книжку.
Задумала я снять фильм про питерские храмы и их прихожан, но самой не справиться, нужен знающий консультант.
— Я сама найду тебе героев, — улыбаясь, предложила Наташа Родоманова.
Мне хорошо знаком ее голос. Моя мама, которая в силу возраста передвигается мало, в пасхальную ночь смотрит по телевизору службу из Петербурга. Я всегда остаюсь дома с мамой, и мы вместе слушаем, как Наташа ведет трансляцию из Казанского собора. Голос знаю, а саму ее, во плоти, увидела впервые. Плоть вполне под стать голосу — жаль, что во время трансляции ведущих не показывают.
— А это все для того, — поучает меня моя образованная дочь, — чтобы ты не суетилась, а во всем привыкала полагаться на волю Божью.
— Я вижу, как ты не суетишься со своим хвостом по философии.
— Мама, ну что ты все переводишь на пустяки!
— У меня самого, в смысле чудес и искушений, — Сергей деликатно уводит разговор от неприятной темы, — паломничество началось еще до отлета на Святую землю. Вечером схватился — нет паспорта. Три часа искал, уже почти отчаялся, нашел все-таки во внутреннем кармане куртки. Утром — продолжилось. Такси, которое с вечер а заказали, не пришло. Якобы пробило колесо. Ждал, препирался с диспетчерами. Махнул рукой и поехал на своей. Еле-еле успел. Спасибо, отец Виталий сумел договориться, чтобы меня после окончания регистрации все-таки посадили на рейс.
Становилось жарко. мы стащили с себя сначала куртки, потом свитера и кофты с длинными рукавами. Кстати, заметила недавно, что сложился типичный наряд православной прихожанки: длинная свободная юбка, в цветок или широкую полоску, нарядная светлая блузочка, туфли на низком каблуке, чтобы ноги не уставали стоять долгие службы, и легкий шарф — именно шарф, а не платок, элегантно переброшенный одним концом за плечо. Очень красиво. мы с Анютой, как всегда, выпадаем. Ребенок строг. Белый верх, черный низ. Тугой платок. А я — как придется: джинсовая юбка, свитерок навыпуск, шарфик сползает на затылок. И обе в кроссовках.
Итак, мы ускорили шаг.
Впереди нашей группы двигался, перепрыгивая через плоские ступеньки, экскурсовод по имени Павел, замыкал шествие отец Василий.
Мы шли по Виа Долороса.
Ух, как припекало. Как нестерпимо жгло солнце, как хотелось пить и сохли губы, как кричали торговцы водой, жаля барабанные перепонки своими высокими истошными голосами, как резок был и прян запах жел-того шафрана, как тянуло забиться в узкую полоску тени, ползущую от низких домов с террасами... Проклятый город Ершалаим! Стоп, хватит.
Мы сгрудились у второй станции. Темница, где уже осужденный, уже подвергшийся бичеванию Господь ждал исполнения свой судьбы. Крутая лестница спускается вниз, в узилище. Каменный мешок со скамьей. Сырой, гнилостный запах. Ступени ведут еще ниже: камера, где сидел Варавва и тот, другой, благоразумный разбойник. налево от входа — греческий храм, небольшой, группа набивается впритык. Владыка Георгий служит молебен, и гулко звучат его слова.
— Сейчас вы пойдете по крестному пути Господа нашего, Иисуса Христа, — говорит он, обернувшись к нам грустным лицом. — Пусть этот путь откроется перед вами, как вся ваша жизнь.
Народу на улице — как на демонстрации. Мусульманки в длинных тяжелых пальто и хиджабах, по-пушкински кудрявые эфиопы в белых, как простыни, бала-хонах, лощеные иудеи с витыми пейсами, туристы в шортах. Как таран, несут наперевес огромный крест бразильцы. Поют сосредоточенно. Пряча руки в широкие рукава, — неужто замерзли? — пробегает стайка монашек. Шагает энергично русский батюшка, за ним — выводок круглолицых тетенек в платках. Скользит сквозь толчею длинноволосый босой монах, красавец писаный. Кричат зазывалы, у серебряной лавки, где лежат навалом узконосые кувшины и пыльные лампы Аладдина, торгуется семейство американцев, толстый араб крутит веретено с кебабом, пахнут ванилью сладости, и льется холодный лимонад. Роскошные ковры и молитвенные коврики, жемчужные нити, гребни из оливкового дерева, библейское масло — нард — и перламутровые радужные раковины.
— Да что же это такое? — сержусь я. — Самое драгоценное для всего человечества место, а что здесь устроили? Базар-вокзал!
— А как бы ты хотела, чтобы это выглядело? — спрашивает дочь. — музей под открытым небом? Под стеклянный колпак?
Еще утром они кричали: «Осанна!» Но только Вероника выйдет на порог и протянет Ему свой платок. Молча.
— А вы знаете, — говорит Сережа Чапнин, — что если бы хоть один человек из толпы вступился за него, то судьям бы пришлось отдать дело на новое рассмотрение?
— Только один? — спрашивает Аня. Она восторженно смотрит на обгоревшее Сережино лицо. Ей льстит, что она, студентка, может запросто разговаривать с настоящим главным редактором и даже называть его по имени.
— Только один, — подтверждает Чапнин и, словно в поисках этого одного, оглядывает кипящую вокруг нас толпу. Встряхнув рюкзак за спиной, он бодро ныряет в самую гущу, и мы семеним за ним, стараясь не терять из виду его светлую голову с перехваченным резинкой хвостиком волос.
— Русский хорошо! — завопил торговец, тыча в нас какими-то буклетами. — Америка капут!
— Дожили, — проворчала я, — они считают, что нас это должно порадовать.
— Не обращай внимания, — бросил Сергей через плечо, — это у них всю жизнь, без всякой связи с нами!
— Мама, не отвлекайся на политику!
Меня одергивает, а сама застряла у прилавка с рахат-лукумом, липким и прозрачным, как витражное стекло. Так и тянет взять розовый кубик двумя пальцами за сахарные бока, поднести к прищуренному глазу и рассматривать сквозь него золотое солнце.
Делать из этого места музей — все равно что на-крыть стеклянным колпаком саму жизнь.
— В этой кафешке хорошо пересиживать дождь, — сказал Павел.
Он вел нашу кампанию, петляя между столиками, коврами, распластанными прямо на тротуаре, меланхоличными игроками в нарды и многоцветными, как муранское стекло, рядами кальянов. По виду местечко напоминало фургон, четвертой стены у него не было, а проем плавно перетекал в следующее заведение, в котором стены отсутствовали и вовсе. мы расположились, словно на галерке, и через головы едоков и курильщиков наблюдали людское коловращение.
— Я как-то просидел здесь с туристами несколько часов. Сбегал к Яффским воротам за ракией...
— А что, разве здесь есть? — встрепенулись мужчины.
— Что вы, здесь конечно нет, — обычное для Павла сосредоточенное выражение лица, словно он все время внутренне нас пересчитывает, на минуту приняло строго плакатный вид. — Но с собой, — он пригнул голову, будто раскрывал большой секрет, — с собой — можно.
О ракии, впрочем, на таком солнцепеке думать не хотелось до отвращения. А вот о дожде... Я представила, как вдруг разойдутся хляби небесные, жаркие и как хлынет ливень и кинутся под навесы зазывалы, бросятся врассыпную продавцы, роняя по дороге серебряные блюда, расшитые бисером платья, кожаные сандалии, которые зовут здесь апостольскими, побегут, раз-гоняемые нежданным потоком воды, как бежали торговцы из Храма...
— Я думаю, — задумчиво протянул Сергей, — у нас этого уже больше никогда не будет.
— Чего не будет? — встрепенулась я. — Дождей?
— Нет, я имел в виду, — он покачал подбородком в сторону россыпи сувениров, — лавок, например, которыми по триста лет владеет одна и та же фамилия.
— Тут не только лавки — ключи от самого храма Гроба Господня с двенадцатого века принадлежат одной семье. Это право им подарил Сулейман Великолепный, когда покорил Иерусалим. Причем правом открывать этими ключами двери владеет другая семья, — профессионально включился Павел.
«Как странно жить обыденной жизнью внутри чуда, быть в каком-то смысле его частью», — думала я.
Мы знаем, что брошенный предмет всегда упадет вниз, а не полетит, расправив крылышки, в облака. Точно так же они знают, что прадедушка отмыкал замок в дверях храма, что правнук будет хранить ключи в заветной шкатулке сандалового дерева и что когда наступит урочный день и час, то он вернет доверенное — тому, кого пошлет за ним Творец всего сущего. По крестному пути они каждый день идут на работу, а библейские стены укрывают их от непогоды. Мы же — как дети, перед которыми внезапно распахнули двери, и они топчутся на пороге, пораженные дивной красотой рождественской елки. Стоим и ждем. А нас здесь ждут?
— А ведь у нас больше свободного времени не будет, — вмешалась Наташа. — Вечером крестный ход, ночью — литургия. Когда же мы с вами к самому Гробу Господню попадем?
— Имейте в виду, — заметил Павел, — там очередь часа на два, не меньше.
— А как-то обойти это дело нельзя? — честно, по-нашему спросил один из нижегородцев. — ну, договориться с кем-то, пусть проведут.
— Заманчиво, конечно, — вежливо ответил западный человек Павел, — но я бы не взялся.
— А во время ночной литургии, — подступилась с другого конца Наталья, — можно будет зайти в кувуклию и приложиться к Гробу?
— Вообще-то можно, — уклончиво согласился Павел, — но там могут идти службы, и вас не пустят.
Народ томился. Быть в Иерусалиме и не попасть к самой его сердцевине — сам себе потом не простишь, но и двухчасовая очередь энтузиазма ни у кого не вызывала.
«Вот, — подумала я, — удачный для меня случай: преодолею лень и за народ постою».
— Давайте так, — сказала я вслух, — я пойду держать очередь, а вы все допивайте спокойно кофе и бродите по лавкам. А время от времени заглядывайте и проверяйте, как я движусь.
Анюта схватила сумочку.
— Слушай, — удержала я ее руку, — ты же не хочешь, чтобы мама волновалась. Давай договоримся: приходи ровно через тридцать минут. Если еще далеко буду стоять, пойдешь гулять дальше.
— Хорошо, — уже на бегу крикнула дочка и смешалась с толпой. Не люблю я, когда она уходит одна. Но ведь и удержать взрослую девицу при себе никак невозможно. Я вздохнула над вековечной родительской дилеммой, оперлась на стул, чтобы не ступать на больную ногу, — старая травма от хождений и от жары ныла, как новая, — и двинулась к храму, благо недалеко. Да там все недалеко.
Очередь обвивала кувуклию плотным кольцом, человек по десять в ряд, повторяя очертания ротонды. Колонны уходили вверх, в круглый сумрак купола. Я встала в конец. Справа от меня жалась семья казахов. Мать семейства шевелила губами, как школьница, приблизив к глазам раскрытый молитвенник, а отец, его лица я так и не увидела, переступал вместе с колыханиями толпы, не отрывая руки от стены кувуклии, и, двигаясь, словно вычерчивал на ней полосу. Впереди вытягивали шеи японцы.
В саму кувуклию, храм в храме, укрывающий место погребения Господа нашего Иисуса Христа, пропускают человек по пять, по шесть. И когда последний из допущенных, пригнувшись, выходил обратно на свет, плотные ряды, словно одновременно, делали глубокий вдох и, выдохнув, волной сдвигались вперед. Позади меня пристроилась группа русских паломников. ну, наших тетенек учить держать очередь не надо. Приняв форму ядра, они двинулись вперед. Не прошло и нескольких минут, как японцы, которые даже не заметили, как их оттерли, остались позади, мои робкие соседи-казахи вдавились в стену кувуклии, а я, в силу причин, которые ничем, как зовом родины, объяснить не могу, оказалась внутри компании соотечественников и,
