благодарит Крысу старик Франк. — Люблю я тебя за неистощимый патриотизм.
Впереди замаячил широкий остров соснового бора. Солдаты обрадовались: в сосновом лесу дышать легче.
Рано радовались.
Пятнадцать километров шли мимо «Leichenwald» (прим.: «трупного леса»), на опушке которого лежало бесконечное множество вздутых зловонных трупов лошадей, между которыми терялись трупы красноармейцев. Здесь советская кавалерия шла на прорыв...
Гул двигателей услышали издали, к колонне приближались танки.
— Принять вправо! Идут наши танки!
Все обрадовались: уж танки-то догонят иванов!
Вот из желтовато-бурого облака пыли вырвались танки… с красными звёздами на боках… И открыли огонь по колонне! Взрывались машины. Лошади, опрокидывая телеги, ломая оглобли, разрывая постромки, мчались, сшибая людей. Солдаты бежали, в панике бросая карабины, противогазы, пулеметы… Вымуштрованные солдаты вермахта мгновенно превратились в обезумевшее стадо…
Майер увидел советские танки Т-26 и Т-34.
Панические крики разбегающихся солдат, вопли раненых и умирающих, дикое ржание лошадей, треск ломающегося дерева, громыхание сталкивающегося железа…
Следовавшие в центре колонны три грузовика с боеприпасами взлетели на воздух. Жуткий взрыв разметал во все стороны обломки.
Пламя, артиллерийская и пулемётная стрельба, крики, мученические стоны… Ад явился на землю.
Непрерывно стреляя, русские танки давили колонну.
Как страшно вопили несчастные лошади, попавшие под гусеницы!
Автоцистерна с горючим взорвалась, выбросив в небо огромный ярко-оранжевый гриб и облив живым огнём людей. Один из Т-26 оказался слишком близко от горящей цистерны и сам превратился в пылающий факел.
Бежавшего солдата пулемет остановил очередью по ногам. За беглецами в бою смерть охотится… Как сказал фюрер, солдаты могут умирать, а дезертиры должны умирать. Но дезертир ли тот, кто свою смерть увидел? Вот она, ползёт на него, железная, урчит, как некормленая. Это только бабки детям сказки рассказывают, что смерть холодом дышит. На войне смерть очень горячо дышит, гусеницами гремит, на раненого надвигался.
Солдат пытался отползти, работая локтями и волоча за собой перебитые ноги. Искажённое ужасом лицо… Собрав последние силы, откатился в сторону с пути танка. Случайно ли, или по воле водителя танк повернулся, траки поехали по перебитым ногам лежащего на спине солдата. Солдат приподнялся, раскинул руки, словно хотел обнять железного монстра... Когда гусеницы подмяли его таз, солдат оскалил зубы, как лошадь, его лицо растянулось в дьявольской ухмылке, побагровело... Тело лопнуло… Мундир, мышцы и кишки смешались в месиво страшного цвета, грудь и голова пехотинца исчезли под танком. Танк проехал, сзади осталась размазанная по земле, красно-грязная бесформенная, отвратительная масса, часть которой ошмётками прилипла к гусеницам…
Из хвоста колонны удалось выкатить противотанковое орудие. Выстрелами в гусеницы артиллеристы остановили Т-34. Разрывая одной гусеницей дорогу, машина поворачивалась на месте. Получив снаряд в моторный отсек, загорелась.
Более маневренные Т-26 методично поджигали грузовики.
Трупы усеивали дорогу. Кричали о спасении раненые… И, ужасно завопив, умолкали под гусеницами утюжившего дорогу танка.
Удары снарядов о броню смешались с воем бушующего пламени, трескотнёй карабинов и автоматов — что они против танков? В воздухе свистели осколки металла. Танковые пулеметы крошили в фарш человеческое мясо. Взрывались, как арбузы, черепа… Зияли развороченные грудные клетки… Кишки вываливались из животов…
Пушечный выстрел…
Оглушительно взорвалась тридцатьчетвёрка, подскочила, тряхнула землю многотонным весом… Башню подкинуло вверх упругим пламенем, гусеничные ленты размотались, как шнурки на ботинках, машина встала поперек дороги и зачадила. Наводчику, сидящему в башне, оторвало голову, и швырнуло на броню. Перевалившись через край башенного проема, его тело свесилось, как выстиранный комбинезон на бельевой веревке. Из рваной шеи толчками выплескивалась яркая кровь.
Ещё один танк русских загорелся. Из люка башни высунулся по пояс русский и открыл стрельбу из пистолета. Автоматная очередь прошила ему грудь. Танкист свесился наружу и мешком сполз вниз… У него не было ног! Их ему оторвало, когда снаряд прошил броню. И, невзирая на это, русский вылез из люка и палил по врагам из пистолета!
Лейтенент Майер бежал, как и остальные. Увидел солдата, совсем ещё мальчишку, сидевшего у колеса разбитой повозки. Из живота у него вываливались синие, с красными прожилками кишки. Он пытался удержать их, бережно обхватив, как обхватывают животы беременные женщины. Его белое от боли лицо безобразила гримаса ужаса и великая обида плачущего ребёнка. Он молил:
— Помогите мне! Помогите!..
Майер остановился…
Плачущий мальчишка умоляюще смотрел на лейтенанта, ждал…
Подбежал старый фельдфебель, выстрелил мальчишке в голову. Крикнул озлобленно, осуждающе в лицо Майеру:
— Так ему будет легче! Не жилец!
Побежал дальше.
Майер стоял, глядя на вспоротый живот мальчишки. Что было бы, узнай его мать, как погиб мальчик! Хорошо, что она получит письмо из дивизии с высокопарными фразами: «…Ваш сын с честью пал на поле брани за Великую Германию!».
Сильнейший взрыв пошатнул Майера… Лейтенант испуганно оглянулся, напрягся бежать, но…
Молчали моторы… Молчали пушки… Молчали пулемёты.
Горел русский танк.
Горели все русские танки.
Крики и стоны людей без орудийной пальбы, без рёва моторов воспринимались, как тишина.
И периодически взрывающийся боезапас в горящих танках воспринимался, как фон тишины.
Стальные колоссы горели, образовав неровную огненную стену вдоль колонны.
За много метров невозможно терпеть жар горящей бронетехники.
На земле лежал чёрный, скрюченный огарок. Только по рукам можно узнать, что это был человек. Бывший человек в сгоревшей форме с прожжённым мясом, с обугленной головой и корками вместо век, с безгубым ртом на сгоревшем лице…
Множество трупов на дороге и по обочинам. Раздавленные гусеницами, исковерканные взрывами, разорванные пулеметными очередями. Размазанная грязно-кровавая каша и лужи крови на дороге, над которыми уже роились мухи. Оторванные руки и ноги, вмятые в землю каски и карабины...
…
Успешность наступления надо измерять не километрами, пройденными взводом, полком или армией, а количеством трупов на оставленном после себя пути…
…
…
Солнце медленно разливалось кровавой каплей по западному краю горизонта.
Воздух пропитал смрад пожарища. Пахло кровью, как на скотобойне. Пахло горелой плотью, как в крематории. Пахло горелым металлом, как в кузнице.
Лейтенант Майер смотрел на горящие русские танки.
«Мы гнали русских, практически не встречая сопротивления. Радовались лёгким победам, — думал он. — Но у нас не выходит покончить с пошатнувшимся от удара, но не желающим упасть замертво глиняным колоссом, о котором с презрением говорят наши рейхсфюреры. Стойкости, с которой иваны пытаются удержать оборону, не убавляется.
Лётчик, израсходовав боезапас, ради нанесения максимального ущерба противнику, идёт на таран. Экипажи четырёх русских танков, собираясь напасть на военную колонну немцев, вряд ли были убеждены в своей победе. Но, поставив на кон свои жизни, решили разгромить колонну или нанести ей максимальный ущерб. Это был коллективный таран русских военной колонны немцев. Но, погибнув, они, похоже, выполнили свою задачу.
Какие же непонятные эти русские! То они безропотно сдаются в плен, а то готовы умереть, сражаясь до последнего патрона в одиночку или безнадёжно малыми группами. И наши победы оказываются пирровыми. И, складывается впечатление, что сопротивление иванов растёт, что разгромленные русские не перестали существовать как военная сила».
По дороге медленно ехал грузовик. Выжившие собирали в кузов тела погибших, сгребали лопатами и забрасывали в кузов куски товарищей, разорванных снарядами и раздавленных танками. Неестественно оттопыренные руки и ноги, изуродованные тела. Из щелей бортов струйками вытекала кровь. Пронзительно звенели мухи. Пахло едкой гарью взрывчатки, потрохами и кровью.
Сбором останков руководил пожилой фельдфебель. Он задыхался от жары, собственной толщины, запахов мертвечины и похабно ругался.
Майер старался не глядеть на разорванные животы, оторванные до паха ногу или до плеча руку, раздавленные головы. Картина ужасна, но это неизбежная реальность войны, которую надо принимать, как… как реальность.
Санитары на носилках выносили на обочины раненых. У кого нет ноги, у кого руки. Кители черны от грязи и запёкшейся крови. Ярко белели повязки. На лицах гримасы боли, глаза впалые, как у мертвецов.
То, что Майер видел здесь, никак не вязалось с тем, что им втемяшивали в голову пропагандисты: мол, русский солдат воевать не умеет, на героизм не способен.
Майер вдруг осознал, что иваны бьются насмерть, до конца, несмотря ни на какие потери. И сдаваться не собираются. Танкист, которому оторвало ноги, а он выбрался из люка и стрелял во врагов — это ли не герой? Вот этих танкистов, пришедших сюда погибнуть, неужели их гнали на смерть комиссары? Но нет на рукавах погибших танкистов комиссарских нашивок! Похоже, не зря говорил Фридрих Великий, что русского солдата мало убить, его надо ещё и повалить, чтобы пройти там, где он стоял.
Майер смотрел на грузовик, наполненный изуродованными трупами однополчан. Трупами соратников. Товарищей. Их накидали в кузов беспорядочно, как грузят туши убитых животных. Слишком много мёртвых, чтобы раскладывать их рядами.
Совсем недавно они были живы, шутили, делились надеждами, радостно шли на восток завоёвывать Lebensraum для Великой Германии, чтобы каждому получить сто гектаров русской земли для немецкого поместья. И вот одних разорвало на куски взрывами, и неизвестно, какие руки-ноги какому обрубку туловища принадлежат. Другим животы и грудные клетки разворотили крупнокалиберные пули. Кого-то, раздавленного гусеницами, счищают с дороги лопатой… А с гусениц не счищают, потому что танки горят, к ним подойти невозможно.
Мертвецы… Боже, как их много, этих мертвецов. Сначала мертвецы были главным образом у иванов. Но вот смерть всё решительнее врывается в ряды немцев.
Убийство врага, когда солдаты вермахта бегут в атаку… это нормально. Но убийство соратников вот так… Когда тела раздавлены, когда оторванные руки и ноги неизвестно кому принадлежат… Это… Это ужас.
«Русский танк и меня мог размазать по дороге. А я ведь из той же хрупкой плоти, что и они, — со страхом подумал Майер. — И я могу стать куском грязи, не жившим по-настоящему».
Он попытался вообразить, как бы его семья отреагировала на похоронку. И впервые в жизни понял, как близки ему… Кто близки? Нет у него никого, кроме Греты. Но как сильно он её любит!
Ужасно видеть трупы соратников… У всех есть матери, сёстры или братья, любимые, которые теперь познают горе потери близкого человека. С какими мыслями, с какими надеждами матери провожали сыновей на Восточный фронт? С надеждой, что сыновья завоюют для них Lebensraum — «жизненное пространство», заработают поместье в сто
