Крылья Мастера/Ангел Маргариты Глава 6 Москва 1924. Тебе не о чем беспокоиться – я никогда от тебя не уйду – I

пусть я буду подл, но я согласен платить тебе…
– Пять миллионов, – посмотрела на вазу Белозёрская.
– Ладно, чёрт с тобой. Проведем это по статье «не особо ценный реквизит».
Белозёрская поняла, что продешевила.
– Я требую проценты за вредность!
Юлий Геронимус засмеялся довольным тенором.
– Первое слово дороже второго!
– Тогда я разрываю договор!
– Зря! – покачал он большой головой с плоским затылком.
– Почему?
– Потому что через полгода, крайний срок через год, ваш подзащитный станет очень и очень знаменитым, и деньги потекут к тебе рекой, и заметь настоящей валютой, а не марками.
– Откуда ты знаешь, сквалыга? – занялась она длинным ногтём на указательном пальце.
– Я всё знаю! – добродушно хихикнул Юлий Геронимус. – Я собираюсь издать его!
Это уже было не тайной. Об этом уже можно было говорить, потому что роман Булгаков был утверждён наверху.
– Ах… да… ОГПУ… – ядовито догадалась она и победоносно блеснула глазами.
– А вот это слово лучше забыть раз и навсегда, – предупредил он её абсолютно суровым тоном, дабы Белозёрская прониклась страхом и поняла наконец все ужасы гражданской войны и её теоретические последствия для болтливых и наивных бабёнок.
– Почему? – невинно вскинула она прекрасные голубые глаза и заарканила его и повела чуть ли не в постель.
– Потому что не хочется видеть столь прелестную головку на каком-нибудь заборе, – через силу прошипел он, ибо, похоже, это милое, прелестное создание с бархатной кожей намеревалась не в шутку испортить ему жизнь и карьеру.
– Так всё серьёзно? – удивилась она и поёжилась.
Любая подобная перспектива показалась ей неуместной в этом теплом, уютном гнёздышке, где в американском холодильнике лежала севрюга и чёрная икра.
– Ты даже сама не поймёшь, где влезешь в чью-то игру, и фенита ля комедия! – поучил он её тонкостям политического дифферента.
– Ладно… ладно… я поняла, – вскочила она, запахивая пеньюар и ловко маневрируя между креслом-развалюшкой и спинкой кровати. – Тогда мне нужен аванс! У меня машина в ремонте.
Машины свои она никогда не ремонтировала. Легче было купить новую, потому что за ремонт каждый раз заламывали такую цену, что даже Юлий Геронимус приседал.
Она проделывала это не менее трёх раз, и намеревалась проделать ещё раз, потому что при скорости в пятьдесят километров в двигателе появлялись странные шумы, а это нервировало Белозёрскую, которая любила быстро ездить.
– Хорошо, – понял он свою проблему и полез в платяной шкаф, где у него был спрятан большой кожаный портфель. – Сегодня же переедешь!
– Как это?.. – опешила она, с сожалением оглядывая обстановку спальни.
Была ещё гостиная, кабинет, ещё одна спальня, огромная кафельная кухня и приёмная, как у большого правительственного чиновника. Юлий Геронимус использовал её в качестве редакционного склада.
– Пока снимешь номер в гостинице. И не афишируй перед ним, что у тебя есть деньги.
– Ну ты и скотина! – резюмировала она, вырывая у него из рук банковскую пачку.
– Для твоего же благо, – напомнил он её, швыряя ещё одну на постель, чтобы она потянулась, а он бы посмотрел на её грудь. – В банк не суйся. Лучше отдай кому-нибудь под проценты, но так, чтобы я не выбивал их потом!
– Сама решу! – обрезала она. – Не маленькая!
Она с сожалением подумала о том грузине, Якове Парадзе, с бриллиантовым колье, но, где тот грузин и где то колье?
– С чего ты решил, что женится? – оживилась она, и как умная женщина, опуская все нюансы, потому что в данной ситуации они были неважны, раз «может жениться», какие вопросы?
– Ну а кому ты ещё нужна с такой подпорченной биографией? – ввернул он.
– Ты хочешь сказать?.. – она быстро взглянула на него, чтобы проверить реакцию.
– Да! В душе он такой же белый, чистый романтик, наивный, как и ты снаружи, раз, и во-вторых, ты откуда прибыла?
– И талантливей тебя?! – перебила она его, поняв всё, все его намёки.
Она решила отомстить Юлию Геронимусу сразу, зачем далеко ходить?
– В общем-то, да! – подумал он честно и понял, что ещё легко отделался, потому что, если бы она ухватила суть вопроса, то могла выбрать иглу потолще и подлиннее и ударить прямо в сердце.
Юлий Геронимус был оценщиком бриллиантов в литературе, но в технологии огранки не разбирался. Он слыл большим знатоком прозы, хватая всё на лету, присваивал себе все текстуальные изречения и новомодные словечки, поэтому ему и нужен был Булгаков для их огранки. За Юлием Геронимусом стояло государство, ОГПУ и большие деньги. Мало кто об этом знал, а тот, кто знал или хотя бы  догадывались, предпочитали помалкивать. Дело это было опасным и неоднозначным, даже в двадцать четвертом. Кто знает, что будет дальше? Женитьба на белоэмигрантке могла поставить огромный, каменный крест на любой карьере, даже такого большего писателя, каким представлял себя Юлий Геронимус. И не беда, что романы не получались, если долго мучиться, что-нибудь да обязательно получится. Однако об этом никто не должен был знать; мегалитические литературные проекты, одобренные наверху, крутились у него в голове; и он старательно, как безногий, альпинист, упёрто, как беспорядочный метроман, лез на свою графоманскую горку всё выше и выше.
– Где же твоё огромное честолюбие? – взяла она его за породистый нос.
– Если бы оно было таким огромным, я бы его давным-давно продал, – в шутку признался Юлий Геронимус, освобождая свой большой, медвежий нос из её цепких, острых коготков. – Но нет честолюбия. Есть некий вариант слабенького тщеславия, а это не одно и то же.
Юлий Геронимус понимал, что тот, кто всерьёз свяжется с Белозёрской, подложит под себя бомбу замедленного действия. Почему бы это не сделать Булгакову, решил он, тем более, что за ним должок, и не один. Первый образовался из-за того, что Юлий Геронимус неожиданно для себя влюбился в младшую сестру Булгакова, Елену. Однако Булгаков по незнанию ситуации и огромному литературному самомнению стилиста и золотого пера России испортил «сватовство майора», и с тех пор Юлий Геронимус имел на него не очень огромный, но качественный зуб, хотя быстро утешился в объятьях Белозёрской. Но это тоже было страшной тайной, и все всё понимали, кроме Булгакова, потому что он был влюбчив, слеп и только входил в московские компашки, всё было впереди.

***
А ведь как хорошо, что я не стал белоэмигрантом, думал довольный Булгаков, вышагивая в марте месяце в районе в Китай-города, и всё складывается как нельзя лучше; когда в правом ухо влетел невыносимый автомобильный гудок и зловредный женский голос произнёс, явно с намерением, чтобы на него среагировали:
– Ну кто так гуляет? Кто?! Сигизмунд!
Булгаков находился на тротуаре и представить себе не мог, что нарушил чью-то экстерриториальность. Потом под ноги выкатился тот самый Сигизмунд, ужасно злобный тойтерьер, исходящий мелкой дрожью, нагло окропил его штанину и залился отчаянным лаем: «Брысь отсюда, голенастый!» Булгаков брезгливо потряс попорченной ногой и поднял руки, всё ещё не видя хозяйку этого забавного существа.
– Я сдался!
Но Сигизмунду было мало, он вывел отчаянную руладу и пометил ещё и ближайший голый куст.
– Ах, бросьте! – всё так же капризно заметил всё тот же женский голос.
– Я не боюсь собак и женщин! – храбро заявил Булгаков и оглянулся.
– Пока не знаю! – с вызовом ответила женщина.
Булгаков потянулся на цыпочках и увидел.
Блондинка, светлые глаза – дно видно. Жёлтая, прибалтийская, тех лет, когда юность ещё не покинула, а только определила намерения. Шамаханская царица с несколько затянутым лицом, с раздвоенной косточкой на кончике вздорного носика, в новомодной шляпке «горшок-милитари», похожей на каску первой мировой, в крапчатом жилете с шарфом на лебединой шее и шикарных плечах. Владелица роскошной жёлтой «торпедо», сама великолепная Любовь Белозёрская, с которой Булгаков уже имел честь быть шапочно знаком, и он почему-то сразу, на уровне бессознательного, которое так любил Зигмунд Фрейд, лично для себя, назвал её странным именем Ракалия, хотя, разумеется, всей душой был против, но назвал, ничуть даже не смущаясь. Фрейд был бы в шоке! – решил он, играя не по правилам психоаналитики, то есть наплевательски относясь к своим же решениям не связываться с пустыми женщинами. Ему так хотелось женщины сильнее и умнее его самого, что он не мог удержаться в своих поисках. Но таких, он имел опыт убедиться, в природе не существовало.
А всего лишь: Миш, сказал он сам себе, не принимай харизму за ум, а красоту – за гениальность; но всё равно, как ворона, попался на блестяще и яркое и остановиться уже не мог, слишком всё было живое, трепетное и прелестное, меняющееся ежесекундно и не поддающееся никаким доморощенным оценкам.
Впрочем, он точно знал, что она заигрывает, чтобы безжалостно высмеять, если он клюнет, поэтому был очень сдержан и осторожен как канатоходец. Я на эти уловки не попадусь, думал Булгаков, все эти женщины с глазами ланей… Но мысли ему не хватило. Мысль была суха и занудна, а Белозёрская-Ракалия – во всех отношениях темпераментна и привлекательна.
– Ах, это вы?! – живо воскликнула она и призывно помахала.
Белозёрская приятельствовала с Юлием Геронимусом непонятно в какой степени – то ли спала, то ли просто любезничала на людях, всегда запанибратски, демонстративно намекая на некие толстые обстоятельства. Но кого сейчас этим удивишь? Разве что ворон на деревьях?
Булгаков со своим носом-бульбой всегда свободно чувствующий себя с любой женщиной, слегка смутился, но не подал вида, а лишь с удивлением посмотрел на неё: в Москве с ним ещё никто так не разговаривал: женщины здесь искали только меркантильный интерес. И он принял эту её манеру за новый стиль холодных, азиатских модниц, а потом, когда узнал, что Белозёрская вообще прибыла из иных Палестины, то бишь из его любимого Парижу, где прятался Толстой, которого сделали великим ещё загодя, то все карты со всеми джокерами вообще оказались у неё на руке. И она принялась сдавать их, вытягивая козыри из рукавов: то у неё шубка, то шляпка, то пелерина, то лайковые перчатки до локтей – да так ловко, что у него голова шла кругом, хотя там были странные метки типа метания молний для кокетства и долгие призывные взгляды. Но это произошло позже, когда Булгаков перешёл в разряд потенциальных любовников, кстати, абсолютно не претендуя на эту роль. Но в болото он уже влез и выбраться просто так, без потерь, не мог, ибо был человеком чести и порядочности, а также хорошо развитых инстинктов продолжения рода.
Он вспомнил их предтечу в ресторане «Альпийская роза», куда его пригласил Юлий Геронимус, и Сигизмунда не забыл.
– И что же вы хотите? – спросил он тогда.
– Я хочу, чтобы ты влюбился и таскался за мной как бобик! – посмеялась она.
– Ещё чего! – буркнул Булгаков, опешив от такой наглости.
– Конечно, если я захочу… – рассуждала она дальше, игра своими очаровательными глазами света бесподобной бирюзы.
В волнении она часто-часто заморгала ресницами, и наивный Булгаков принял это за чистоту помыслов и глубокую, открытую натуру.
– Не дождёшься! – буркнул он зло, скрестив под столом напряженные чресла. – Мы даже не спали…
Последнее он брякнул с досадой и с тайной надеждой тут же