Фронтовичок

сознание.
Подтянул я остальных раненных на плащ-палатке к ротному. Мне ещё повезло, что они наверху лежали, не в самом окопе. Перевязал всех. Много времени ушло. Лежу обессиленный, придумываю, как раненых защитить от осколков, дождя и мокрого снега. А он с утра не прекращается. Да только спрятать их негде – не обжились мы здесь. А обратно в окоп спустить – сил у меня таких нет. Вот тут самое время вас спросить, сынки, защитники отечества, – обратился фронтовик к солдатам дивизиона:
– Что для солдата страшнее всего на свете?
Бойцы неуверенно гадали – мины, танки, отсутствие боеприпасов, холод? – но фронтовик, выслушав всех, загадочно ухмыльнулся в усы:
– Привыкли вы, сынки, по хорошим дорогам колесить! Впрочем, пришлось и мне по отличной немецкой брусчатке пошагать. А самый страшный враг для пехоты есть грязь! Она через ноги солдату поперек горла встает. И не привыкнуть к ней, ибо везде она особенная – в Воронежской области, помню, так сапоги присасывает, что от её поцелуев подметки враз отлетают. Зато в Ростовской налипает на каждую ногу по пуду – ни поднять, ни стряхнуть! Ни идти, ни бежать! А путь у пехоты близким не бывает… Да разве ж только это? Даже поесть трудно, если весь в грязи! А каково носом в грязь плюхаться, когда пули к земле прижимают! Отмыться-то даже в перспективе не светит! Вы, сынки, ошибаетесь, если считаете, будто в грязи приятнее лежать, нежели по ней ногами шлёпать! Хотя скажу вам по секрету: «Жить захочешь – и грязь полюбишь!» Когда грязь на одёже коркой засохнет, да кожу в кровь изотрет, совсем невмоготу будет. Хуже всего поздней осенью бывает, в холода, когда лед хрустит, руки стынут… Да только всё равно стираться приходится! Ведь в грязи пехота долго жить не может! Не дай бог, ещё с вшами воевать придётся! Считай, на два фронта!

Знаешь, внучок, слушал я фронтовика в сторонке, да ликовал: нашёлся-таки человек, который ответит на мои вопросы о буднях простых людей на войне. Ещё бы! Всё сам испытал! Такие подробности нарочно не придумаешь! Их знает лишь тот, кто сам всё выстрадал. И хорошо бы с прапорщиком сойтись. Да поскорее, желательно. Любое важное дело, если отложишь его на короткое время под давлением иных забот, почти наверняка в долгом ящике так и останется!
А Василий Тимофеевич, тем временем, продолжал размеренно повествовать:
– Говорил уже я вам, сынки, дождь тогда шёл вперемежку со снегом. Всё вокруг раскисло. Я снаружи мокрый от дождя, а изнутри – мокрый от пота. Но окоп лопаткой всё-таки разворошил, сделал в него пологий спуск. Стянул раненых на дно. Тесно им там, вот и расположил всех в одну строчку – голова, ноги… Сверху карабинами окоп перекрыл (иного-то материала не нашлось, но этого добра – навалом). Вдоль и поперек лежат карабины, а навес из плащ-палаток соорудил. Если шибко лить не станет, то не протечёт. Только, думаю, товарищам моим совсем мало без медицины осталось. Смерть – она же на лице заранее написана. И в темноте заметно – не жильцы они. Да только солдат солдата и мертвого никогда не бросит, хотя бы о своём же будущем думая. Не бросил я, не бросят и меня в лихую минуту.
Подложил я под хлопцев шинели, снятые с мертвых ребят, – они меня простят – сверху шинелями и укрыл, да стал к своему бою готовиться. Один против нескольких танков и сотни фрицев – велика мне честь выпала! Потому не сомневался: пришла последняя моя ночь! Однако поспать не придётся! Очень немец близости жаждет. Да и мне уклоняться, устав не велит! Значит, быть тому! Переодеться бы в чистое, по русской традиции, только и в этом мне отказано.
Пулемёт я притащил. Пристроил на самом высоком месте, где меньше заливает. Хотя сомнения мучили – немцы тоже понимают, что эта высотка для стрельбы удобна, и ударят по ней от души. Противотанковое ружье рядом положил. Ствол у него столь длиннющий, что в окопе никак не развернуть. Карабины тоже разложил на бруствере, метров через пять каждый. Думаю, если буду стрелять с одного места, то фрицы меня быстро подстрелят. А если с перебежками, так немного повоюю. Карабин, он же для прицельной стрельбы хорош. Если целиться без суеты, то немцев можно щелкать за километр. Кстати, сынки, карабин и очередями стреляет. Например, симоновский СКС-45 делает сорок пять выстрелов в минуту! Хорошая штука! Только магазин маловат, всего десять патронов.
Разложил я и все ППД (пистолет-пулемет Дегтярева). Но толку от них маловато. Огня-то море – это верно! Но патроны пистолетные! Потому прицельная дальность – метров сто, не больше. Только если стенка на стенку! Но из меня какая стенка? Если фрицев я настолько близко подпущу, и минуты мне не жить!
Гранаты я долго в темноте искал, всё шарил по убитым товарищам. Набрал, кажись, восемь Ф-1. Они хороши для обороны. Осколки метров на триста разлетаются. А противотанковых всего пять. Маловато для хорошего сабантуя. Зато, думаю про себя, я их своим радушием удивлю!
Пока готовился, слышу, кто-то с тыла ко мне крадётся, поскрипывает. Я пулемёт, конечно, развернул. Окрикнул, больше для порядка, втайне ожидая помощь из батальона, а когда старшина наш отозвался, я от радости едва не заплакал:
– Петрович, – кричу ему охрипшим голосом. – Прячь кобылу за бугор, ведь убьют, проклятые, да ко мне поскорее топай. – А он мне в ответ:
– Молодой ещё командовать! Сперва покажи, где ротный сидит? Проголодались, небось, хлопцы наши? И где вы, окаянные, караулы свои выставили? Меня никто не остановил! Тылы не прикрыты… Куда подевались, черти ленивые!
– Некого, Петрович, больше выставлять! Только мы с тобой от роты и остались. Потому давай-ка тяжелых на Сивку погрузим, и вези их немедля в медсанбат, спасай ребят… А я тут порядок наведу… К приходу дорогих гостей. Подводу подгоняй… Они в окопе. И ротный там. Плохой он совсем, без сознания.
Петрович засуетился, сунул в мои грязные руки кусок хлеба, мол, поешь для начала. И вижу, слёзы у него по щекам… Роту жалко! Молодёжь ведь зелёная, по его меркам. Но не время плакать! И он это лучше меня понимал, махнул рукой в сердцах и заторопился к телеге, на которой для всей роты привёз обед и ужин. Вся еда в одном термосе. Другой ещё вчера осколком пробило, да замены пока не нашли. С утра числилось шестьдесят семь, так что еды теперь навалом… Вчера бы столько! Ребята голодными так и остались… Надо сказать, готовила для нас батальонная походная кухня. Она в батальонном тылу размещалась. Подальше, да поглубже. Потому как по дыму фрицы нам аппетит своей артиллерией портят. А наши артиллеристы за фрицами следят, что бы и те не жирели! Так что, иной раз, поесть весьма хотелось… Однако, предвидя бой, всегда специально голодали – на случай ранения в живот. Старшина за едой ещё утром уехал, а вернулся – есть-то некому. А мне так тошно на душе, что не только есть, а и жить не хочется! Знаете ли, очень стыдно одному в живых оставаться, словно обманул кого... Скверно это чувствовать, хотя любой в понятие войдет – судьба, значит, такая…
Решили мы со старшиной раненых на подводу уложить, не зная, правда, как их разместить – тесно очень – да только Петрович мне шепчет:
– Ротный-то отмучился. Двое ребят осталось… Подмоги мне их на палатку стянуть… Вот, так-то лучше. Ох, ребятки, наши горемычные! – всё причитал старшина.
Уложили мы оставшихся на подводу, укрыли любовно. Следовало бы поторопиться, но мы остро ощущали необычность и важность минуты расставания, оба время тянули. Но не бесконечно же! Принялись прощаться. Петрович не выдержал первым, обнял меня, крепче сына, потыкался мокрым носом в мои щеки, похлопал ладонями по спине, отвернулся, шмыгая носом:
– Ох, сынок! Досталось тебе не по чину… Надеюсь, свидимся. Не могу запретить тебе высовываться… Тут дело такое, можно сказать, верное… Впрочем, что я говорю, седой дурень?! Какие тут советы помогут! Ты только живи, сынок! Прошу тебя! Для себя прошу! Ведь не смогу я жить, похоронив всю роту… Какой я потом старшина! Молиться буду всем святым и всем чертям! Только живым останься… А то, может, выпьем на прощанье? А? Я полканистры привез. Куда теперь…
– Нет, Петрович, пить не стану! Мне твёрдая рука нужна. Уж очень она чешется! И вот ещё, Петрович, ты матери в Елабугу… Сам досмотри, как бы не послали бумагу, будто пропал сын без вести! Я-то не пропаду! Не тот у меня настрой! Да – мало ли! Ты сам отпиши, как я тут справлялся. Мама у меня. И четыре сестренки. И батя где-то воюет... А ребята наши сегодня геройски погибли… Фрицы не прошли. Ты каждому лично отпиши. Если похоронка придёт – то мать меня оплачет, сколько надо, да и успокоится. Ей так легче будет! А «без вести», так всю жизнь промучается. Ждать никогда не перестанет. Да на каждый стук выскакивать, да плакать и плакать. Уж лучше похоронка! Ты меня, Петрович, не перебивай – меня и фрицы перебьют. Жаль, конечно! Очень жаль! Такая жизнь после войны наступит! Поглядеть бы! Вот что, Петрович, давай-ка, ребят спасай поскорее, и сам поберегись. Ты теперь один всё знаешь: никто не струсил, никто не отступил; все ребята героями погибли! Так и отпиши! Прощай!
Петрович взял лошадь под уздцы и повёл её в тыловую темень. Лошадь натыкалась на мертвецов, шарахалась в стороны, громко фыркала, и Петрович её тихо уговаривал:
– Пошли уж, пошли Сивка! Всем теперь тяжко. Ты вот овса поела, меня поджидая, а к ребятам мы зря спешили… Пробирались с тобой по грязи, будь она неладна, а ведь зря торопились!

В это время, нарушая рассказ, к курилке приблизилась шумная группа солдат, однако слушатели так дружно зашикали, не позволив помешать рассказчику, что тишина быстро восстановилась. Но рассказчик, будто и не заметил ничего, продолжая свою историю:
– Потом и старшину стало не слышно. Приближался мой час. Прилёг я в удобном для обзора местечке, пару гранат приготовил. ППД держу в руках, два полных магазина рядом. Вот, думаю, мне бы сейчас, если по-хорошему, хватило бы нескольких пулеметов. Закрепил бы их на бруствере, да бечёвки к себе протянул. Лежал бы в укрытии, да верёвочки дёргал, а фрицы сами собой бы в штабеля укладывались. Голубая мечта! Жаль, теперь не получится! А ещё бы гранаты на нейтральной полосе разложить, как наши разведчики иногда делают. Они в последнее время над фрицами прямо-таки издеваются. Мало им языка взять, так ещё гранатами что-нибудь заминируют. То в топку полевой кухни засунут гранату вместе с дровами, приготовленными немцами к растопке поутру; то на тропинке к сортиру несколько гранат пристроят. Да так, что их только подпихнуть останется… Но у меня гранат маловато. И приготовил я их на особый случай, когда фрицы обниматься полезут!
Тишина в курилке никем не нарушалась. По сторонам стояли уже человек пятьдесят, и каждый старался не пропустить ни единого слова. Я с сожалением поглядел на часы, сознавая, как стремительно течет отпущенное мне время. Когда ещё придётся послушать Василия Кузьмича? Но так уж вышло! Дело – прежде всего! Ещё чуток, думаю, постою, послушаю. А он цигарку потягивает и продолжает:
– Понятно мне, что пехоту подпускать близко, как нас учили для меткости, мне не резон. Они меня вблизи быстро растерзают. Придётся мне пехоту отсекать издалека. Для этого карабины сгодятся! Да долго ли я меж ними побегаю? А коль не смогу фрицев попугать стрельбой, то они мою оборону враз