какой-нибудь полевой кухни.
Подвывают моторы грузовиков и «кюбелей» (прим.: армейские малолитражные вездеходы). Автомобили плетутся на первой и второй передачах между пешими колоннами, объезжают усердно тянущих повозки и пушки лошадей.
Майер с смотрит на лёгкий и проходимый армейский вариант Фольксвагена, прозванный «Кюббельваген» (прим.: лоханка-повозка) за открытый кузов из плоских гофрированных листов, вздыхает. Полковые и штабные офицеры на таких авто легко поспевают за танками практически везде, где могут двигаться сами танки. А полноприводные и амфибийные варианты Кюббельвагена — мечта любого офицера.
День всё жарче. Воняет резким конским потом. Не привыкшие к «русским» нагрузкам, измученные жаждой, немецкие лошади падают без сил. Их оставляют на обочинах. Бросают на произвол судьбы.
Vorwärts! Только вперёд! Не останавливаться!
По правую сторону раскинулось поле с мирно колышущимися высоченными стеблями кукурузы.
Повозка тылового подразделения съезжает на обочину… Взрыв! У одной лошади оторвало заднюю часть туловища, другая упала на землю, бьёт копытами в агонии, вокруг всё в крови, валяются обрывки кишок…
Суматошные крики солдат, злые приказы командиров…
Загорелся автомобиль для перевозки боеприпасов, который обгоняла взорвавшаяся на мине повозка. В кузове сдетонировали ручные гранаты. Огонь охватил бензобак. Из кузова повалил многоцветный дым — фиолетовый, оранжевый, зелёный — загорелись дымовые сигнальные гранаты.
Панические крики:
— Alarm! Alarm! Тревога!
Взорвался бензобак…
Со стороны поля раздались ружейные выстрелы. Их поддержала редкая трескотня пулемёта. Над головами с визгом скользнула стая пуль.
В мгновение ока колонна рассыпалась: одни плюхнулись на землю, другие пригнулись как можно ниже. Несколько солдат стремительно бросились в кукурузу, осатанело стреляя перед собой из автоматов и карабинов. Из зарослей послышались звуки рукопашной схватки, пистолетные выстрелы, тупые звуки ударов прикладами, немецкая ругань, невнятные вскрики.
Сжимая карабин наподобие дубины, из кукурузы выбрался здоровенный пехотинец. Приклад карабина верзилы густо испачкан кровью.
Майер поспешил в кукурузу. На мягкой земле, политой кровью, рядом с допотопным пулемётом в неестественных позах лежали пятеро русских. У одного на рукаве нашита красная звезда с серпом и молотом, которую солдаты вермахта называют «помидором». Комиссар. Остальные — солдаты. Головы иванов буквально вмяты в землю ударами прикладов. Руки комиссара судорожно сжимают вырванные с корнем стебли кукурузы.
— Бестолковая засада, — пробурчал Майер.
— Атаковать впятером колонну пехоты? Самоубийство! Глупая смерть, — удивился подошедший Zugführer-2 лейтенант Виттман.
— Умной смерти на войне не бывает. Иногда она бывает полезной. Но эти кучки русских могут причинить нам массу неприятностей, — возразил Майер. — Кукуруза в человеческий рост — идеальное укрытие для таких засад.
— Иваны убили лейтенанта Кмедсена и четверых стрелков из велосипедного взвода. Плюс возница и водитель, подорвавшиеся на мине. Пятеро русских отдали свои жизни за семерых немцев. Совершенно не ценят свои жизни. Необходимо самым безжалостным образом расправляться с теми, кто подло нападает на наших мирно марширующих солдат, воинскую аристократию Европы, единственный её оплот против красной чумы. Русские варвары…
— Варвары, — кивнул Майер, криво улыбнувшись. — Неприятность в том, что, если каждый варвар убьёт хотя бы по одному цивилизованному арийцу, нас не хватит, чтобы дойти до Москвы.
Виттман промолчал.
Потери первой роты незначительны: один человек ранен штыком в руку, у другого лёгкое огнестрельное ранение голени.
Немного йода, немного марли, несколько наклеек из пластыря — можно продолжать движение. Но командир роты объявил привал, чтобы похоронить погибших.
Майер с грустью наблюдал, как солдаты копают могилу в мягкой податливой земле, как опускают в могилу завёрнутые в плащ-палатки тела. Наскоро соорудив саперными лопатами могильный холмик, солдаты мастерят из берёзок грубые кресты и втыкают в могильные холмики. На кресты надевают цепочки с идентификационными жетонами военнослужащих, сверху водружают стальные шлемы. На поперечинах из слегка оструганных топорами брёвнышек химическими карандашами пишут фамилии, должности и подразделения, где служили погребённые.
Майер хорошо знал девятнадцатилетнего лейтенанта Кмедсена. Он великолепно играл на пианино. Однажды они ночевали в деревенской школе. Исполнением «Лунной сонаты» на пианино, обнаруженном в школе, Кмедсен заставил Майера грустить чуть не до слёз.
Вот и обрёл лейтенант Кмедсен участок русской земли… Кусочек свинца вылетел из дула русской винтовки, за мгновение долетел до немецкого сердца, вычеркнул хорошего парня из списков живых и внёс в списки «павших за великую Германию».
Раньше Майер полагал, что у человека перед отбытием в мир иной есть время переосмыслить жизнь… Оказывается, человека можно лишить жизни, не дав и секунды на осознание, что жизнь кончилась. Шёл лейтенант, планировал воевать, мечтал о наградах… И вдруг — крохотное пятнышко от пули на груди… В общем-то, даже чисто.
***
И снова движение вперёд.
Палящий зной, безоблачное небо… Солнце — как пышущая жаром дыра в топке.
Бесконечные поля подсолнухов. Но мало кто смотрит по сторонам и видит красоты русской природы. Все идут, опустив головы или тупо уставившись в спину бредущего впереди. Отрешённость помогает терпеть муки похода.
— С начала века выкладка пехотинца не меняется, — ворчит старик Франк. — Люблю постоянство!
Он идёт уверенно, положив карабин на плечо и придерживая его за ствол, как дубину. Ему, старому корявому дереву, не страшны ни огонь, ни вода. Говорит он ни для кого. Может быть, от скуки.
— Всё те же сапоги с широкими голенищами, всё тот же карабин системы «маузер-98к» образца одна тысяча восемьсот девяносто восьмого, модификация тридцать пятого года. Четыре кило весит. Всё, как в Великой войне… Всё тот же «Wolf» (прим.: «волк», солдатский ранец) вгрызается лямками в плечи и дном в поясницу. Сапёрная лопатка, противогаз, фляга с водой, запасной боекомплект… Железный шлем полтора кило, сухарная сумка со жратвой… Шерстяное одеяло, подсумок с патронами, — бурчит он без каких-либо эмоций. — Двадцать с лишним кило… Больше! Под тридцать… Свихнуться можно.
Никто не реагирует на ворчание старика. Неровный топот, тяжёлое дыхание, сопение, покашливание, вздохи-охи…
— Такая жара, а мы в толстой суконной форме, да ещё в кальсонах под брюками… — ворчит Франк, но не заканчивает фразы. Его внимание привлекает сосед, шаги которого становятся неуверенными, колени подгибаются, как у пьяного. Соседа заносит в сторону… Он неудобно «оплывает» на дорогу. Старик Франк едва успевает подхватить соседа под руку, чтобы тот не ударился головой о жёсткую землю.
— Перегрелся, — спокойно определяет он, склонившись над упавшим. — Солнечный удар.
Присев на землю и открыв флягу, плещет на лицо упавшего воды, немного отирает грязь со лба. С кряхтением поднимается:
— Господи, помоги мне встать — упасть я и сам могу.
Солдаты оттаскивают потерявшего сознание сослуживца на обочину. Kameraden (прим.: товарищи, в смысле — боевые) становятся спинами к солнцу, чтобы создать какую-то тень.
Проехать на телеге по случаю плохого здоровья не получится — лошадям ещё тяжелее, чем людям. Сами извозчики вынуждены идти пешком, то и дело подталкивая телеги. Лошади тянут груз из последних сил, иной раз тоже падают.
— Отлежится и дальше пойдёт… А вот я… — тяжело вздыхает пулемётчик Франц Бауэр. — В опасном мире мы живём, парни!
Вчера вечером в деревне он свежим молоком запивал овощи, а теперь корчится от кишечных колик, то и дело отбегает на обочину из-за приступов поноса. Спустив штаны на виду у всех, облегчившись и наскоро воспользовавшись пучком травы вместо туалетной бумаги, из последних сил догоняет взвод. От него уже воняет сортиром.
— Бауэр, у тебя кальсоны какого цвета? — серьёзно спрашивает старик Франк.
— Были белого. Как у всех, — страдальчески отвечает Бауэр. — А тебе какое дело?
— Да, в общем-то, никакого. Но, судя по вони от тебя… Они, наверняка, уже коричневые.
— Не забывай, что коричневый цвет — это цвет национал-социалистической партии, — обидевшись за цвет партии, встревает в разговор Красная Крыса.
— Именно это я и имел в виду, — ухмыляется старик Франк. — Люблю я тебя за политическую подкованность! Хорошо пропоносившись, Бауэр созрел для того, чтобы вступить в партию, а не в кучку собственного дерьма. Его нутро стало идеально чистым, а кальсоны — идеально партийными. Но, Бауэр, — старик Франк брезгливо сморщил физиономию и помахал перед носом ладонью, словно разгоняя вонь, — если бы ты знал, как от тебя разит национал-социализмом! И, Бауэр, умоляю тебя, до первого боя смени кальсоны на чистые трусы. Умирать смертью героя в обгаженных кальсонах аполитично.
Солдаты устало улыбаются.
Чтобы соскользнуть с опасной политической темы, кто-то рассказал скабрезный анекдот. То ли рассказчика не слушали, то ли тема в данный момент была неактуальной для уставших молодых мужчин, но финалу анекдота никто не улыбнулся.
— Замотали эти переходы, — пожаловался молодой стрелок Хайнц Кноке. — Быстрей бы добраться до передовой, там хоть отдохнём.
— Не торопись на передовую, парень. Там у тебя будет много возможностей наложить в штаны, — с грустной снисходительностью «успокоил» молодого старик Франк.
Хайнцу Кноке восемнадцать лет, выглядит подростком в военной форме. Он берлинец, состоял в гитлерюгенде, в армию пошёл добровольцем из патриотических соображений.
— В гитлерюгенде в нас заложили основы прусского воспитания — фундамент умелого и бесстрашного солдата, в учебном центре довели его до совершенства, — с заносчивостью обиженного ребёнка огрызается Кноке. — Так что, я знаю, что к чему на фронте, и готов идти в атаку.
— Ты не то, что, «что к чему» не знаешь, ты понятия не имеешь, что такое фронт вообще и атака в частности, — качает головой старик Франк. — Во всех войнах сражается в основном молодёжь. А знаешь, почему? Потому что только молодым хватает физической выносливости и глупого чувства собственной неуязвимости, чтобы бегать в атаки и терпеть тяготы боевых действий. Беда в том, что юнцы с горя¬щими от восторга глазами мечтают истреблять врага, но не знают ценности жизни. Опьянённые патриотизмом, способны героически гибнуть, но не умеют разумно воевать.
— На что ты намекаешь? — злится молодой Кноке. — Думаешь, я обделаюсь, услышав стрельбу ивана?
— Ни на что я не намекаю, — лениво отбрёхивается старик Франк. — Просто ты не видел лавину атакующих русских.
— Эти дикари против наших пулемётов… — яростно защищается Кноке, но старик Франк перебивает его:
— Именно, потому, что они — дикари. Когда услышишь крик «Ура!» атакующих дикарей, которым наплевать на наши пулемёты и карабины, вспомни меня и собери всё своё мужество в указательный палец, которому нужно будет без устали жать на спусковой крючок.
— Радиосводки сообщают, что вермахт неудержимо движется по территории
