— гулко доносится из храма, а у меня круги перед глазами и давит затылок.
Нетерпеливая ладошка теребит за рукав.
— Матушка сказала всем прикладываться! У них сегодня мощи святой Елены!
Матушкино слово — закон.
— Ну тогда помогай!
Две крепкие ручки подхватывают меня под локоть...
Темный ковчежец спрятался в нише, воспаленный лоб чуть касается холодного края: «О святая Елена, не оставь...» Прохлада обтекает лицо, как летний дождь, я поднимаю голову, я легко поднимаю голову, озираюсь, как ребенок:
— Матушка, ушло, исчезло, как не было! Что же это такое!
— Редко вы, Лена, к причастию ходите. — Матушка спуску не даст!
Глава 3
Автобус двигается, останавливается, мы выскакиваем на брусчатую мостовую, ныряем в живи-тельную прохладу мраморных притворов, снова по местам.
— Посмотрите направо, дети, это Castel Sant'An-gelo, — остановка, — а это тот самый колодец, — все свесились в колодец, — а вот здесь — видите развалины? — на этих ступеньках убили Цезаря...
«Ликует буйный Рим...» Белые кони влекут золотую колесницу по Via Sacra, Цезарь с кроваво-красным лицом поднял руку в триумфальном жесте... Сыплются розовые лепестки с галереи Золотого дворца, накрывая разнузданную толпу, и корчится над своими забавами Нерон... Бегут по сырому рву львы, разбрасывая пену... Ползает по полу, плача и собирая губкой кровь в свой скорбный кувшинчик, дева Праскева... Присел под хрустальной лестницей незнакомец в родительском доме, Алексей, человек Божий... «Камо грядеши?» — вопрошает Петр, и на пыльной Аппиевой дороге навеки впечатываются следы... Бьет источник в зловонной Марментонской темнице, узники припали к ногам Павла... Сверкают на злом июльском солнце латы, качаются орлы на пиках — не легион, нет — 40 тысяч мучеников походным маршем двигаются в бессмертие... Уронил меч Максенций, и замерло войско императора, и поднял коня на дыбы Константин, и плывет над ними огненный крест... и парит над нами огненный крест, и стоим мы, запрокинув головы, посреди толпы в Рафаэлевых станцах, и слышим глас трубный: «Сим победиши!»
Глава 4
Привал на Капитолийском холме. Волчийца с острыми сосцами высунула язык: жара. фотографируемся. Заткнув пальцем дырочку крана, пьем струйку из настенного фонтана, брызги летят, кропят и тут же высыхают на разгоряченных лицах, мелюзга (числом двое) собирает шишки у подножия корабельных пиний.
Глава 5
Базилика Святого Климента стоит на римской мостовой.
Придерживаясь рукой за железные перила, спускаемся по тяжелым каменным ступенькам с верхнего уровня на средний, со среднего — на нижний, пролет за пролетом, вниз, в глубь истории, на улицы Древнего Рима, еще один пролет — и нога опускается на неровно подогнанные темно-серые плиты I века от Рождества Христова, на мостовую, «сработанную еще рабами Рима».
Узкая улица похороненного под слоями эпох города, высокие стены кирпичных многоэтажек с пустыми черными окнами... сыро, чуть слышен шум реки, гул толпы у Колизея.
Два нубийца с факелами выбежали из-за углового дома: дорогу консулу Титу Флавию! Консул — важная птица, двоюродный брат императора Веспасиана. Прыскают в сторону мальчишки-водоносы, прижимаются к стене торговцы, менялы у монетного двора прибирают ближе к ногам мешочки с драгоценным профилем родственника великого консула. А великий консул благосклонно взирает с носилок на только что отстроенную после Нероновых пожаров улицу — процветает город! — и особенно на свой дом из белого туфа. Однако ни мозаики настенные с дельфинами, ни сверкающий струями фонтан во дворике с пиниями не рассеяли римлянина: был он задумчив, да, пожалуй, и озабочен. Верный человек при дворе эпарха Мамертина донес ему на утреннем приеме, что градоначальник не только подозревает, что он, Тит Флавий, является тайным христианином, но и верное знает, что в доме из белого туфа проводятся запрещенные встречи, и даже про то уже извещен, что богослужения в новом флавиевском приобретении ведет епископ римский Климент.
— Сильно недовольны они, — горячо шептал Титу верный человек, — писцами, которых епископ, на семь частей Рим поделив, направил все гонения на христиан записывать.
Тит брезгливо отодвинулся, вытер забрызганное слюной ухо и про себя добавил: «Особенно имена гонителей».
Как скрыть, если на форуме только об этом и говорят? на праздник Пасхи — Тит сам поставил раба-грека счет вести — 424 человека крестились. Грек клянется, что среди толпы видел даже племянников Траяна!
Над тем, как опростоволосился муж ревнивый и подозрительный, уже в Сенате смеются, через весь зал кричали ему сенаторы: «не в твоем ли доме Сессиний ослеп?» не в его. но историю не только Тит — каждый гладиатор, каждая торговка рыбой на Траяновом рынке могут рассказать.
Сессиний, между прочим не последний в Риме человек, сановник, заметил, что жена его Феодора стала вечерами часто исчезать из дома — то ей к подружке понадобилось, то тетушку двоюродную навестить, то братец с войны вернулся. Сессиний, не будь дурак, решил за Феодорой проследить. Что же он обнаружил? Феодора, оказывается, ходит на тайные встречи христиан и вместе с двоюродной тетушкой, подружкой и вернувшимся с войны братцем вечерами слушает проповеди Климента. Сессиний расшумелся, на увещевания куролесил еще больше. Буян в одночасье ослеп и оглох — не было у Климента, видно, другого способа заставить Сессиния замолчать. Так его, притихшего, слуги под руки и увели. Жалостливая Феодора расплакалась, Клименту в ноги кинулась: «Пожалей мужа, гневлив, но отходчив». Епископ, само собой, пожалел. Сам пришел к Сессинию в дом, простил его, наказание снял. И что же Сессиний? Едва глаза открыл — снова стал скандалить и безобразничать. Слуг поднял: «Тащите, сукины дети, Гозмари и Альбертель, тащите вон. Карвончелле, помогай сзади рычагом», — орет, злится и не понимает, почему вокруг хохочут. А слуги-то вместо епископа обломок колонны тащат, прогибаются.
До сих пор весь Рим над Сессинием смеется...
Тит Флавий сошел с носилок и грузно опустился на скамью из каррарского мрамора у высокой корабельной пинии...
...Дымится на пылающем солнце гулкая грязная улица: пробирается виноторговец с высокой амфорой на плече, несет на палке привязанный за ремешки товар торговец сандалиями, волокут корзины с сушены-ми фигами старухи, замотанные в драные платки, высовывается курчавая головенка с двумя блестящими глазами из мешка, свисающего с могучей шеи красавицы-негритянки, катят телегу с камнями на соседнюю стройку загорелые рабы, вопят торговки рыбой, разливает оливковое масло по кувшинам сириец из угловой лавчонки, торопится лысый писец с длинными пергаментными трубками под мышкой, расталкивая толпу, спешат к Колизею легионеры в кожаных доспехах, истошно орут зазывалы... Ведут по римской мостовой четвертого епископа римского Климента...
— Вот что повелел Великий Император. — Эпарх развернул пергамент и поднял на Климента потяжелевшие глаза: — Либо ты, Климент, принесешь жертву нашим богам, либо быть тебе заточенным в пустынном месте Понта близ Херсонеса...
Замерла римская улица, затихли торговцы, замолчали солдаты. Тяжело Мамертину, жарко, нещадно жжет солнце слезящиеся глаза.
— Прошу тебя, Климент, оставь свои заблуждения, не хули почтенную Афродиту, не бесчесть Геркулеса! Мы же разумные люди! Давай заколем барашка и разойдемся. Ну что тебе стоит?
— Жаль мне тебя, Мамертин, жаль тебя, эпарх, огорчения твоего жаль и слез твоих. Но сам подумай, как разумный человек: могу ли я приносить жертву идолам бесовским, когда известен мне свет правды?
Заплакал Мамертин, приказал слугам вывести в Остийскую гавань крепкий корабль, погрузить на него все, что в путешествии надобно, и удалился к себе в покои и сидел там, повернувшись лицом к стене, чтобы не видеть, как сотни римлян потянулись в Остию, как снарядили галеры и как двинулись вереницей к Понтийскому морю вслед за Климентом в пустынное место близ Херсонеса...
...Низкий свод. Алтарь с престолом, маленькие окошки, выточенные из камня, неровные стены — своими руками вырубил первый храм на Русской земле блаженный Климент. Здесь, в инкерманских камено-ломнях, продолжал он свою проповедь, исцелял, являл воду страждущим, крестил узников...
...Мчится по римской мостовой всадник Авфидиан, мимо курии, мимо Колизея, мимо дома из белого туфа — дома опального консула Тита Флавия. Долго будет скакать Авфидиан до Остийского порта, долго будет плыть Авфидиан по Понтийскому морю, долго будет терзать Авфидиан инкерманских христиан, долго будет смотреть с берега Авфидиан, как удаляется от края воды лодка, в которой рабы везут блаженного Климента, привязав ему на шею железный якорь...
Дворик с корабельной пинией и звонким фонтаном слой за слоем, век за веком засыпали щебнем, песком, мелкой галькой, накрыли каменным сводом — и превратился дом из белого туфа в базилику с обширным нефом. Фривольных Флавиевых дельфинов сменили рыба, чаша и корабль...
Неспокойно Понтийское море, неспокойны и братья Кирилл с Мефодием; мечется суденышко по волнам, озабочены книжники невеселыми мыслями. Константинопольский патриарх Игнатий даже смотреть не стал на новую азбуку: «Как помыслить могли, — кипятился он, — Евангелие на варварском языке читать. нет такого языка — славянского!»
...Не пустынное уже, напротив, густозаселенное место Херсонес Таврический — четыре храма за городской стеной, один из них и вовсе четырехапсидный. Сотни монахов в инкерманском монастыре подвизаются. Сам нерадостен, встречает моравских братьев епископ таврический Георгий: «Восемь веков, по словам святого Климента, в день его имени расступались понтийские волны. С песнопениями шли паломники по морскому дну, водорослями и ракушками покрытому, разбивали шатры и возносили славу у мраморного гроба, в нетленности хранившего святые мощи. И вот уже пятьдесят лет как сокрыты под водяным спудом и железный якорь, и гробница, ангельскими руками возведенная. Всем миром вечером двинемся ко брегу, будем в грехах каяться и умолять прощения».
Полный день епископ и бывшие с ним молились, стоя на корабле. Не дрогнуло Понтийское море. Как стемнело, Георгий поднялся, ни слова не говоря; отвернув поникшую голову, махнул рукой капитану: возвращаемся. Корабль повернул к берегу. Небывало светлая луна поднялась над теплыми водами и бросила дрожащую серебристую дорожку под ноги Кириллу. В ясном, почти дневном свете увидел он, охваченный восторгом, как над волнами показалась сначала глава, а потом и все нетленное тело великого святого...
Скачет по Аппиевой дороге всадник, бьет солнце в затылок, лицо в пыльных подтеках, конь взмылен. «Кто таков? Что в Рим несешь?» — кричит стража у городских ворот. «Весть несу Адриану, папе римскому! Корабль к Остийской гавани пристал, братья-книжники из хождения вернулись, мощи святого Климента везут!..»
Со святым покровительством великомученика Климента принесли создатели славянской письменности папе Адриану богослужебные книги, написанные новой грамматикой, и свершилось чудо — папа Адриан на такой радости дал свое благословение. В базилике святого Климента впервые прозвучала служба на славянском языке.
...Опираясь на железные перила, подымаемся
