Даже сотни таких же! Жизнь самой матушки-природы, из которой все мы вышли — все до единого.
Ученый замолчал, обдумывая, что бы еще сказать о тех, кому доверены жизнь природы и наши жизни. И вдруг разом перевел стрелки разговора на девяносто градусов:
— Вы уж меня извините, мужики! Если не возражаете, давайте еще ударим по сотке. Разволновался я что-то. Не могу смотреть спокойно на все, что здесь творится. Комара можно запросто обидеть, хоть тебя и не укусил еще.
Все глотнули по малой и принялись за рыбу, которая лежала развалом.
Мишка придвигает ее к приятелям:
— На муксуна налегайте. Какая прелесть — эта рыба белая! Не случайно ее благородной зовут. Правда, нельмочки нет: она позже пойдет. Главное, костей мало, да и те крупные
— хорошо выбираются.
Николаич задумывается:
— Когда увидел, что к моему берегу подошел катер, то удивился. Откровенно сказать, никого не ждал. А тут еще этот, будь он неладен, радикулит. И на тебе — гости! Какие, откуда — неизвестно. С чем прибыли? Но мне повезло, что нормальные вы мужики, не хапуги, не грабите здешних мест. Всякого люду я перевидал на своих полевых. И самое главное, кроме птицы перелетной и рыбы, тянет в этот уголок избушка. Приедут отдохнуть — жилище на берегу. И никто ведь не спросит, как появилась здесь избушка, кто ее хозяин, какова ее история.
Филиппыч прерывает ученого:
— Извини, Николаич, мы-то с Михаилом знаем, что это избушка шамана.
— Правильно. Но здесь есть но, да и не одно. Первое: строили жилище местные аборигены специально для шамана не из какого-то там дерева. А из лиственницы. И брали ее с берегов Большой реки. Там ближнее место, где она растет. Но это много южнее. Вылавливали из реки топляки и оленями тянули сюда. Второе: избушке не менее сотни лет. Сработана, как я говорю, из лиственницы, прошедшей через воду. А мореное, знаете, еще крепче. Вот и подумайте: столько лет строению, а оно стоит хоть бы что! Не дерево прямо, а кость. Послушайте: звенит!
Николаич поднимает с полу топор и, не вставая со своего места, ударяет обухом по нижнему венцу. От удара с потолка посыпалось легкое облачко сажи, заиграли на натянутой проволоке кусочки рыбы.
— Осторожней, Николаич, избушку не развали.
— Ничего ей не сделается. Еще лет сто простоит. Если кто не подожжет. Сожгли бы, но мне кажется: бережет ее какая-то сила. Что ни говори, шаман для местных аборигенов не то что бог, как у славян, а много больше. Он для них урожай на ягоды выправляет, зверя и птицу бережет, охраняет рыбу в реках. Он им и радость образует, и в горе поможет. Теперь это в далеком прошлом. Вот так иногда подумаешь: нет его — и нет порядка на холодной земле тундры.
Мишка присоединяется к разговору:
— Я думаю, прав ты, Николаич. Хоть ты, как говоришь, не веришь ни в бога, ни в черта, но ты прав и еще раз прав. Поэтому, мужики, я предлагаю еще тяпнуть по глотку за то, что Николаич прав, хоть он и ученый по птахам. И он знает, что у птиц есть крылья, с помощью которых, если, конечно, не сидеть на месте, а махать, то обязательно полетишь с севера на юг и обратно. По такому случаю, дорогой мой Филиппыч, добавь нам в наши кружки. Учти, только понемногу.
— Ты, Мишка, не болтай языком много. А ты, Николаич, рассказывай дальше про шамана.
— Я вам сейчас расскажу о том, чего не видел, а только слышал от местных. Значит, шаман помер в глубокой старости. Его похоронили, как и всех, на дальнем хальмере, как положено, со всеми почестями, со всеми его нехитрыми вещичками. Прошло совсем немного времени, наверное, год, на этом же самом месте вновь случились похороны. Опять, как полагается, съехались к месту похорон родственники усопшего с дальних и ближних стойбищ на оленьих упряжках. Еще до сотворения последнего обряда были все трезвы. Один из аборигенов прошелся по старым захоронениям полюбопытствовать и остановился у ящика-хальмера, в котором должен был лежать шаман. Ящик как ящик, стоит целый, но вот на одной стороне — дыра. Доски не выломаны, а прогрызена в них большая дыра. Поначалу подумали: песец. Они, случается, хоть и не часто, строят таким образом норы. Там у них появляется потомство. Заглянули аборигены сквозь дыру в ящик, а он пустой, нет в нем ни шамана, ни его амуниции, ни бубна. Пусто.
Вот с того времени ходит по всей дальней и ближней округе слух, что якобы как только-только похоронили шамана, как вскоре прибежал к этому месту песец, да не один — много их. Они и прогрызли в толстых досках не маленькое отверстие, а большое —
человеку туда зайти и выйти оттуда можно запросто.
Филиппыч не может скрыть удивления:
— Неужели они, песцы, выпустили на волю из ящика не только душу усопшего, но и его самого? Дело! Давайте, мужики, не чокаясь, помянем его душу грешную.
— Ушел, исчез шаман из своего ящика. Где он? Может быть, сидит где-нибудь и слушает, что мы тут о нем толкуем.
— Вот ты, Николаич, человек от науки, мы тут малость подпили, слушая тебя, уши развесили. До меня только сейчас дошло. Рассказываешь ты гладко, занимательно. Но я вот прикину, какую ты про шамана несешь чушь, что якобы улетел или ушел — и не просто так, а увели его, с твоих слов, с места захоронения песцы, которые и выпустили его на свободу из крепко сколоченного ящика. Ну, если вы так там, у себя в институте, науку делаете, то я не знаю... Кто как, а мы с Михаилом, моим давним напарником, ничего не понимаем, слушая твои сказки.
— Так я здесь ничего не придумал. Что слышал, то и рассказал.
— Тебе завтра кто-нибудь расскажет после стакана спирта, что носороги по тундре бегают. Правду или нет говоришь, Николаич, про шамана? И не обижайся: все мы тут в подпитии, но такие страсти на ночь слушать не хочется. Я себе как представлю: по тундре ящики с мертвыми стоят! Не могу. И потому вы, мужики, как хотите, а я буду спать укладываться.
Мишка, сидевший перед столом, свесил голову над рыбой. Время от времени голова у него, как маятник, начинала покачиваться, и казалось, что вот-вот он начнет клевать носом, как большая чайка халей клювом. Вдруг его захмелевшее тело вздрогнуло, пробудилось, он поднял голову, помутневшими, чуть приоткрытыми глазами глянул на стол и монотонно произнес:
— Оно и верно, была команда спать.
Держась рукой не то за стенку, но больше за воздух, он сделал три шага в сторону своего матерчатого “хальмера”. Присел на краешек нар, сбросил с ног сапоги и, в чем был одет, полез под полог.
Хозяин провожает гостей:
— Давайте отдыхайте, я здесь немного приберусь. Что там ни говори, но все же гости. Пришло время белой ночи, свет от которой истекал сверху, был легкий, много легче той малой пушинки, что, пролетая над озером, обронил лебедь. Все вокруг успокоилось не только в ближайшей и дальней округе, но и избушке. Затихли ее обитатели. Да и как не затихнуть, особенно после такого настоящего застолья и умеренного возлияния разведенного спирта!
Все уснули, и все вокруг уснуло. Старый шаман ждал этого времени и дождался. Ему нужно было заглянуть в свое жилище, где он провел, считай, всю свою жизнь. И если его здесь долго не было, это означало, что хозяин уходил далеко-далеко в тундру, к холодному океану. Он уходил туда, куда звали его помощники, добрые духи, чтобы изгнать злых, что несли голод, болезни и смерть. Разобравшись с нечистью, шаман возвращался обратно.
Он отправлялся туда, где рыбе грозила гибель от замора, а местным жителям — от голода. Он шел, бежал туда, где было много-много снега, где бушевала без остановки
холодная, жестокая снежная метель. Он шел, потому что, кроме него, никто не мог остановить ту напасть, которая грозила смертью птицам, зверю, рыбе. Шел к тем, кто звал его и ждал его помощи.
Пришло время, и вся округа вместе с озерами, реками, звери, и птицы, и люди холодной земли узнали, что он, их главный охранник и спаситель от всех бед и неприятностей, ушел в мир иной. Да, даже шаман не бессмертен.. Но те, кого он защищал, не собирались верить в его смерть. Он был им нужен, особенно тогда, когда в тундре, в глухих и диких местах, появились пришельцы. Такого ужаса никогда раньше еще не было.
Пришельцы стали вести себя варварски, они пригнали сюда мощную шумную технику, начали сверлить мерзлую, ледяную корку, из-под которой пошла кровь, не красная, как у зверя. Из земли, на которой творилась жизнь тысячелетиями, пошла своя, особенная кровь — черная-черная. Она разливалась по сухому месту, и погибали ягодники и седой мох ягель, главный и единственный корм оленей.
Природа холодного ледяного края ощетинилась против такой напасти со стороны пришельцев. Оставшаяся рыба начала вновь, с усиленной энергией, метать икру, из которой зарождались новые рыбы. Птицы, местные белые куропатки, несли в свои гнезда больше яичек, из которых появлялось все больше и больше птенчиков. Не заставили себя ждать и залетные птицы, стараясь восполнить свои поредевшие стаи. Но вот сегодня шаман вновь вернулся в свое жилище. Где же ему сегодня совершить свой ритуал? Его рабочее место занято. На маленьком земляном пятачке стояли стол и стулья. Ему оставалось одно — вынести их на волю. Когда он это сделал и вышел на середину этого маленького пятачка, встал, одернул свою черную малицу, резко, словно черная птица, встряхнул свою перьевую одежду. Следом шаман расставил широко ноги, слегка присел, это была его обычная стойка, взмахнул руками, словно крыльями, и ударил в бубен — раз, другой, третий. Звук бубна должен был гулять не только по избушке — он уходил далеко в тундру, и здесь его не было слышно. Шаман приседал в танце, вращался по кругу, по которому ходит солнце, поднимал кверху над собой бубен. Но это был беззвучный ритуал заклинания — тех, кто пришел сюда загрязнять воду и землю, травить рыбу, распугивать птиц, губить оленьи пастбища.
Все его действия в эти ночные минуты не потревожили спящих обитателей избушки, но его бубен был слышен там, далеко-далеко, на берегах холодных морей. И он исполнял танец, который напоминал прыжки и бег оленей, взлеты птиц. И вдруг он замер так быстро, как замирает зверь, завидя добычу, вытянулся, сжался в небольшой комок и мигом превратился в небольшую чайку, но только не с белым опереньем, а розовым. Розовая чайка бесшумно взмахнула крыльям, вылетела на волю, на чистый воздух.
Николаич пробудился от тишины, тепла, идущего не от печки, а снаружи, и еще от чего-то другого, но пока еще со сна не мог сообразить, что это такое. Гости спали тихо, без храпа. Но вот стоило ему только слегка приподнять стенку полога, как он сразу понял: комары! Николаич любил поговорить, особенно живя в одиночестве, с любым, даже малым живым существом. Сейчас это были комары. Пока он с ними беседовал сквозь разделяющую их стенку полога. Как всегда, он заговорил с ними тихо, боясь разбудить
гостей:
— Ну, что же, здравствуйте, кровососущие братья! Налетели, дождались тепла. Я приветствую вас, но объявляю вам войну. Вам меня не просто будет взять да укусить. Сейчас вот оденусь в плотную одежду, достану мазь, накомарник, тогда и выйду к вам. Так, почти еле слышно, шепотом рассуждая, Николаич натягивал прямо в тесном пологе брюки, рубашку, куртку:
— А где мой накомарник? Да вот он, у меня под боком! Слегка помялся проволочный каркас, но ничего, все поправлю, потому как без тебя, дорогой мой накомарник, не обойтись. Думаю, что ты за
