрительно ухмыляются. Но самым невыносимым при этом было то, что их презрение справедливо.
«Можно подумать, что раньше выборы были честными (когда один кандидат, победив, просто продавал другому свою победу), а теперь вдруг резко стали нечестными,» - пробурчал он себе под нос, справляясь с накатывающей подавленностью. Последнее он делал по-своему: просто тупо терпел, внутренне собравшись в кулак, съежившись, типа «а мне пох».
«Выборы не могут быть честными по определению.» - выдавливать из себя слова становилось все тяжелее - «Если ты живешь в маленьком населенном пункте, где все друг друга знают, то ты можешь проголосовать за какого-нибудь кузнеца дядю Васю, о котором известно, что он трезвый, рассудительный, честный. А за кого ты голосуешь в масштабе страны? За маску, которую для тебя сформировали СМИ. Выборами управляет пиар. А это есть жульничество по изначальному своему смыслу». «Как же в этом случае реализовать демократию?». «Не знаю,» - он пожал плечами и не стал наливать. Ярофеев удивленно и с опаской на него посмотрел. Он еще не осознал, чем это ему может грозить.
В отличие от Илизарова, он, когда его начинала штормить трезвость, пытался иллюзорно подавить агрессивность внешнего мира. Иллюзорно потому, что совершить это по-настоящему никогда не хватало сил. Он выпендривался, хорохорился, делал хорошую мину при плохой игре, изображал из себя хозяина жизни. Более жалкое и убогое зрелище придумать было сложно.
«А ты уверен, что ее вообще нужно реализовывать?» - вывел его из тревожной задумчивости Илизаров. Ярофеев так глубоко вздохнул от испуга, что подавился воздухом.
«Ты отрицаешь холокост?» - спросил он с полным правоты недоумением. На лице его было написано: «И как таких подонков земля носит?!».
Илизаров не ответил. И уж тем более воздержался от очередного бессмысленного вопроса «какая связь...?». Ее привычно не было. Если собеседник Ярофеева не поддавался на нажим каждой его фразы в отдельности и начинал анализировать утверждения, в ход шло апеллирование к «нравственности», «человеческим ценностям» и обвинения в «кощунстве».
«Креативный класс,» - поднял он вверх поучительно указательный палец – «даже если оказывается в меньшинстве, не склонен все упрощать и решать проблемы примитивным образом. Эксперт, понимающий глубинную суть вещей, не должен идти на поводу у толпы». «Ты ж ведь только что апеллировал к воле народа, который там от чего-то устал...». «Ну да. Мнение международной общественности важно. Но не всякому же быдлу позволять навязывать свое мнение интеллектуалам!».
«Х-ха! «Общественность осудила», «общественность поддержала», «эксперты дали заключение»...! Фуфлогон – ты. И поддержала, и осудила и дала заключение толстосумчатая глобалистическая сволочь».
«Ну началось. Про масонские ложи. Теория заговора. Известная песня». «И от «экспертов» этих требуется только многословная мутная наукообразность, чтоб придать себе значения, а потом в качестве аксиомы впарить незаметно одну ключевую фразу, вряд ли базирующуюся на интеллекте...».
Выпить хотелось страшно. Сквозь усиливающееся помутнение Илизаров лишь тоскливо про себя отметил, что энтузиазма в нем все меньше и меньше, что он проникается отвращением к своему нынешнему занятию, как будто, уже долго сидел и размазывал палочками по полу свои, и чьи-то
