так сказать, факультативно. Но и это не обидно. Выходит, им интересно знать, что именно я, а не кто-то другой, думаю о том, да о сём. Ну и прекрасно, если так!
Пока я витал в тумане мутного сознания, повторно зашел Владимир Александрович, поглядел на показания «Сименса», выдававшего моё давление, пульс, температуру и еще бог знает что, немного помолчал и как-то по-новому, не как лечащий врач, поведал мне кое-что, хотя я с его приходом прикрыл глаза, будто сплю.
– Дела такие… Так сказать, для информации… Полагаю, что вы сейчас бодрствуете! Мы накануне с вашей соседкой разбирались, а тут и вы второй раз с клинической смертью стали заигрывать! Это я про те загадки, о которых давеча упоминал. Я еще подумал: «Не порядок! Но вытащить его надо обязательно!» И очень рад, что это удалось! Но теперь посвящу вас в тайну, которую больным редко удаётся узнать по вполне понятным причинам: они просто умирают.
Я предельно напрягся, не понимая, куда он клонит.
– Когда вы к нам попали, четыре дня назад, я еще в приемном увидел – вы, безусловно, обречены! Только я неожиданно ошибся – вы каким-то чудом справились. И это действительно чудо! Мы уже намерились перевести вас в число выздоравливающих, и вдруг такое! Опять острое ухудшение! Мастер вы, однако, на подобные сюрпризы! И мне кажется, будто я до сих пор не знаю о вас чего-то очень важного… Для лечения, разумеется. Может, вы мне расскажете что-то такое, не отраженное в истории болезни. Ну, не знаю даже… Может, какое-либо облучение, или аллергия неведомая, возможно, взаимодействие некоторых лекарственных средств… Что скажете? Молчите? Ну, что ж, если захотите что-то просветить, милости прошу! А теперь набирайтесь сил, и не надо сюрпризов!
«Вот оно что? – догадался я. – Стало быть, мой шлагбаум за эти дни дважды чуть не закрылся с другой стороны! Ничего себе! Умер бы, так и не заметив этого! Обидно, знаете ли, таким образом жизнь завершать! Но почему это случилось во второй раз, если я уверенно шел на поправку, как они мне говорили? Что именно почти спихнуло меня в ту чертову пропасть? Если не разберусь, то всё может повториться! Ох! Как же мне этого не хочется!»
Ура! Мне всё же повезло! Мои странности взволновали не только меня. В моей палате, галдя, опять собрались люди в белых халатах.
Владимир Александрович взял слово и поблагодарил их за желание оказать ему помощь. Потом он посвятил их в историю моей болезни. Как лечащий врач, он честно признал, что случай не совсем ординарный, в литературе он не описан, а объективная реакция больного на отказ от дофамина не вписывается в наработанную медицинскую практику.
«Иначе говоря, – сообразил я, – сейчас он признался в том, что не знает, от чего и как меня лечить! И что вообще со мной делать, если нельзя отключать дозатор? Милое дело!»
Обсуждая эту тему, медики поначалу спокойно, затем несколько возбужденно говорили и выслушивали друг друга, не соглашались, предлагали каждый своё, негромко шумели, задавали глубокомысленные вопросы, выходили вон из палаты и опять собирались у моей кровати.
Наконец, они к чему-то пришли, после чего Владимир Александрович всех поблагодарил за помощь. Халаты сразу утратили ко мне интерес и, всё ещё обсуждая между собой что-то, далекое от медицины, разошлись. Тогда медсестра еще какое-то время повозилась с моей «системой» и дозатором, который был обязан работать непрерывно и без каких-либо перебоев, и тоже тихо удалилась.
Опять я оказался предоставлен своим невеселым мыслям и воспоминаниям, на которые, казалось, был устойчиво ориентирован, иным почти не интересуясь. Но думать мне следовало всё же о другом (этого я пока не знал), ибо нечто интересное для меня всё-таки уже случилось. А именно: я оказался надолго, очень надолго зависимым от этого жужжащего ящичка, непрерывно вдавливающего в мою кровь пресловутый дофамин. И стоило этому механическому насосу остановиться хоть на секунду, как меня выгибало в пояснице и, как говорится, далее всё по списку, вплоть до остановки сердца…
Стало быть, перевод в неврологию, о котором мне недавно объявили, отложен. Знать бы, насколько? Но этого, похоже, не только никто не знал, но и не намеривался по этому поводу переживать. Нет, так нет! Они же преспокойненько решили мой дозатор не отключать, раз уж я без него загибаюсь. А до каких пор так будет продолжаться, пока и думать не хотят!
Казалось бы, ну и что с того? Больной человек! Мало ли что с ним случается? Вылечат когда-нибудь! Однако же, на мою беду, такой странной реакции ни у кого никогда не наблюдалось, и приставленная ко мне медицина терялась в догадках, напрягалась, искренне пытаясь покончить с ненужными ей заморочками, но не знала способа, как этого достичь! И потому прошедший на моих глазах консилиум дружно постановил пока ничего не решать: пусть больной полежит; пусть он приспособится, может, окрепнет или наоборот, а уж потом и поглядим!
То был мне приговор с необъявленным сроком больничного заключения.
«Так я и лежал сутки напролет, привязанный трубками и проводами, почти как мумия! Того и гляди, сходство между нами станет усиливаться! – вполне обоснованно тревожился я. – Лежать надоело до невозможности, спина затекала, голова нестерпимо болела от соприкосновения с подушкой, казавшейся придорожным булыганом, мышцы слабели, кишечник дурил. Лежать днем и ночью без как-нибудь обозначенного срока, наедине со своими воспоминаниями и туманными перспективами: поднимусь ли вообще? И хотя духом я не падал и был уверен, что немощь моя временна, иначе и быть не может, но и причин для радости не находил, что, конечно же, подрубало меня психологически! В конце концов, надеяться и верить можно сколько угодно, но грош этому цена в столь безнадежных случаях, как мой! И как его назвать иначе, если врачи ничего в моей болезни не понимают, лишь чуда какого-то ждут, как и я!»
Спасибо, хоть Владимир Александрович вовремя подсказал мне полезное развлечение:
– Для вас сейчас задача номер «раз»: научиться держать давление без наших специфических причиндалов! А задача номер «два», если уж нет возможности вставать, и вы вынуждены постоянно лежать, надо чаще делать всякие физические упражнения: двигаться, выгибаться, вертеться, глубоко вдыхать и сильно выдыхать. Неважно даже, что делать и как, важно лишь не допустить застоя в легких. Их воспаление в вашей ситуации есть не только самое опасное, что случается с долго лежащими больными, но и самое распространенное! Так что, вы уж постарайтесь для своего же блага, если собираетесь покинуть нас своим ходом!
Вот я и работал. Работал системно, работал с удовольствием, поскольку в мою жизнь такие упражнения вносили существенное разнообразие и помогали коротать время заключения.
Удивительное дело! – посмеивался я над собой. – Мечтаю выздороветь, чтобы не растрачивать свою жизнь попусту на пребывание в этой больнице, но одновременно я вынужден эту самую жизнь бесполезно прожигать. Прожигать, чтобы как-то не сойти здесь с ума от вынужденного безделья, и делать всё возможное, лишь бы то драгоценное время моей жизни утекало поскорее. Парадокс!
Некоторое разнообразие, развлекающее меня, исходило от соседей. Впрочем, большинство из них проходило мимо меня по касательной: они тихо появлялись и на следующий день или ночь исчезали, так и не обмолвившись со мной ни единым словом. Но я без претензий, ведь многие были не в состоянии говорить.
На их фоне в этой чертовой реанимации я много дней ощущал себя абсолютным симулянтом, без нужды занимавшим столь важное для чьего-то спасения место. Я давно всё ясно видел, слышал и понимал. Моя голова давно не кружилась, и вокруг нее ничего не вертелось. Я лежал здесь трутнем, не прибавляя себе здоровья, нелепо дергался в пучках проводов и трубок, называя это физзарядкой, думал, о чём попало, ел, что дают, вспоминал тебя и нашу молодость, спал сколько угодно, а в последнее время даже кое-что записывал оставшейся в целости левой рукой (правая была в гипсе). И наловчился делать это замечательно. Интересно, графологи, почерковеды или как их правильно называть, сумели бы по моим правым и левым письменам определить, что те написаны одним человеком?
Мне всё чаще казалось, будто я достаточно здоров для того, чтобы покинуть бесконечно надоевшую реанимационную палату. Но стоило остановить дозатор, например, для замены флакона, как меня опять приходилось спасать. О своих ощущениях в эти минуты я и не говорю – ничего приятного я не испытывал, кроме боли, паники и страха, что кто-то из сестричек своевременно не справится с ситуацией или что-то у них сломается, и тогда срывы моего давления, ставшие для всех почти привычными, вообще прекратятся. И хотя до сих пор всё заканчивалось удачно, к чему я тоже привык, безосновательно утратив и должный страх, и осторожность, но всегда ли это будет заканчиваться именно так?
*
Помню, родная, как следующая для нас с тобою ночь тянулась мучительнее, нежели предыдущие. Твоё давление почти не реагировало на лекарства, постоянно зашкаливая за двести, сердце временами бухало, затем замирало, делая долгие и опасные пропуски. Дышать тебе становилось всё труднее, особенно, на выдохе. Опять ломила нижняя челюсть, очень болело в груди или в спине. И на все мои призывы и мучения не было никаких ответов!
«Хорошо еще! – теперь подытоживал я. – Почти все ужасы той ночи для меня как-то слились в единый комок непрерывного кошмара. От него я едва не терял самообладание, действуя скорее автоматически, нежели осмысленно: что-то подавал тебе, измерял давление, непрерывно поглаживая руку, успокаивал, что всё у нас скоро, очень скоро станет опять хорошо… Хорошо, что теперь многое забылось».
Но я уже догадывался, что ожидание хороших перемен не имело для нас ни малейшего смысла. Я это хорошо понимал, так же как и то, что умираем мы в большом городе, а не на предалекой полярной станции или космической орбите, куда помощь не в состоянии прийти по техническим причинам! Мы же просто пожинали равнодушие пусть не тех медиков-неумех, которые приезжали или не приезжали к нам на вызов, а всей чудовищно аморальной системы, называемой по старинке здравоохранением. Теперь ее более логично называть здравохоронением! И хоронит эта лицемерная система наших сограждан, между прочим, многими тысячами. Хоронит еще совсем не старых людей, но попавших в беду, большей частью, по милости других лицемерных систем античеловечной государственной машины, всюду действующих на погибель нашего народа! Тут уместно вспомнить и разрушенное образование, и уничтоженную под корень гигантскую и многофункциональную промышленность, и сельское хозяйство, и социальное обеспечение, ставшее теперь преступным фарсом. Я уже не говорю обо всех современных банках, биржах, закрытых, открытых и недобитых воровских обществах, таможнях, судах, полициях и о прочем. Всё против честных тружеников!
До некоторых времён мне и тебе повезло сравнительно долго оставаться в стороне от этой грязи, но мы не могли ее избежать. И вот итог, как только постучалась первая беда, в которой мы были вправе ожидать участия государства, сразу ощутили свою абсолютную незащищенность, оказавшись на краю гибели!
В общем-то, именно
