когда узнали, что свои грузовички иваны называют «один с половиной» (прим.: «полуторка»), потому что грузоподъёмность у них одна с половиной тонны.
Несмотря на жару, тамошние женщины носят ватные тёплые куртки, которые русские называют Fufaika, головы замотаны толстыми платками, а ходят босыми и с мешком за спиной, который называют не как в цивилизованной Европе, Rücksack, а почему-то именем русского мужика: «Sidor». Женщины носят продукты и хозяйственные вещи в сумках, сплетённых, как рыбацкие сачки, которые называются Awosika. Потому что эти сумки носят в карманах на всякий случай, приговаривая: «Авось-ка я что-нибудь добуду, положу в эту сумку и принесу домой».
Крестьяне, которых мы видели в городе, одеты в овчинные тулупы (прим.: это мнение или фантазия немца) и те же ватные куртки. Рожи у бездельников пьяные и довольно наглые. Встречаются только страшные женщины, чумазые дети и старики в обносках. Мужчин нет: они либо служат в Красной Армии, либо прячутся от нас, победителей.
России свойственна мрачная, почти физическая грусть с печатью некоторой скорбной горделивости. Создается впечатление, будто в душе народа что-то надломилось.Наше питание, в связи с жарой и с трудностями передвижения обозов, похуже, чем на пикнике. Нет масла, на привалах едим колбасу из консервных банок и хлеб. Пьём только эрзац-кофе и горячий чай из ягод ежевики, листьев березы и других листьев, потому что вода у ивана плохая, большей частью из ручьев и рек. Надо отдать должное нашему «кухонному буйволу», вечером он приготовил нам Eintopf.
Meine Kameraden (прим.: мои товарищи), «вооруженные» кухонной посудой, ходили в деревню добыть «млеко-яйко». Рассказали, что в кособоких, примитивных домишках из дерева или глины, покрытых соломой, обитают голодные аборигены и сытые насекомые¬. Пища у иванов самая простая, в основном картош¬ка, которую они варят нечищеной, и капустный суп отвратительного вкуса под названием «сшчи». Поразительно, как мало иванам надо, чтобы жить в России. Kameraden сказали, что среди туземцев невозможно увидеть привлекательного, умного лица. Одинаково нищие старики, женщины и дети стоят у одинаковых колодцев с журавлями у одинаково убогих домов и скотных дворов, безмолвно, с открытыми, как у идиотов, ртами, глазеют на нас. Население отличается поразительным тупоумием. Сплошная дичь и забитость, Schteppenvolk (прим.: степной народ, дикари). Но добродушны, просты и доверчивы до примитивности, как домашние животные. Иногда проявляют робкое любопытство. Естественно, немецкий солдат не может рассматривать нищих обитателей этой страны, как равных себе. Чтобы общаться с ними, хватает трёх слов: «Yaiko — Mleko — Salo». В основном мы объясняемся с аборигенами на пальцах, но понимание у них фантастическое. Мы совершенно не чувствуем от иванов никакой опасности.
Мои солдаты, в общем-то, доброжелательны к населению. Однако потребность в продуктах и некоторые другие причины иногда побуждают солдат к грубости.
Представляешь, дорогая, руками этих Untermenschen (прим.: недочеловеков) коммунисты-жиды и пролетарские уголовники намеревалась подмять под себя Европу и весь мир! Слава богу, фюрер пресёк кошмар. У Германии не было другого выбора, кроме как оккупировать Европу и напасть на Советский Союз. Теперь мы, представители света, боремся с большевистской тьмой. Войны всегда были и всегда будут. Цель нашей войны — достойное место Германии среди других народов в соответствии с количеством населения и вкладом в сокровищницу мировой цивилизации.
До Москвы тысяча километров. Мы, пехота, наступаем по сорок-пятьдесят километров в день. А танки идут и того быстрее, режут русскую оборону, как ножи режут масло. Могу тебя уверить: месяца через полтора, это со всеми непредвиденными задержками, как и запланировал фюрер, флаг со свастикой будет реять над московским Кремлём, и мы покончим с Россией.
Единственная беда для нас в этой войне — дороги. Рассказывают, что в Англии сняли все названия железнодорожных станций и дорожные указатели, чтобы сбить нас с толку, если мы вторгнемся на их остров. В России такой проблемы не существует: здесь вообще нет понятий о дорожных указателях. У ивана и дорог в европейском понимании нет — только просёлки от гусениц и колёс наших колонн. А если отклонишься в поле, то надо ехать по компасу, как путешествуют мореплаватели в безбрежном океане.
…Наш боевой дух на подъёме, я провожу время среди дружелюбных соратников в приятной атмосфере в стране, которую мы пришли завоевать…».
Майер очень хотел заснуть — его тело вопило от усталости, требовало отдыха. Однако возбуждённый мозг упорно не давал телу расслабиться.
Майер вспомнил, что должен написать письма родственникам убитых солдат. Он достал из планшета лист бумаги и авторучку, задумался. Как начать письмо, которое принесёт тяжёлую весть? «Дорогая фрау Кредель…»? Или, как посвящение: «Матери товарища»? Майер написал: «Дорогая фрау Кредель! Я с искренним прискорбием сообщаю Вам печальную весть: Ваш юный сын ефрейтор Вильгельм Кредель геройски пал на поле брани, вырван из полной самопожертвования солдатской жизни. Судьба настигла его, и в наших душах, как и в Вашей, возникла болезненная пустота. Я с гордостью пишу, что Вильгельм погиб, как мужчина, храня верность присяге, он пал как доблестный солдат на поле чести, сражаясь за Адольфа Гитлера и Великую Германию.
Двадцать второго июня, недалеко от русского города Августов его жизнь оборвал подлый выстрел русского снайпера. Вильгельм погиб моментально. Но это слабое утешение для самоотверженной матери, которая с искренним смирением незримо несёт самый тяжкий крест войны. Мы, боевые товарищи Вильгельма, тоже скорбим. Но чувства, которые мы испытываем по отношению к друзьям, мелки по сравнению с громадностью материнского горя.
Я понимаю, каким тяжёлым будет это сообщение для Вас, и от имени боевых товарищей Вильгельма выражаю искреннее сочувствие. Для нас это большая потеря, которую нельзя восполнить. И мы не забудем нашего Вильгельма. Мы похоронили его...».
Они ведь его не хоронили, подумал Майер. Но нельзя же писать, что тело парня брошено на обочине дороги, в надежде, что его подберут соответствующие тыловые службы. А пока подберут, вороны могут выклевать трупам глаза… Или тыловые службы этой дорогой не поедут… И за сутки-другие на жаре тело раздуется, как бочка. И в ране будут копошиться черви. А в рот будут залетать мухи… Нет, из милосердия к горю родителей надо писать: «не мучился… смерть наступила мгновенно… погиб за фюрера и народ». К сожалению, солдаты умирают, потому что должны.
Майер продолжил:
«...Мы похоронили его в достойной солдатской могиле. Ваш сын лежит в прекраснейшей местности, среди деревьев, недалеко от того места, где погиб. Чтобы сделать его могилку красивее, мы соорудили вокруг неё изгородь из берёзовых столбиков. На большом деревянном кресте в форме Железного креста выжжено его имя. На аккуратно насыпанном холмике лежит стальной шлем, который защищал Вильгельма в бою.
Хайль Гитлер! Фюрер благодарит вас за Вашу жертву. Господь вознаградит Вас.
Лейтенант Майер, командир первого взвода первой роты третьего батальона 28 егерского полка 8-й пехотной дивизии».
«Пал за фюрера и отечество… Фюрер благодарит за Вашу жертву…». Высокопарные слова, утверждающие, что каждый погибший был храбрым солдатом фюрера и верил, что погиб за самое лучшее дело на свете.
Вряд ли напыщенные фразы утешат мать, для которой её сын всегда остаётся мальчиком, какие бы погоны ни носил. Как много матерей получат такие сообщения в ближайшие пару месяцев, пока будет взята Москва! Мужчины страдают на кресте, до завершения страданий. Женщины — под крестом, до конца жизни своей. Лицемерное пустословие, слащавая, омерзительная болтовня, ханжеский елей по поводу гибели солдат — самая настоящая подлость властителей относительно посланных на смерть… Ужасно.
Было слышно, как старик Франк учил молодого Кноке, хилого, болезненного, юноши с бледной физиономией гимназиста-нытика в очках. Он воспринимал жизнь тяжелее, чем она есть, и вызвал у окружающих только сочувствие:
— Главное для солдата — ноги. У тебя, вот, новые сапоги, кожа жёсткая. Knobelbecher (прим.: «стакан для игральных костей»), а не сапоги. В таких сапогах нога болтается, как игральные кости в стакане. В момент сотрёшь кожу.
— Что же делать? — со слезой в голосе вопрошал Кноке. — Я уже стёр!
— Во-первых, положи носки в ранец, а на марше носи Fußlappen (прим.: портянки; дословно — тряпки для ног). Во-вторых… Потрогай мои сапоги: мягонькие…
— Мягкие… Но… Фу-у… Как они у тебя воняют!
— Пованивают. Потому, что я постоянно мочусь на сапоги.
— А я думал, у тебя недержание… Так воняют!
— Люблю я вас, молодых: никогда не теряете чувства юмора. Подумаешь, воняют! Моча — лучшее средство для размягчения кожаных сапог. Поверь старому вояке. Смотри, какая кожа мягкая: видно даже, как я шевелю пальцами. А то, что воняют — небольшая цена за удобство. Так что возьми за привычку мочиться на собственные сапоги…
«Профессор» — стрелок Шутцбах спорил с «Фотографом» — обер-ефрейтором Вольфом.
— Германия захватила Данию за один день, Голландию за пять дней, Францию за шесть недель, — высчитывал Профессор. — Учитывая вооружение Советов, экспроприированное из лавки старьёвщика, и необученных солдат-крестьян, думаю, Россию мы захватим до конца июля.
— Здесь тебе не университет, тут головой думать надо! — возражал Фотограф. — Готов спорить на месячный оклад и бутылку шнапса, что мы будем топать до Москвы ещё и в августе. Проблема не в том, что иваны воюют лучше лягушатников (прим.: французов). Дело в расстояниях. До Москвы нам топать вдвое дольше, чем от Берлина до Парижа.
— Ставлю свой месячный оклад и бутылку шнапса, что ты неправ! — прикинув что-то в уме, согласился на пари Профессор.
Гюнтер Шутцбах родился в семье плотника, вырос в деревне федеральной земли Зальцбург, воспитывался на консервативных ценностях: патриотизме, исполнительности, верности долгу и покорности властям.
После проверки его семьи на «расовую чистоту» и сдачи им теоретических и практических экзаменов, в день рождения фюрера вместе с другими детьми, достигшими возраста десять лет, Гюнтера в торжественной обстановке приняли в гитлерюгенд. Он носил коричневую форму, ходил строем, распевал прекрасные песни, посвящённые великой борьбе за дело национал-социализма, завоеванию «жизненного пространства» и великой чести отдать жизнь за фатерланд. Полиция перекрывала движение на улицах и дорогах, чтобы пропустить отряд гитлерюгенда. Колонну возглавлял знаменосец с флагом, украшенным свастикой, за ним шёл барабанщик, и прохожие, завидев отряд, вытягивали руки в нацистском приветствии.
Гюнтеру нравилась атмосфера товарищества, походы в лес с ночёвками у костра, спортивные и военные игры.
Членов гитлерюгенда воспитывали в духе любви к фюреру и безоговорочного повиновения ему. Гюнтер чувствовал себя существом высшего порядка, в жилах которого течёт арийская кровь. Почему германская кровь лучше крови других народов, его не интересовало. Он как должное принимал право немцев во благо цивилизованного человечества повелевать
