удобных казармах, здесь вместо цивилизованных жилищ — ветхие хибары. В жизни не видел такой грязищи! Во Франции асфальтовые дороги, здесь — бесконечные равнины и дремучие леса без дорог. Часы и километры для России — слишком малые мерки. Россия сведёт нас с ума.
Помолчав немного, Гольдберг продолжает в доверительном тоне:
— Эти непонятные русские… Признаюсь честно, Майер, я боюсь этих дикарей. Русские умеют поставить природу себе на службу. Их физическое состояние под стать окружающей среде. Там, где мы в силу своей цивилизованности бессильны, они ведут себя точно дикое зверье: ориентируются в непроходимых лесах, воюют ночью. Я был свидетелем, как иваны продрались сквозь болота, обозначенные на картах абсолютно непроходимыми. Ты бы видел, с какой силой и яростью они шли в атаку! Это был самоубийственный шаг, акт отчаяния — чувства, недостойного германского офицера. Нам приходится обходиться с ними так же решительно, как мы обходимся с диким зверем.
— Такая решительность сильно похожа на жестокость, — сомневаясь, качнул головой Майер.
— Это вынужденная жестокость, лейтенант. Бывает, конечно, иногда от избытка молодецкой силы наши ребята увлекаются расстрелами и насилием, немного перебарщивают. Мы не пансион благородных девиц, а организация испытанных бойцов. В эсэсовских частях нет людей, мучающихся душевными терзаниями. Эсэсовец обязан прикончить собственную мать, если получит на то приказ. Естественно, мы жестоки там, где русский зверь не желает уступить нам. Ты же не будешь на охоте упрашивать медведя покинуть берлогу, верно? Ты затравишь его собаками и пристрелишь. Здесь мы тоже на охоте. Мы выгоняем русского медведя из берлоги, чтобы превратить её в Lebensraum im Osten — в жизненное пространство арийцев на востоке. Я убедился, Майер, что все русские если не партизаны, то активно помогают партизанам. А успеха мы сможем добиться лишь в том случае, если борьбу с партизанами будем вести с особой жестокостью, до полного их истребления. Так повелел фюрер.
— На мой взгляд, можно победить, не прибегая к полному истреблению. Убить в бою — достойно воина. А уничтожать взятых в плен противников… Не думаю, что это достойно офицера.
— Школярское понимание проблемы, Майер. Не обижайся, конечно. Для вас, офицеров вермахта, война — искусство. Мы войну рассматриваем с идеологических позиций. Наше превосходство над русскими в частности, и над славянами вообще, однозначно. И задача CС не в том, чтобы победить противника, а в том, чтобы уничтожить его национальную сущность. Вы знакомы с секретным дивизионным приказом о видах и формах допроса партизан?
— Нет, мы же передовые части, а на передовой партизан нет.
— В этом приказе даются указания по ведению допросов подозрительных лиц: каждый вопрос нужно заканчивать требованием: «Hovori!» (прим.: «Говори!»), и в случае неполучения ответа предписывается двадцать пять раз ударить допрашиваемого мужчину резиновой дубинкой, женщину — шлангом. Казнить рекомендовано выстрелом в затылок, а значительных лиц вешать в посещаемых местах с табличкой на русском и немецком языках, объясняющей вину казнённых. И самое главное, Майер… Верховное главнокомандование вермахта постановило, что ни один немец, участвующий в борьбе против партизанских банд и их пособников, не может быть привлечен к ответственности за свои действия. Фюрер требует отказаться от всех традиционных понятий о рыцарстве, от общепринятых правил и обычаев ведения войны, и превратить Россию в руины. Фюрер требует не считать комиссаров солдатами, а рассматривать их, как преступных носителей большевистской идеологии, и расстреливать на месте.
Гольдберг умолк. Взгляд его скользнул по лежащим неподалёку убитым иванам. Трупы вызывали в его сознании не больше эмоций, чем лежащее у забора полено.
Истинный ариец Гольдберг посвятил себя делу, которое любил по-настоящему — уничтожению врагов. Он не испытывал к врагам ненависти. Ненависть мешает работе. Голова арийца должна быть холодной.
— Германия — великая страна, — продолжил Гольдберг рассудительно. — Желающих уничтожить нас полмира. Мы сражаемся не только за победу, но и за жизнь германской нации. Унтерменши ненавидят нас, арийцев. Поэтому я буду жечь деревни и расстреливать партизан, если потребуется сберечь хоть одного моего солдата. Здесь, в дикой степи, мы, немцы, должны быть едины. Противопоставив неорганизованному врагу сплоченность и мужество, мы быстрее победим его.
Лязгая гусеницами и рыча трёхсотсильным мотором, подъехала короткоствольная «четвёрка» (прим.: танк Pz.IV).
Гольдберг объяснил танкистам, что от них требуется.
Железный монстр со скрежетом развернулся, выехал на улицу. Прямой наводкой выстрелил в дом, откуда стрелял пулемёт. Ещё раз. Ещё…
Поднялся башенный люк, танкист жестами показал, что дело сделано, прокричал:
— Alles in Ordnung! Всё в порядке!
Солдаты осмотрели руины на предмет живых иванов. Раздалось несколько выстрелов: эсэсовцы избавляли раненых русских от напрасных мучений.
Гольдберг указал жестом вдоль деревни и что-то приказал подчинённым. Эсэсовцы быстрыми шагами пошли с двух сторон улицы, бросая гранаты в окна неразрушенных домов. Никто не заглядывал, не проверял, остались ли в домах жители. После взрыва, услышав в доме крики или стоны, эсэсовцы «подчищали территорию» автоматными очередями. Они всего лишь обезвреживали «недочеловеков», зарабатывали ордена. Такова война.
Подобрав убитых сослуживцев, солдаты возвратились в бронетранспортеры.
Пленных не видно. Очевидно, эсэсовцы и их избавили от мучений продолжительного плена.
По улице полз удушливый дым, растекался жуткий запах горелой плоти. В воздухе, как фантастический снег, летали чёрные хлопья копоти. Каждый дом, каждый сарай охватывало ревущее пламя.
Красивое зрелище!
Майер устал. Наверное, устал от психического напряжения.
В тени ящиков с русскими надписями, сложенных в пять этажей сбоку от горящего дома, сидел стрелок Шутцбах.
Майер присел рядом, снял фуражку, принялся обмахиваться ей, как веером. Чуть отдохнув, вытащил сигареты, предложил Шутцбаху. Закурили.
— Я впервые в жизни убил людей вот так, в упор, — показал рукой и признался, словно в нехорошем поступке, бывший учитель Шутцбах.
— Относись к этому проще, — успокоил стрелка Майер, хотя по его лицу было видно, что он тоже относится к этому не слишком легко. — Они вражеские солдаты, хотели напасть на Германию. Мы просто опередили их.
Подошёл фельдфебель Вебер, сел рядом.
— Рехнулись? — насмешливо заметил проходящий мимо обершарфюрер. — Заняли очередь на небеса? В раю хорошо, но для поездки туда требуется нанять катафалк!
Майер вопросительно посмотрел на эсэсовца.
Тот с улыбкой кивнул на ящики и трусцой побежал прочь.
Фельдфебель Вебер внимательно посмотрел на ящики и лицо его побледнело.
— Vorsicht! Volle Deckung! (прим.: Осторожно! В укрытие!) — крикнул Вебер и бросился прочь от ящиков.
Майер долей секунды осознал, что они сидели на ящиках с боеприпасами, что ящики уже дымятся, и метнулся следом. За ним кинулся Профессор. Едва они успели забежать за угол дома, как за спиной у них рвануло…
— Вероятно, русские охраняли склад боеприпасов, поэтому были так упорны, — предположил фельдфебель Вебер.
По дороге в лагерь солдаты, сидящие в бронетранспортёре с Майером, раздевшись до пояса, ошалело горланили старинный солдатский марш:
Zweifarben Tücher,
Schnauzbart und Sterne
Herzen und küssen
Die Mädchen so gerne.
(Ордена блистают,
Лица беззаботны.
Ласкают и целуют
Девушки охотно).
Яркое солнце блестело на торсах крепких ребят. Энтузиазм переполнял солдат-победителей и заставлял их петь.
Позади горела деревня. Вся горела. Не было ни одного дома, ни одного сарая, не охваченных пламенем. Дымно-чёрные лохмотья, как стаи воронов, носились над пламенем.
***
Наступление продолжалось по плану. Или быстрее планов.
Танки полка «Викинг» ползли по бездорожью косогора. За танками по дороге торопились полугусеничные бронетранспортеры третьего батальона двадцать восьмого егерского полка. Машины виляли, как на слаломе, объезжая бесчисленные воронки и раздувшиеся на жаре трупы лошадей. Трупы людей тоже старались объезжать. Не из моральных соображений, а потому что и без них тряски хватало.
Предстоял бой с иваном, окопавшимся с другой стороны низины. Иван отчаянно сдерживал бронированную лавину стрельбой из зениток, которые он использовал, как противотанковые орудия. Танки приблизились к полю боя, маневрировали, уходя из-под обстрела.
Стрелки в бронетранспортёрах крепко держались за железные стойки. На поворотах и ухабах машины неимоверно швыряло, тела стрелков бились о железные борта.
Пулемётчик, широко расставив ноги и вцепившись в ручки МГ, выжидал, когда машина подойдёт к противнику на расстояние действенного огня.
Из облаков вынырнуло звено «Штук» (прим.: Юнкерс Ю-87, нем. Stuka: Sturzkampfflugzeug — пикирующий бомбардировщик). Самолеты вытянулись цепочкой в хвост друг другу. Один из самолетов включил сирену, завалился на крыло, устремился вниз, пикируя на плохо замаскированные камуфляжными сетками и ветками русские батареи. Майер в бинокль различал их даже из неимоверно прыгающего броневика.
Очередной залп русских пушек… Вой приближающегося снаряда… Грохот взрыва… Едущий впереди бронетранспортёр подпрыгнул передком, будто великан дёрнул машину за капот. Солдаты, сидевшие в кузове, посыпались на землю. Один истошно кричал — ногу оторвало до бедра. Окровавленное тело другого повисло через борт головой вниз, как брошенная тряпичная кукла.
От взрывов земля содрогалась, будто готовилась лопнуть, разойтись в стороны и поглотить терзающих её тело людей. Непрерывно стучали автоматические пушки бронемашин.
Ослепительная вспышка. Дьявольский грохот. Дорога разломилась пополам и вздыбилась, сбрасывая с себя бронетранспортёр, в котором сидел Майер. Кто-то завопил нечеловеческим голосом:
— Санитары! Санитары!
Снаряд попал в передок бронетранспортера. Слегка оглушённый, Майер тёр уши, удивляясь, что ещё жив. И не ранен! В нос ударил густой запах ржавого кипятка. Мотор заглох.
— Scheiße! — завопил водитель, ударяя руками по рулю. — Panzerwagen ist bereit (прим.: броневик «готов»)!
— Аbsitzen! — скомандовал Майер десантирование.
Солдаты прыгали из кузова, некоторые побежали к ранее подбитой машине, чтобы освободить товарищей, зажатых искорёженным железом.
Иваны перенесли огонь на броневик.
Все погибнут, если задержатся здесь, понял Майер.
— Rasch vorwärts (прим.: быстро вперёд)! — скомандовал он, и подтвердил приказ длинным свистком.
Пробежав метров сто, Майер вдруг обнаружил, что руки его пусты, свой автомат он, вероятно, забыл у броневика. Возвращаться глупо.
Краем глаза увидел, что справа упал роттенфюрер (прим.: эсэсовец, равный по званию обер-ефрейтору вермахта). Глаза остекленевшие, неподвижные, не видят окружающего. Этот уже не с нами, ему оружие больше не понадобится.
Майер выхватил из рук убитого автомат.
Взрывы со всех сторон. Интенсивность огня русских увеличилась.
— Hinlegen (прим.: ложись)! — скомандовал Майер.
Земля билась в судорогах и стонала, поле дымилось, горело, взрывалось. От дыма и пороховой гари слезились глаза и
