Фронтовичок

мгновения люди потом подвигами называли. Вот, например, Александр Матросов прикрыл своим телом амбразуру вражеского пулемёта! Этим он свою жизнь за товарищей отдал, чтобы они могли подняться. Раньше им пулемёт не давал это сделать! Как считаешь, это подвиг? Разумеется! Но – минутный! А есть на всякой войне ещё и большая работа. Она немудрёная, но долгая – годами. Тяжелая работа, очень грязная и некрасивая, а потому, совсем не похожа на подвиг. Но она-то и есть самый большой солдатский подвиг! Спросишь меня, что это за работа?
– Я головой кивнул, опасаясь, что фронтовик перестанет так серьёзно со мной разговаривать. Но он не замолчал:
– Да, малец, любая работа! Вот, идёт солдат пешком сто километров, несёт на себе всё, что ему положено, – это и есть его работа! Окапывается солдат сам или орудие своё окапывает, маскируется, таскает брёвна, землю роет, строит блиндажи, наводит переправы, ползает в грязи по уши, вовремя не ест, если спит, то где придется, мокнет до последней нитки, мёрзнет до костей, друзей хоронит – это тоже его работа. И сколько такой работы у каждого солдата?! Не сосчитать, не переделать ее никогда! Но без нее, такой вот, негероической работы, ни за что не победить! Возьми меня, к примеру. Воевал, как и все. Тыщи три вёрст пёхом отмерил. Сколько в сапогах, а сколько верст почти босяком прошагал, уж и не припомню! Перекопал, считай, всю землю – и нашу, и польскую – вдоль да поперёк, а звание героя за мою работу так и не заслужил! Зато, когда Днепр форсировал, перебрался на другой берег в числе первых, закрепился там, да стал своих товарищей огнем прикрывать, чтобы и они подтянулись, да живыми остались – за то и получил эту Звездочку. Но, сознаюсь тебе, малец, эту награду мне, да не только мне, следовало вручить совсем за другую работу, а не за Днепр. Там же всё на азарте держалось! Раз, два и готово, если по пути не убили! Да и отмылся я в Днепре заодно, что для солдата весьма важно! И вышло так, что работы-то немного, но вся она на виду, весьма эффектна, всегда будет, о чём потом рассказать! А кому будет интересна самая обычная, самая грязная солдатская работа, которая так сил лишает, что после неё и заснуть не удается? Никому она не интересна, малец, потому как скрытую суть ее, да настоящую цену ее знает лишь тот, кто сам всё сполна отведал! Теперь всем только о красивых подвигах знать хочется, а настоящий солдатский подвиг, он скромный, он особый. Потому и молчат фронтовики, поскольку знают истинную цену всякой работе и любым наградам. Ведь многие герои так и остались без наград! Живые они или мёртвые! Да ведь солдатскую работу, малец, и невозможно оценить наградами! Потому как не придумали ещё награды, достойные этой работы!
Герой затих, задумался, что-то вспоминая, потом спросил меня:
– Об этом ты хотел узнать, малец?
– Спасибо… только я… Мало! А можно Звездочку потрогать? – попросил я на прощание. – У моего папы тоже семь орденов и медалей! И он тоже Днепр форсировал. Может, вы его и встречали?
Герой с интересом взглянул на стоявших в стороне моих родителей, давно вычислив их по очевидной заинтересованности к нашей беседе:
– У твоего отца, парень, самые важные награды – они за отвагу, за мужество, за стойкость! – потом, уже обращаясь к моему отцу, спросил:
– Пехота?
Отец утвердительно кивнул.
– Хороший у вас сын растет! С таким парнем, хоть сейчас в разведку! Только обойтись бы им, мальцам нашим, без подобного доверия…
На прощание он подал мне руку:
– До свидания, будущий герой! Рад был познакомиться! – потом приветливо обратился и к моим родителям. – До свидания! – и, поднявшись с парапета, пошел к терпеливо дожидавшейся его пожилой женщине, видимо, супруге. У неё на груди тоже блестели две яркие медали.
*
– Между тем, дорогой мой внук Сережа! – продолжил Алексей Петрович. – Кончался октябрь семидесятого года. То есть, с памятного юбилейного дня Победы, о котором я тебе рассказывал, прошло почти полгода. За это время нас выпустили из академии, присвоили долгожданные звания «лейтенант» и отправили в первый офицерский отпуск. А после отпуска я вступил в должность в прославленной ракетной бригаде.

И вот, в составе одного из её дивизионов я уже две недели напряженно занимался, как в войсках говорят, специальной и боевой подготовкой. Происходило это в учебном центре с красивым названием Зелёный Бор. Такая уж у ракетчиков специфика – для плодотворной учебы им более всего нужен простор и отсутствие посторонних глаз. Но, то и другое организовать на зимних квартирах, как называют их артиллеристы и ракетчики, невозможно. Впрочем, от подобной терминологии может сложиться впечатление, будто палатка, в которой я тогда размещался вместе с коллегами по оружию, являлась нашей летней квартирой! И будто бы жили мы почти по-царски – вот вам летний дворец, а вот вам и зимний дворец!
Однако обычная человеческая квартира мне ещё долго не светила. И хотя в верности и стойкости своей боевой подруги, то есть, твоей бабушки, я не сомневался, но тревожные мысли иногда появлялись. А что у нас получится, если ей, выросшей в прекрасном Ленинграде, тревожная жизнь в захолустье надоест?

Заговорился я, Сережа! Много тебе второстепенного рассказал… Но самому, знаешь ли, стало интересно кое-что вспомнить! И всё же я добрался до того самого человека, ради которого и завёл этот разговор!
Так вот, однажды, выйдя из полевой солдатской столовой, расположившейся под высоченными, голыми на две трети соснами, я обогнул курилку. Есть такое место, где солдаты переводят дух до следующих изматывающих тренировок на технике. Уже собирался идти дальше, но заинтересовался увиденным.
Находившиеся в курилке ловили каждое слово прапорщика Потехина Василия Кузьмича. Его я знал и раньше – это старшина соседней батареи, – но случай не сводил нас в обстановке, пригодной для разговора по душам. И потому теперь я, себе на удивление, наблюдал не ранее знакомого мне прапорщика, а настоящего бывалого фронтовика! Он спокойно и внушительно повествовал о войне.
Не пойму, почему ранее я не обращал на него внимания. Ведь внешность Василия Кузьмича весьма колоритная. Мимо такого никакой кинорежиссер, снимающий фильмы о войне, пройти не сможет! Чего стоят одни лишь усы! Пышные, седые – они впечатляли огромными размерами и напоминали образ фронтовика с какой-то очень знаменитой фотографии военных лет. От глаз Василия Кузьмича лучиками расходились глубокие морщинки, характерные для людей, сильно прищуривающихся во время смеха. Но при мне он никогда не смеялся. Волосы у рассказчика были абсолютно седыми, совсем белыми. Такой белизны они достигают лишь у тех, кто поседел более двадцати лет назад.
Василий Кузьмич казался добротным и увесистым, хотя ростом не вышел. Зато ещё большей солидности ему добавляла манера повествования – неторопливая, без артистической игры голосом, но с долгими паузами, во время которых он не оглядывал своё окружение, не искал его поддержки, а задумчиво посматривал вниз или куда-то в сторону. Тихий баритон, казалось, менее всего был предназначен слушателям. Но они не смели даже шелохнуться, чтобы не пропустить ни одного слова. В желтых от никотина пальцах прапорщика, казалось, непрерывно дымилась легендарная «козья ножка», свернутая, видимо, из газеты. Точно так, как это делали на фронте! Изредка и с достоинством фронтовик подносил дымящийся аппарат к губам. При этом он слегка щурился, дабы уберечь глаза от едкого дыма, клубящегося из столь мощного приспособления.
Я остановился и прислушался к рассказу со стороны, не заходя в курилку, чтобы не вынуждать кого-то реагировать на своё появление, согласно уставу. Василий Кузьмич неспешно повествовал:
– Когда, сынки мои, и четвертая атака фрицев захлебнулась, а было это дотемна, я, верите, перекрестился, хотя раньше этим не грешил. Ну, думаю, устояла моя рота, хоть день выдался нелегкий! Понаблюдал я недолго, как немцы свою жиденькую пехоту отводят под прикрытием танков, также уползающих восвояси, да порадовался, что живой. Но изнутри меня что-то тряхануло, даже пот прошиб. И промеж лопаток потекло – ведь давненько не стреляют с нашей стороны… И бойцы не гогочут, как всегда, если фрицам жару зададут… Куда все подевались? И раненых не собирают... Неужели всех покосило? Всех? Меня стало трясти. Принялся я озираться, переходить туда-сюда, искать товарищей. Не нашел ни одного. Неужели, я теперь один?
Все неотрывно следили за каждым движением и вдохом старшины, который неторопливо потягивал свою цигарку, видимо, уходя при этом в себя.
– И знаете, сынки, явилась ко мне в ту минуту одна дурная, но важная мыслишка. Вот, думаю я… Ведь потом каждый сможет меня спросить, где отлеживался, пока товарищи погибали? Всем станет яснее ясного, что прятался я где-то! Кто не прятался, тот убит! А я-то – один живой! Даже не ранен, настолько мне не повезло! И как, думаю, со мной такая неудача приключилась? Убили бы меня – было бы всё легко и просто! А теперь как быть, раз до сих пор живой? Посидел я, подумал, да только ничего хорошего не надумал… А что надумаешь? Нечем мне доказать, что не струсил! Нечем мне доказать, что меня лишь случайно почему-то не убили! Нет свидетелей! И так меня моя безысходность придавила, что я и сам стал себе не верить! Может, и впрямь, где-то прятался? Между тем, стемнело, и стал я обходить наши ротные окопы… Везде нахожу своих товарищей в таком виде, что лучше бы мне так же лежать, только бы не видеть этой картины... Нашел и командира роты. Он ранен тяжело, двинуться не может, но в сознании. Громко стонет и шепотом, потому что обессилел, крепко ругается, что роту угробил. Я его перевязываю (ранение в грудь, трудно его переворачивать, бинт под спину пропускать, тяжёлый очень наш ротный), а он шепчет:
– Ушли?
Я ему с радостью:
– Ушли! Ушли, товарищ старший лейтенант! Сильно мы их… Два танка их остались! Чадят…
– Наших сколько… полегло? Сколько осталось? Сосчитал?
– Считать некого, товарищ старший лейтенант! Тяжелый вы и ещё трое. Может, кто-то и подтянется…
– Связь есть?
– Нет. Ни с батальоном, ни с соседями.
Ротный закрыл глаза, собираясь с мыслями и силами:
– Ты мертвых оставь… Живых перевяжи… и со старшиной их в медсанбат… А сам к бою готовься. Оружие, боеприпасы подтащи, чтобы потом без нужды... О связи не тревожься – батальон восстановит, если сможет. О подкреплении даже не думай! Наша дивизия на второстепенном направлении… Как, впрочем, и немцы, которые напротив. Потому ни им, ни нам подкрепления не будет. На нашем участке слабина давно… Немцы здесь легко бы прорвались, но боятся обхода с флангов. Они хоть и умные, но нашу обстановку пока не знают. Потому опасаются нарваться на резервы, которых давно нет! Но ночью жди! Придут на разведку. Не знают, конечно, что ты один остался! И обязан… Обязан немцев сдержать…
В курилке и рядом висело абсолютное молчание. Даже сосны перестали шуметь.
– Хотелось ротному возразить, – задумчиво произнес прапорщик, – но не смог я, видя, как тяжело ему даётся каждое слово. А он продолжил своё завещание.
– Молчи уж… Знаю, что это невозможно. Но надо! Иначе они днем тебя обойдут. Тогда и батальону, и обороне, и тебе конец. А потом…
Ротный не договорил, потерял