Кого выбирает жизнь?

– Леонид Андреевич, голубчик! Надо же понимать, что это установка сверху; нельзя в реанимации больных держать столь долго! Еще страховая компания с нас, не дай бог, взыщет! – заместитель главврача, молодой и пухлый, всегда использовал слово «голубчик», если начинал выходить из себя, натыкаясь на скрытое и, тем более, на явное несогласие с ним подчиненных. – Насколько я понимаю, вон тот! – он кивком указал на меня, не зная, что ко мне вернулось сознание и я, хотя и не в силах открыть глаза, уже всё слышу. – Он сколько суток здесь нежится? Больше недели! Ну-ну! Нельзя так, голубчик! Нельзя! Поступления у нас большие; нужны свободные места, а у вас хронические задержки наблюдаются…
– Аркадий Симонович, его же нельзя переводить! Он без сознания с момента поступления к нам! А основные показатели почти в порядке… Тяжелый ишемический инсульт! Но я надеюсь, мы его скоро вытащим, тогда и переведём... – возразил Леонид Андреевич, подкупавший благородным обликом любого, когда-то имевшего с ним дело.
– Ну, вот! Какой вы у нас, голубчик, непонятливый! – прервал его заместитель главврача, сменив прежнюю плаксиво-ласковую интонацию на нетерпеливо-вежливую. – И излишне впечатлительный, к тому же. Я бы сказал, даже сентиментальный! – и, направляясь к выходу из тесноватой палаты интенсивной терапии, надавил голосом. – Надеюсь, вы всё поняли, голубчик, и сегодня же переведете его в неврологию… В третье отделение!
– Так его там не возьмут, Аркадий Симонович! Он же без сознания… А за свободные места не волнуйтесь! Вон, рядом с ним свободная койка, в случае чего! И в отделении еще четыре свободных! – возразил Леонид Андреевич, что заметно возбудило заместителя главврача.
– Ну, как знаете! А руководство клиники во всех случаях будет поступать в соответствии со своими полномочиями! В том числе, и в кадровых вопросах! – закончил он недвусмысленной угрозой увольнения.
«Только этого мне и не доставало! Чем больше радеешь за больных, тем меньше нужен нашему славному здравоохранению!» – с усмешкой, не компенсирующей внезапного огорчения, констатировал Леонид Андреевич, когда дверь за начальником закрылась.
Через минуту в ней, едва приоткрытой, показалось испуганное личико медсестры.
– Входите, Анна Павловна! За системой-то вы аккуратнее следите, пожалуйста… Я ее уже сам перекрыл! – с упреком, но без давления произнес Леонид Андреевич.
– Да, я всё ждала, когда Аркадий Симонович уйдет! – шёпотом оправдалась хорошенькая медсестра. – А вы вчера смотрели программу «Время»? – спросила она, привычно орудуя рядом со мной различными трубками, иголками и мерными склянками.
– Нет, Аня! Я эту программу почти не смотрю. Не до нее как-то…
– Тогда я вам расскажу, Леонид Андреевич! Ведь еще одну бригаду «Скорой» исколошматили… Прямо, напасть какая-то! Уже домой после дежурства бывает страшно ходить! Мало того, что грязь по щиколотки, так еще ужасы такие происходят!
– Анна Павловна! Вам мой совет: делайте своё дело на совесть, относитесь к больным, как к самым родным своим людям, и нечего будет вам бояться!
– Ну, да! – не поверила девушка. – Откуда же эти бандиты узнают, как я работаю!
– Да кто же вам сказал, что там бандиты?
– Вы шутите? А кто же они?
– Ну, не знаю… Сдаётся мне, что такое чаще происходит от безысходности и желания восстановить хоть какую-то справедливость! Всё это, думаю, не столь уж очевидно. Не агрессия это и, тем более, не внушаемый нам с экрана ужасный и кровожадный терроризм, якобы всюду нас поджидающий! Справедливость нужна во всём… Так что, не бойтесь! Ну, что же вы! Опять вену расковыряли! О больном следует думать больше, а не о мнимых опасностях для себя! – упрекнул врач.
– Вены у него совсем никудышные, Леонид Андреевич! – стала оправдываться медсестра. – «Подключичку» бы поставить, да ведь сами говорили, что все закончились…
В палату как всегда шумно ввалился Владимир Александрович, коллега Леонида Андреевича, заполнив своей богатырской фигурой и без того стесненное пространство.
– Так вот ты где прячешься! – обрадовался он Леониду Андреевичу. – А тебя в шестую призывает Аркаша… Злой, как обиженный лев! Видно, сегодня он на тебя зубы точит! – хохотнул Владимир Александрович. – Не всегда же меня грызть! Пусть я и большой как слон, но экономить меня всё же следует! И устал я! Даже не представляю, как тебе смену сдам, а спать хочу, как младенец! Ночка выдалась, не поверишь! Троих вынесли, хотя боролись за них больше, нежели они сами… Да и соседа, который был рядом с твоим ученым приятелем, – он мотнул головой в мою сторону, – еще ночью в морг определили! Зато приятель твой тут такое выдавал-старался: в пять двадцать систолическое рухнуло до сорока… Я уже собирался экспресс заказывать! Но вытащили, слава богу! Ну а ты иди, иди… Получай у шефа, что заработал, и возвращайся смену принимать!
Мне, наконец, удалось вырваться из тумана и разорвать слипшиеся веки. Окружающее пространство мутно закачалось в неустойчивом сознании. Резкость не устанавливалась; все предметы, словно карусель, проворачивались вокруг меня по часовой стрелке. Тупо болел неаккуратно проткнутый иглой локоть, опутанный проводами и трубками. Я, видимо, застонал, чем обратил на себя внимание Владимира Александровича.
– А вот и наш дружок вернулся! – обрадовался он. – Какой вы, право! Лечили вас, лечили, а вы взяли да и пришли в сознание! Верно люди говорят: «Если человек захочет жить, то медицина против него бессильна! – он захихикал. – Что сказать-то хотели?
От слабости я опустил чугунные веки, и сразу вспомнилась и кафедра, и наш молодой декан, взявшийся откуда-то по щучьему или сучьему велению на погибель заслуженного факультета, живущий с начальством по принципу «что изволите?», и последний с ним разговор... Нет! Об этом как-нибудь потом! Не сейчас… Перед глазами всё плывет, вызывая пугающую слабость и тошноту… Оборот в секунду! Еще оборот, еще один… Не сейчас. Не сейчас.
Владимир Александрович вгляделся в показания «Сименса», попискивающего в моём изголовье, и удовлетворенно хмыкнул:
– Что ни говори, но чудеса иногда случаются! Если стараться, разумеется, изо всех сил! И даже безнадежный, смотри-ка… Значит, будем продолжать терапию…
*
Я лежал молча, не открывая глаз (в этом случае головокружение постепенно успокаивалось), и меня неотступно подтачивала мысль, будто я немедленно обязан вспомнить что-то очень-очень важное, вспомнить теперь же, поскольку от этого многое зависит, но что именно надлежит мне вспомнить, никак не вспоминалось, сколько я себя ни изводил. Странно как-то!
Параллельно с этим ощущением на меня уже который раз, словно танк, наползало необычное видение. Мне мерещилось, будто я, совсем крохотный, хотя и взрослый, уперся в ступеньку чудовищных размеров, которую обязан преодолеть для своего спасения. А она столь высока, что забраться на нее мне не по силам. Вот и топчусь; ни влево хода нет, ни вправо хода нет. Вперёд-то можно, но лишь, поднявшись на ту злополучную ступеньку. А где взять нужные силы или настолько подрасти? Где взять мудрость, чтобы преодолеть этот короткий путь, за которым, как мне представлялось, откроется другая и более радостная жизнь... А что, если вместо нее опять возникнет очередная и непреодолимая ступенька? «Но я в успехе уверен!» – подогревал я себя то ли во сне, то ли наяву. «И чтобы там ни было, как бы трудно мне не пришлось, сколь не велики бы оказались связанные с этим затраты и потери, я всё же поднимусь... Я обязательно поднимусь на эту ступеньку. Я всё преодолею! Пусть только головокружение пройдет! И тошнота!»
Пока я заклинал свою судьбу, убеждая себя в своих невероятных возможностях, мимо проскользнула сказочной тенью та важная мысль, которая никак мне не поддавалась, а вместе с ней появился светлый расплывчатый, будто утренний туман на остывшей за ночь летней речке, притягательный образ жены, самого дорогого мне человека. И перед глазами мгновенно прокрутилось недавно случившееся! Уж лучше бы этого кошмара не было вовсе! Лучше бы не было того, что теперь следует болезненно раскручивать, вспоминая!
Но память, видимо, достаточно отдохнувшая, поскольку в бессознательном состоянии давно не напрягалась, с изуверской услужливостью принялась выстраивать невыносимые картины тех событий.
*
Для нас (меня и моей жены) то злополучное утро началось в обычной суете. Звонок будильника без раскачки включил нас в повседневные утренние сборы. Труба настойчиво звала каждого на своё рабочее место, до которого мы часовым штурмом были обязаны преодолеть откровенную нелюбовь к нам различного общественного транспорта.
Однако в привычном ритме сборов что-то сразу не заладилось. Весело выскочив из ванной и уступая тебе это место, я вдруг обнаружил тебя притихшей и настороженной на краю кровати, испуганно прислушивающейся к себе.
– Ты не волнуйся… Слабость какая-то… Сейчас пройдёт, – постаралась успокоить меня ты, прижимая руку к груди, но в меня уже ворвалась переворачивающая всё тревога, включающая самые страшные картины воображения и лишающая способности мыслить рационально.
– Людок, что? Опять сердце? Скорую?
– Нет, нет! Я полежу… Может, пройдет… У нас такие важные сегодня дела на работе… Я полежу…
Я опустился на колени рядом с кроватью, поцеловал жену в оголенное по-утреннему плечо, и успокоил:
– Конечно же, Людок, сейчас пройдет. Только сама не накручивай. На тебе лица нет. И какая работа, к черту? Отдохни сегодня…
Я торопливо выхватил из буфета коробку с экстренными лекарствами, долго не находя ее на привычном месте из-за несвойственного мне внутреннего переполоха, и дал супруге несколько таблеток валидола и нитроглицерина, польза от которых, как всегда мне представлялось, лишь психологическая. Но, хоть что-то!
Боли в груди усиливались, хотя больше почему-то беспокоили скулы. Их сводило от какой-то необычной боли, а уже она, в свою очередь, делала ватным всё тело и включала непрерывно нарастающую тревогу и страх.
Я вызвал «Скорую», потом позвонил на работу, к себе и к супруге, и стал метаться из комнаты в комнату, периодически измеряя тебе давление, и опять выходил хоть куда, лишь бы не видеть твою обреченную беспомощность и на этом фоне не ощущать своё бессилие.
Час за часом ожидания «Скорой» уходила наша прежняя и вполне благополучная жизнь, хотя одновременно каждая минутка странным образом бесконечно растягивалась, всё больше выматывая меня моей собственной болью от того, что я видел твои мучения и переносил их на себя.
Никакой помощи от нашего непрерывно «реформируемого», то есть, постоянно ухудшающегося здравоохранения, по-прежнему не было. Я нервно ждал, я звонил повторно, и всякий раз вежливый и бездушный женский голос извещал, что машина на вызове, ждите! Я взывал к их опыту, образованию и человечности, просил хотя бы объяснить, как облегчить твоё состояние до приезда медицинской бригады и опять слышал тот же безучастный голос: «Таких справок без осмотра больного не даём! Ждите врача!»
Казалось бы, всё у них организовано правильно! «Без осмотра не даём!» А что вообще вы, черт побери, даете! Для чего вы нам нужны такие, если именно в тот момент, когда вы жизненно необходимы, вас часами не