Стояла и плакала. Через пять минут в душевую заглянула Марта и увидев, что Мария не моется, закричала:
— Делай что тебе сказали! Тебя ждет доктор!
Мария подняла мыло и стала мылиться. Искупавшись она не нашла своих вещей.
— Это лишнее! После операции тебе выдадут вещи! Иди за мной.
Марию в голом виде повели по больничному коридору. В операционной Менгеле насвистывал мотив из Волшебной флейты Моцарта. Менгеле нравилась классика. Он вообще любил все изящное и красивое и причислял себя к таким творцам как Бетховен и Моцарт.
Марта и еще одна медсестра помогли Марии лечь на операционный стол.
— Зафиксируйте ей руки! — приказал Менгеле.
Марта с силой и ловкостью одела на запястья Марии ремни и зафиксировала ее к столу.
— Наркоз? — спросила Марта.
— Нет никакого наркоза! Это может повредить близнецам! Я надеюсь, что там близнецы, — улыбнулся Менгеле и взял в руки скальп и стал делать на животе Марии разрез.
Мария закричала. Страшная боль пронзила все ее тело.
Пошла кровь. Сначала немного, а потом сильно. Менгеле насвистывал Моцарта и делал новый разрез. Что-то брызнуло и потом по животу на стол и на пол полилась жидкость из утробы. Мария потеряла сознание.
Словно из какого сосуда Менгеле достал окровавленного младенца. Сначала младенец молчал, но вдруг закричал.
Это был крупный и здоровый мальчик.
Менгеле был разочарован, но стал себя приободрять.
— Да и ничего! По крайне мере это мое первое кесарево сечение. Ребенок живой и здоров. Теперь осталось только придумать ему имя! Но какое еще имя, если мать его зовут Марией! Стало быть Иисус! Но знай новоиспеченный Иисус, новому миру, который строит Третий Рейх не нужен новый Иисус! У нас уже есть свой Иисус и имя ему Гитлер! Так что Марта забери его с моих глаз! — и Менгеле отдал младенца медсестре.
Марта порезала мальчику пуповину и взяла на руке младенца и не выказала на лице не малейших признаков чувств словно и правда была из камня
— Что с матерью? — спросил Менгеле.
— Мертва! — ответила Марта холодно и сухо. — Что делать с ребенком?
— Что хотите! Хотите отдайте кому-нибудь из тех кто потерял при родах ребенка и есть молоко. Мне теперь все равно. Но только одно. Дочь покойницы Сарру приведите завтра ко мне. Я обещал матери о ней позаботиться, — улыбнулся Менгеле и вышел из операционной.
— Заботливый человек! — сказала Генриетта вторая медсестра страшных и бесчеловечных родов. — И детский сад для этих выродков организовал. Еще детскую площадку.
— Да, хороший человек! — ответила Марта и запеленала ребенка и понесла его прямиком в женский барак по соседству с больницей.
Рахиль потеряла при родах своего первенства и когда Марта протянула ей ребенка и сказала, чтобы кормила мальчика пока тот не умрет, она дала себе слово, что спасет малыша.
— А кто ее мать? — спросила Рахиль.
— Тебе не все равно! Она умерла!
— А как его зовут?
— Доктор Менгеле назвал его Иисус, так как мать звали Марией.
— Иисус! — воскликнула Рахиль.
Марта ушла, а Рахиль стала кормить младенца Иисуса. Женщины вставали со своих деревянных лавок и двухъярусных нар и подходили, и смотрели как посреди ужаса и смерти бьется новая жизнь.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Решив судьбу Марии и передав ее в руки Менгеле, Август снова спешил на перрон, чтобы успеть принять участие в своем излюбленном занятие. Ему всегда казалась мало ужаса и унижения от слов, когда он отдавал приказ раздеться женщинам. Более его вдохновляла брить маленьких детей наголо. Августу вдохновлялся, когда смотрел на заплаканных детишек без волос. Лысые дети казались ему маленькими уродцами из сказки, а от того что это были еврейские дети, Август радовался еще больше.
У Сарры были шикарные волнистые и длинные черные волосы.
— Эту мне! — выкрикнул Август в приступе радости и оттолкнул солдата. Август понимал, чем красивей у девочки волосы тем печальней ей их лишиться.
Специальной машинкой Август стал стричь ребенка. Машинка была тупой от сотни детских головок, делала больно и оставляла на нежной коже ребенка кровоподтеки.
Сарра горько плакала. Ее разлучили с мамой, убили отца, а теперь забирали волосы. А ведь волосы это было единственное, что у нее осталось и еще волосы помогали Сарре прежде быть хоть капельку похожей на других девочек и может даже красивой. Сама Сарра в свои семь лет выглядела только на пять. Мама говорила, что она особенная девочка, что она больше не вырастить и навсегда останется маленькой как фея из сказки. Сарра еще не понимал всего, но верила, что Бог любит всех, но теперь ребенок никак не мог понять, зачем им ее волосы, что они с ними станут делать. И когда её закончили стричь спросила:
— Зачем вам мои волосы?
— У тебя отличные волосы! — сказал Август.- Мы набьём ими подушки для смелых моряков подводников.
Сарра представила как смелые и сильные моряки засыпают на ее волосах и на волосах других несчастных детей и ей сделалось противно.
— Пусть ваши все моряки подводники потонут вместе с нашими волосами! — смело сказала Сарра.
— Замолчи, лысая уродка! — выкрикнул Август и больно пнул ногой ребенка.
Сарра упала, а Август смеялся и стал брить другого перепуганного насмерть ребенка.
Когда всех побрили детям приказали раздеться. Маленькие и замершие на ветру ручки и пальчики долго стягивали прежде бережно надетые матерями кофточки и колготки.
— Живей! Быстрее, лысые уродцы! — выкрикивал Август и смеялся.
Одних детей, что казались для солдат самыми жалкими увели. С такими детьми сразу расправлялись в газовых камерах и печах. Хотели расправиться сразу и с Саррой, но Август вдруг подумал, что вид маленькой девочке это может какое отклонение и доктор Менгеле обрадуется, что он сохранил девочку для медицинских опытов. А оставшихся детей Август стал травить большой и свирепой черной овчаркой. Август так поступал всегда с новыми маленькими узниками, чтобы окончательно их запугать, чтобы были покорными. Но и без этого дети были страшно напуганы и не понимали, что они такого сделали, за что провинились, что у них все отняли, решили родителей и теперь травят страшной псиной.
Голых и раздавленных от ужаса детей стали обсыпать какой-то плохо пахнущей белой пудрой.
Потом их детскую домашнюю одежду забрали и выдали им какие-то толи рубища, то ли фуфайки полосатые и несвежие и еще платки. Снова обманули и забрали последнее, что было ценно, что могло напомнить о доме и родителях.
Построили в колонну по пять человек и повели по лагерю и останавливали возле барака и отчитывали по десять человек и заводили вовнутрь. Во второй десятки вышла очередь Сарры.
Внутри барак оказался грязным и без кроватей и постелей, и только на голой земле была разбросана солома. Сарра села в уголке и плакала как многие дети, что пришли с ней. Другие дети все больше молчали и лежали молча совсем не по-детски не играли и не шалили. Все словно выросли в один час и превратились старичков и старушек, которые тихо ждут смерти. Скоро Сарра захотела есть и завела разговор с одной из девочек. Девочка была старше, худой и изможденной.
— Когда нас будут кормить? — спросила Сарра.
— Нас сегодня не будут кормить, — ответила девочка и горько добавила. — И завтра тоже не будут кормить!
— Почему?
— Нас готовят сдавать кровь!
Сарра не поняла.
— Доктор Менгеле говорит, чтобы кровь была хорошей надо поголодать. Так он говорит кровь становиться чистой. Когда у нас возьму кровь, нам дадут есть и сладкий чай. Но если ты только не упадешь в обморок.
— В обморок! Что такое обморок? — испугалась Сарра.
— Это когда падаешь без чувств и твой сладкий чай отдают другим, кто не потерял сознание.
— А что будет с теми, кто потерял сознание?
— Они потом придут в себя, но им не достанется есть и они умрут, — ответила девочка и отвернулась и не хотела больше говорить.
— Я не умру! — тихо сказала Сарра и отчего-то стала смотреть на вход в барак представляла и считая минуты до того как их поведут сдавать кровь. Прошел час, а потом еще один, а их все ни как не звали.
Сарра уже не помнила, что ей сказала девочка о том, что их не станут сегодня кормить от того, что сильно хотела кушать и когда в барак хромая вошел мужчина в форме, поднялась и приготовилась.
Генрих с фотоаппаратом в руках пришел смотреть на новых узников, чтобы сделать фотографии если кто-то ему приглянется. Он сразу обратил внимание на Сарру, та словно по команде вскочила на ножки и смотрела на него, словно только его ждала. У Сарры были выразительные большие глаза, а сейчас вдобавок они были еще красными от слез и раздраженные казались еще больше.
— Я буду сдавать кровь! Я не упаду в обморок! — сказала Сарра.
— Ах ты по этому поднялась! — понял Генрих. — Нет, я не врач, я фотограф!
— Вы нас не покормите?
— Нет. Я же уже сказал! Я стану тебя фотографировать!
— Я не хочу фотографироваться! Я хочу есть!
— Прости! У меня только фотоаппарат!
— Тогда не стану, — Сарра закрыла лицо руками.
— Не капризничай, давай я тебя сфотографирую.
— Нет! Вы так всегда делаете!
— Что значат твои слова? — удивился Генрих.
— Вы обманываете и придаете! Я ждала, чтобы идти сдавать кровь и чтобы нас напоили сладким чаем!
— Я же сказал, что я не врач!
— Я не про это! Мой дедушка пек булочки! Очень вкусные булочки и хлеб. Все немецкие дети ходили к нему за булочками и играли со мной, а потом стали обзываться и говорить, что мой дедушка хочет всех отравить своим булочками и один мальчик меня ударил, а он мне нравился, я хотела с ним дружить.
— И что? Я совсем тебя не понимаю!
— А то, что я ждала сладкий чай, а вы пришли и хотите меня фотографировать, голодную некрасивую и без волос. Вы немцы все обманываете и придаете!
Генрих удивился.
— Ты необычная девочка! Я еще не встречал таких размышлений и выводов у детей. Как тебя звать?
— Сарра!
— Вот что Сарра! Давай я тебя сейчас сфотографирую, а в следующий раз, когда приду, я обязательно принесу тебе что-нибудь из еды.
— Нет, вы обманите! Я не стану! — ответила Сарра и закрыла лицо руками. — Фотографируйте так! Пусть на фотографии я буду с закрытыми руками, чтобы кто увидит, знали, что я вам больше не верю, не верю!
Генрих удивился еще больше, в его коллекции не было подобной фотографии и он сфотографировал Сарру вот так прямо с руками закрывающими детское лицо.
Генрих поспешил к себе. Ему как можно скорей хотелось увидеть необыкновенную фотографию с этой смелой Саррой.
У Генриха в казарме для солдат была отдельная большая комната, в ней он проявлял пленку и печатал фотографии и в этой же комнате спал на кровати и ел. Пленка в фотоаппарате была использована только наполовину, но Генрих хотел проявить пленку сейчас. Он перемотал пленку обратно в катушку и достал ее из фотокамеры. Приготовил проявочный бачок и выключил свет. В темноте на ощупь умело и ловко зарядил пленку в проявочный бачок и залил пленку проявителем. Включил свет. Засек время и стал пить холодный чай с хлебом. Чай был сладкий и Генрих вспомнил Сарру, как она хотела и просила сладкого чая.
Прошло положенное время для проявления пленки и Генрих слил проявитель и подставил бочонок с пленкой под струю холодной воды примерно на полчаса. Генрих продолжал думать, что вагоны с узниками приходили все чаще и все больше сразу отправлялись в газовые
