сына.
– Не мне же ей это объяснять! Пусть сама думает! Еще не хватало мне стать ее душеприказчиком!
– Дело прошлое, конечно, но теперь-то, небось, жалеешь? Может, следовало ее слегка подтолкнуть в нужном направлении… Глядишь, спас бы заблудшую душу! Вдруг тебе бы и зачлось! – посмеялся я с серьёзным видом.
– Нет, батя! Может, я и прямолинеен как балбес: ведь понравилась она мне до нервной дрожи, но курящих женщин я не выношу, поскольку в моём представлении это не женщина, а нечто иное! Органически отталкивающее! Не смогу привыкнуть к помойке изо рта! И ко всему, с этим связанному! Допустим, стал бы я ее на путь истинный наставлять, как ты советуешь, уж не знаю, как бы она на мои нравоучения отреагировала, но главное-то осталось бы во мне! Привязался бы я к ней всей душой; потом даже в случае неудачи уйти бы не смог, считал бы себя обязанным… Не жизнь, а каторга! Сам знаешь, я ведь жену себе на всю жизнь искал, а не яркую особу с манерами проститутки!
– Если курит, то сразу…
– Может, и не сразу! Может, чуть погодя! Это же мировоззрение! Знаешь, сидели такие дивчины в наше время по ресторанам. Возможно, они прекрасны на все сто, но обстоятельства распоганые жизнь им испортили! Допускаю! Но сидели они, глазками в стороны стреляли и ждали, кто их подцепит. А чтобы чем-то себя занять, вилочкой в салатике ковыряли, да сигаретками закусывали! В те годы, сам помнишь, конечно, ох, как трудно всем в стране жилось… Не до шика! А проститутки в джинсе да в импорте… Вот нормальные девчонки с тем недоразвитым и некритичным мировоззрением им и завидовали до душевной или зубной боли и, разумеется, все их манеры на себя примеряли, дурочки! И как бы я их перевоспитал? Для этого страна должна быть нормальной! Нет, батя, я в себе такого призвания не замечал! Жалко их, дурочек, жалко их детей, но их грязное дыхание настолько мне противно, что я счастья, связанного с ними, сторонюсь, как чёрт ладана.
– Ладно! Я с тобой почти согласен! А всё-таки, как насчет выбора жены? Внешне-то всё у вас хорошо, но вы ведь так далеко от нас забрались, чуть ли не на край света, что мы вас не видим, ничего толком о вас и не знаем. Я-то понимаю, в семейной жизни приходится всякое переживать и преодолевать, но мать всё сомневается, всё волнуется за вас. Как вы там, если без прикрас?
– Из тебя, батя, разведчик никакой! Только мне и сказать-то, в общем, нечего! Даже под пытками! Потому что у нас с Наташкой всё, как и надо! И не волнуйтесь с мамой за нас. И тем более ни в чем Наташку не подозревайте. Если уж в ком сомневаться, так, скорее, во мне! Это мне, как оказалось, далеко до семейного идеала, а Наташка моя – молодец. Она будто рождена оказаться женой войскового офицера! Жалоб от нее на трудности не услышишь, усталости, словно, вообще не знает, меня никогда не упрекнёт даже в том, в чём следовало бы… А уж о сигаретах или других выпендрёжах и говорить нелепо! Молодец! Таким как она, памятники при жизни надо возводить, да мне всё некогда!
Вот и вся простенькая история!
*
«Что только ни застревает в моих мозгах?» – подумалось мне в тот миг, когда медсестра принялась возиться с контрольной аппаратурой у противоположной стены. Обнаружив мой интерес, почему-то ей мешающий, она продолжила своё дело, резко задвинув занавеску, потому всё последующее я воспринимал лишь на слух.
Шумно вкатили разболтанную каталку с жесткими носилками, шумно перегрузили кого-то на кровать. Постепенно в палате накопилось немало медиков, каждый из которых в какой-то степени участвовал в начавшемся бурном процессе реанимации новой больной. То, что в моей палате оказалась женщина, я понял по командам и комментариям, когда кто-то стал возмущаться, зачем ее определили в мужскую палату? На что Владимир Александрович ехидно заметил:
– Любовь Петровна, если вас при всей тяжести состояния моей пациентки смущают вопросы ее целомудрия, то смею вас заверить, здесь на него покуситься никто просто физически не сможет! Не тот у нас контингент! А другого места сейчас нет! Давайте, коллеги, лучше высказываться по существу…
Напряженная работа, мешавшая моим воспоминаниям и чуткому сну, продолжалась неизвестно, как долго, но постепенно ее интенсивность обнулилась, все успокоились и разошлись. В итоге опять образовалась тяжелая тишина.
Спустя какое-то время ее разрушил скрип той же разболтанной каталки с носилками, потом что-то тяжело на нее загрузили и выкатили из палаты. Явилась санитарка, беспрерывно ворчавшая себе под нос. Она что-то долго убирала, вытирала, перестилала, затем снова наступила тишина.
Однако в одиночестве я пребывал недолго. Появившийся Владимир Александрович шумно сдвинул занавеску в сторону и с показной энергией занялся мной:
– Ну и как вам тут лежится, голубчик? – произнес он, наблюдая перед собой показания «Сименса», висевшего на стене у меня в изголовье, но, не замечая меня. – Ну, и прекрасненько! Прекрасненько мы тут лежим! Сердечко у нас в порядке, давление, хоть в космонавты! А как голова? Кружится? Нет? Чудненько! Чудненько! Так какие остались жалобы, голубчик? – он, наконец, взглянул на меня, поводил рукой перед моим лицом, в стороны и вверх-вниз, следя за моим взглядом, остался доволен и заключил. – Всё у нас замечательно! Сегодня, ну, в крайнем случае, завтра мы вас переведем в неврологию, там вас ещё чуток подлечат, а через неделю вы о нас и думать забудете! Исключительно для порядка должен сообщить, что мы у вас брали пункцию. Сразу, как только вы у нас оказались. Это та самая процедура, которую больные и их родственники встречают в штыки, но у нас иного выхода не было, поскольку лечение инсульта зависит от того, появилась ли кровь в спинном мозге, или обошлось. Лечение в каждом из этих случаев требуется разное. У вас оказался второй вариант, потому инсульт считается ишемическим. Но этот так, для информации, а вам теперь надлежит расписаться, что вы сами на эту процедуру согласились! Вот так уж получилось! Всё наоборот! Так вы согласны или придется всё переиграть? – усмехнулся Владимир Александрович.
«Вот я и справился! – торжествовал я, не очень слушая врача. – Какое мне дело до того, что осталось в прошлом! Важно, что теперь он считает меня почти здоровым, а ведь раньше и надежды ни у кого насчет меня не оставалось!»
Благословив процедуру моего перевода из отделения интенсивной терапии и реанимации, Владимир Александрович вышел из палаты, но тут же появилась медсестра, принявшаяся молча готовить меня к переезду.
Видимо, от меня пожелали избавиться поскорее, но я даже радовался, что всё так скоро закончилось, что скоро я увижу тебя, возобновлю работу со студентами, которые, конечно же, ждут меня, чтобы что-то пересдать, что-то досдать или отчитаться. В общем, обычная студенческая рутина, в которой я давно и с удовольствием существовал!
А дальше случилось нечто никем непредвиденное. Когда медсестра, старательно готовя меня к переводу в неврологическое отделение, отключила дозатор, крохотными порциями постоянно вливавший в мою вену дофамин, я взревел от дикой боли, дугой выгнувшей меня в пояснице. Что-то невыносимо острое врезалось в грудь, началось удушье; тревожным верещанием отозвался сбесившийся «Сименс», зафиксировав стремительное угасание сердечной деятельности. Но мне тогда только и запомнилось, как испуганная медсестра метнулась из палаты за помощью врачей...
В одно мгновение промелькнуло сожаление, что столь желательная выписка, почти наяву замаячившая впереди, неопределенным образом откладывается. Моя радость оказалась преждевременной. И это была последняя запомнившееся мне мысль.
В тот миг ещё никто не мог предполагать, насколько интересным с медицинской точки зрения окажется мой случай, поскольку никто из врачей до последнего дня лечения (о нём – впереди) не знал, что же делать со мной и от чего лечить? Только меня и это потом не удивляло – врачи со мной с детства мучились, сомневаясь в любых диагнозах моих необычных болезней. Видимо, всё у меня, не так как у всех! Впрочем, у всех полно своих особенностей!
*
– Вот и чудненько! – донеслось до меня с небес. – Удивили вы нас, дорогуша! Куда это вы отправились без нашего разрешения? Пришлось вам опять дофамин вкачивать! – Владимир Александрович принялся водить рукой перед моим лицом. – Вы меня видите? Отзовитесь, ну! Видите? Видите или нет?
В ответ я смог лишь моргнуть, испугавшись чего-то непонятного, вместо того, чтобы обрадоваться очередному воскрешению, о котором пока ничего не знал и не понимал.
– Вот что, дружочек! Скажите-ка нам, будьте так любезны, что это вы перед убытием тут устроили? Не хотите нас покидать? Бывает и такое! К тому же говорят, будто вы большой ученый! Потому, видно, и нам который раз задаёте столь сложные загадки! Лучше бы оставить их на потом!
Владимир Александрович заметил, что я недовольно поморщился от его слов, и сам принялся оправдываться:
– Вы же профессор… из нашего университета? Я как узнал вашу фамилию, так сразу и вспомнил, неужели, думаю, тот самый? Не поверите, как давно я вас знаю! Меня, еще студента медфака, дружок с мехфака затащил на вашу лекцию, буквально заразив своим восторгом: «Пойдем, не пожалеешь! У вас таких не услышишь! Сразу захватывает, содержательно и методика потрясающая – смотри и учись! И отношение к нам, к студентам, прямо как к полноценным людям!» – Владимир Александрович засмеялся. – Это мой дружок так шутил! Но хорошая молва о вас в годы моей учёбы далеко разошлась. Конечно, преподавателей хороших у нас было немало, но чтобы вспоминать о них через годы и без повода… Такого не каждый преподаватель удостаивался. Потому не ищите в моих словах иронию! – закончил он со мной и переключился на реанимационную сестру, обстоятельно давая ей указания.
«Не скрою, приятно такое услышать иногда, хотя я к подобному вниманию давно привык. Зайдем иной раз с женой в какой-то магазин или автобус, а на меня с интересом поглядывают исподтишка, часто здороваются, причем, с большим почтением. Супруга и удивлялась, откуда у меня столько знакомых, хотя сама знала, что я молодежью постоянно окружен. Студенты, студенты… Одни из них часто бывают рядом, поскольку еще учатся, другие – уже выпускники прошлых лет – встречаются реже. Их уважение особенно приятно, ведь они кое-что в жизни успели познать, кроме вузовских стен, сами опытом умудренные, но при всём этом и меня не забыли! Стало быть, полезен им я чем-то до сих пор. Уважение, оно любого человека окрыляет, только работаю-то я не ради него, а чтобы самому себя уважать. Да и работа моя мне не в тягость, а обычно по душе! Сколько людей на земле несчастны лишь от того, что вынуждены трудиться без интереса к своему делу? А ведь работой можно упиваться. Не скрою, бывают и проблемы, случаются и неприятные конфликты, иной раз заканчивается терпение и тогда словно вирус в каждую клеточку проникает и уже изнутри одолевает отупляющая рутина, свойственная нашей профессии, но почти любое занятие со студентами для меня, если уж не праздник, так подлинное удовольствие. Приятно, видеть, как их поднимаешь! Многих вообще удается зажечь своей «Физикой природных катастроф», хотя, вижу, тянутся они ко мне в связи совсем с другими темами, обсуждаемыми с ними,
