Уж не знаю, какое чутьё подсказало мне не использовать широко известную фамилию, а заменить ее другой, но именно это несколько сгладило резкость моих заявлений и даже вызвало параллельный интерес:
– Шикльгрубер… Это кто же такой?
Представьте себе, никто из нашего класса фамилию этого человека не знал! В том числе, и дипломированная историчка. А я сию простейшую для образованного человека информацию сдерживал в себе долго, как мог, но, наблюдая за непродуктивным гаданием целого класса, в какой-то момент сдался:
– Не напрягайтесь, несчастные потомки великих победителей! Это девичья фамилия известного вам Гитлера.
Боже мой, что случилось с нашим классом! Произнесенная мной фамилия не только произвела взрывной переполох, но и перевернула все мои обвинения вверх дном! Теперь со всех парт только и слышалось, будто я сравнил нашего милого Петра с таким ужасным злодеем как Гитлер! Это в глазах многих одноклассников автоматически произвело меня в почитателя Гитлера! Как говорится, приехали! Но возражать было бессмысленно!
Класс бурлил, обращая свой гнев в мою сторону. Я даже подозреваю, что этот гнев был связан с тем, что мои школьные товарищи оказались уязвлены внезапно всплывшим и обидным незнанием. Шокированная историчка молчала, делая вид, будто ждёт правого суда от самих старшеклассников. Я тоже чего-то ждал, поскольку меня уже никто не слушал. Революционную ситуацию разрядил лишь звонок, известивший о конце урока.
Анастасия Филипповна захлопнула классный журнал, сложила свои авторучки и карандаши в портфель и без подведения итогов выплыла из класса. Я сел за парту и, обхватив руками голову, словно защищая ее от больных обвинений, закрыл глаза, продолжая слушать. Наружу вырывались беспочвенные страсти. Все ругались между собой, забыв обо мне и теме спора.
Я незаметно собрал свои вещички и под шумок удалился из школы. Я не знал, чем обернется для меня этот диспут, но смутно представлял, что просто так мне тиражирование подобных мыслей с рук не сойдёт. Одно лишь было ясно – обвинять меня будут в том, в чём я нисколько не виноват. Интересно знать, в какой форме теперь станут меня воспитывать? Неужели решатся линчевать?
Получилось того хуже. Меня не сразу разорвали на куски – меня долго мучили, пытали и запугивали всем тем, что кому-то приходило в голову! Но подробности этого – потом! Меня пинали все, кому не лень! Возможно, я действительно стал козлом отпущения чьих-то грехов. И по законам жанра должен им оставаться до тех пор, когда нашему кровожадному обществу захочется растерзать кого-то посвежее, нежели я!
Мне до сих пор неизвестно кого именно побудила совесть или ее отсутствие на возбуждение интереса к нашему историческому экскурсу и лично ко мне. Может, историчка стуканула. (Из их исторических факультетов всегда выпускалось подозрительно много так называемых политработников. Точнее сказать, работничков).
Тем не менее, где-то сработало, заскрежетали перья, и на радость любителям публичных расправ меня вызвали на заседание школьного комитета комсомола. На доске объявлений неделю красовалась информация о скором рассмотрении (дата, время, повестка дня) комитетом моего персонального дела.
Во – как! Тут действительно запахло хотя и игрушечным, но расстрелом! Машина мести за наличие собственной точки зрения, заранее не согласованной и не одобренной свыше, стала набирать обороты, чтобы раздавить непокорного. Неужели я и мой вопрос о Петре, почившем три века назад, представлял столь большую опасность для нашей школы и её местечкового комсомола? Или им всем, желающим кого-то за что-то осудить, стало страшно находиться в обществе комсомольцев, не соблюдавших полное однообразие во всём? Прежде всего – в мыслях!
Своё тоскливое и тупое однообразие они лукаво называют дисциплиной. Им даже различные виды дисциплины в голову запали, которые нарушать строго запрещено. У них есть школьная дисциплина. Есть комсомольская, гражданская, производственная… У кого-то есть даже партийная! И самое страшное нарушение дисциплины – это разрушение единообразия мыслей в одной голове и, уж тем более, одновременно во многих.
Мне же для прощения комитетом комсомола придётся биться лбом о пол и умолять, умолять, униженно ползая перед высоким судом в соплях! А тот суд, состоящий из бессовестных болванчиков, гордых случайным возвышением над якобы неразумными товарищами, может и снизойти, в конце концов, до прощения, вполне насладившись унижением хоть кого-то…
– Фиг вам! От меня не дождётесь! – решил я тогда. – Меня можно, если так уж вам невтерпёж, наказать за срыв урока истории, но не за вопрос, правомерно заданный учителю! Ещё поглядим, господа судьи, как будете выглядеть именно вы в ходе рассмотрения моего персонального дела! Тогда и поглядим, что можно, а что нельзя!
Незадолго до тех событий я прочитал книгу о Георгии Димитрове. Она про то, как нацисты надумали его судить, а этот болгарский коммунист превратил суд над ним в суд над всем нацизмом. Образ Димитрова меня сильно будоражил, и я тайно представлял себя на его месте.
И всё-таки, если честно, оставаться одному мне было погано. И трудно. За какие-то странные прегрешения я всеми в этом мире оказался брошен. Я был отрешён от них, от всех, словно прокажённый. Конечно, я мог всё рассказать отцу. Мог просто посоветоваться с ним. Но не стал. Побоялся, что он пойдет в школу. Он же поймёт, будто мне нужна защита от наших инквизиторов! Подумает, будто я сам не в состоянии себя защитить!
В назначенный день и час я, разумеется, явился на заседание комитета. Присутствующие демонстративно избегали встреч со мною. Они даже не здоровались. Видимо, всерьез воспринимали меня как заразного. А скорее всего, просто боялись друг друга. Боялись, как бы кто не подумал, будто он меня не осуждает. Заранее! Еще до разбирательства моего странного персонального дела. Стало быть, снятие с меня нелепых обвинений даже теоретически не предполагалось. Виновен – и всё! Но в чём?
Открыла заседание Лена Москалева. Она у них председатель комитета комсомола. Но сразу передала инициативу, как сама сказала, члену комитета, который учится в одном классе с комсомольцем Зотовым и знает обо всём не понаслышке. Я вздрогнул. Этим членом могла быть лишь она девочка, Таня Сотникова. Та, которая мне нравилась. Которой я тайно любовался, где бы её ни встречал, где бы ни замечал. Мне нравилось в ней всё! Каждая мелочь! Каждое движение. Улыбка. Фигурка. Фартучек и кружевной воротничок. Каждое слово. Походка. Стеснительность... Теперь вспоминать о своей юношеской восторженности мне слегка смешно, но я всё помню. Не могу сказать, что те воспоминания мне дороги. Здесь срабатывает что-то иное.
В начале заседания председатель Лена приказала мне встать, но я отказался:
– Вы не суд, а я не подсудимый, чтобы стоять перед вами! Если встанете вы – встану и я!
– Вы только посмотрите на него! – подпел кто-то из состава комитета девичьим голосом, я его не узнал. – Он открыто выражает нам своё неуважение! И это неуважение – к комитету комсомола! Ужас, как далеко всё зашло…
– Лёша! – вдруг услышал я человеческое к себе отношение. Это наша классная руководительница, Мария Аполлинарьевна, посоветовала мне. – Не веди себя столь вызывающе! Оставайся сам собой!
– Оставьте его в покое! – заключил за всех парень из десятого «Б», тоже член комитета. – Пусть сидит! Мы ведь действительно – не суд!
Хорошая девочка Таня Сотникова ввела всех в курс моего персонального дела:
– Комсомолец Зотов на одном из уроков истории бесцеремонно задал вопрос, который не совместим со званием комсомольца! Он спросил, почему Петр Первый называется Великим? Потом сравнил его с Гитлером, к которому выразил свою симпатию! Все в нашем классе возмутились, и урок оказался сорванным. Всё!
«Молодец! – подумал я. – Коротко, но ясно! Осталось лишь расстрелять!»
Видимо, именно тогда я получил прекрасный жизненный урок. Я понял, что сердцу верить категорически нельзя. Оно многого в жизни людей не понимает! Многое не воспринимает! Нельзя просто так доверяться тем, кто нравится. Даже, если очень нравится! Надо всегда включать мозги, а в последнюю очередь – чувства! Надо изучать человека в разных обстоятельствах! Пуд соли надо… Надо знать наверняка, как человек поступит в той или иной ситуации, прежде чем доверять. Ведь как просто и быстро, оказалось, можно заставить людей не только ходить, но и думать строем! Достаточно внушить им, будто они особенные, будто они великие, будто они должны, будто есть общая для всех дисциплина… И вот он – результат! Они уже спелись! «Бесцеремонно задал вопрос!» «Выразил свою симпатию Гитлеру!» Откуда ты это взяла, образцовая во всём симпатичная девочка Таня, которая настолько мне нравилась до той минуты?
– Спасибо, Таня! – подвела итоги председатель Лена. – Я предлагаю обсудить поведение комсомольца Зотова и принять соответствующее решение. Кто выступит первым, товарищи члены комитета?
– А зачем нам выступать? – опять возразил парень из десятого «Б». – Сначала Зотова послушаем!
– Хорошо! – согласилась председатель Лена. – Расскажите, комсомолец Зотов, почему вы так себя ведёте?
– Я вопроса не понимаю! Никого и никуда я не веду!
– Ну, вот! Видите? Он и говорить с нами не желает! Ёрничает! Значит, вину свою не признаёт! Зачем же нам его слушать? – возмутилась председатель Лена.
[justify]– Нет уж! Я как раз всё скажу! – не выдержал я, вставая. – Мне кажется, вы здесь все коллективно бредите! Ну, кто вам внушил, будто я симпатизирую Гитлеру? Что за чушь? Он стоял во главе нацистов, уничтоживших миллионы советских людей! И Пётр Первый уничтожил, пожалуй, не меньше, посылая народ на войны, чуть ли не для забавы! Так почему же Гитлера вы называете извергом и людоедом, а Петра Первого за то же самое – Великим? И еще меня сюда приплели! Вы действительно все бредите, не зная, чем вам следует заниматься! Потому и разыгрываете дурацкие спектакли – свои заседания, никому не нужные! Судилище устроили! Да кто вы такие? Вы еще вчера, пока я вам это не сказал, не знали истинную фамилию Гитлера! Точно так же вы не знаете и остального ни о нём, ни о Петре вашем якобы Великом! И потому у вас и вопросов-то не возникает, кем был Петр Первый в