Крылья Мастера/Ангел Маргариты Глава 5 Москва 1921-25. Тайные измены

Глава 5
Москва 1921-25. Тайные измены

Москва была великолепна! Москва была бесконечна!
В Москве он вдруг ощутил себя в центре мироздания, в Москве его сразу и безоговорочно признали своим, исконно русским, чуть ли не сибиряком, и обычный презрительный кавказский вопрос «А кто ты такой?», даже не стоял на повестке дня. Может быть, потому что все коренные москвичи сгинули за пять лет гражданской войны и их место заняли другие, абсолютно разноплеменные, но схожие люди с окраин, и он был одним из них, мелкобуржуазным пережитком житейской мешанины.
Он ещё в Одессе, тоскуя, понял, что надо во что бы то ни стало начать написать роман о белой сирени, назло всем, всему чаморошному миру, несостоявшемуся Парижу и чёрному Батуми, иначе можно было сойти с ума. И эти тоску и страх он с тех пор носил в сердце, как кармическое искушение всех-всех перемен, которые он должен был пережить или уже переживал, и дурное предчувствие охватывало его до дрожи в коленках, и он напивался, чтобы ни о чём не думать, но и это не помогало, и он понял, что лунные человеки не такие уж дураки и изощренно домогаются его измотанной души, которая в исступлении, словно мотылёк, бьётся о лампочку мироздания.
В Москве он быстро стал забывать бородатый Кавказ, слишком много впечатлений было вокруг и главные из них – прекраснейшие из прекрасных женщин, все красавицы как на подбор, а главное – за ними нет страшных чучмеков, заросших медвежьей щетиной. На Тверской у Булгакова закружилась голова. Он ходил и выбирал свою Шамаханскую царицу, богиню любви, столп, опору, которой можно было поклоняться, однако без фанатизма, без скидок, как в юности, когда половое желание затмевало разум. Всё по-честному, думал он, вы мне красоту и нежность, а я вам – необъятную, бездонную любовь бесконечно талантливого писателя, хотя, конечно, абсолютно честно не получается, то чуть стара, то кареглаза (после Кавказа он их терпеть не мог), то небрежно одета, то всё при ней, но садилась в частную машину с частными госзнаками (а Булгаков этого не переваривал), то сумка не та, то калоши на ногу, и всё такое прочее, отчего кружилась голова и в чреслах развивалось томление, поэтому с некоторых пор Булгаков стал бояться сексуального зверя, который жил в нём.
Остропикая столица завораживала. Он знал, что где-то здесь должны быть тайные притоны и чудовищно большие деньги, он просто чуял их, как гончак – след, но деньги просто так не давались. И он решил взять их силой своего гения.
На Арбате ему предложили, секс без предохранения. Благо, у него, как у венеролога, был свой рабочий комплект; и он прогулял аванс, забравшись следом за сводней в какой-то тёмный подъезд, пропахший кошками, на пятый этаж, от былого величий которого над дверью остался лишь вензель «НК». Его провели в бархатный потертый будуар. Вышла худая, рыжая стерва, вполне даже в его вкусе, назвалась Декабриной, скинула пеньюар, легла, раздвинула ноги. Однако, вопреки ожиданию, ему не понравилось, и он решил тётками одноразового пользования больше не пользоваться, а завести себе большую, просто огромную, столичную любовь, от которой пересыхало в горле и кружилась голова.
Была ещё одна, высокая, широкобедрая делопроизводитель, Альбина Генералова, с пальцами двенадцатого калибра и обгрызенными ногтями, она была злой и мстительной, это чувствовалось во взгляде и в повороте головы, она не знала его пристрастий, полагая, что всё дело в запахах и игре глаз. Поэтому в сторону Альбины Генераловой Булгаков старался даже не смотреть. Однажды она его поймала в «курилке» между вторым и третьи этажами, там, где мутные окна глядели на Сретенкий бульвар и Доходный дом с пошатнувшими башенками.
– Зря вы так, Михаил Афанасьевич, я вам не враг… – навела она на него вишнёвый взгляд, не догадываясь, что Булгаков терпеть не может кареглазых, подозревая их во всех смертных, сладострастных извращениях, которые только можно было себе представить.
– Да… – почтительно к её росту кивал Булгаков, глядя на неё снизу вверх, как на божка. – Но это я уже проходил… – говорил он бескомпромиссно.
– Так то ж когда было? – Она улыбнулась, и он решил, что у неё разрез от уха до уха, плюс огромные зубы. Не женщина, а лошадь со вставной челюстью.
– Всё равно! – как стойкий оловянный солдатик, вывернулся он с ловкостью ужа.
– Ах, вот как?! – ещё более удивилась она, выпуская дым из огромных, как пещера, ноздрей, и её брови взлетели на лоб. – У вас богатый послужной список? Не хотите искусить его?
– Представьте себе, нет, – сказал он тоном дидактика и без всякого щелчка в голове. – У меня, знаете ли, большой опыт семейной жизни, а это кое-что значит, – уточнил сухо, как бобёр из хатки, чтобы у неё не было шансов заглянуть внутрь; но гордость в нём взыграла: в кои веки такие лошадиные экземпляры бегали за ним толпой?
Она вздохнула с завистью:
– Тогда вам повезло. У вас стойкий иммунитет.
– Да, – со смехом кивнул он, – иммунитет мне подбирали со вкусом, под цвет обоев и форму ушей.
– Ну что ж… жаль… очень… Когда иммунитет кончится, приходите, попьём водки с чаем, – сказала она, стряхивая пепел ему прямо на брюки.
– Всенепременно, – отозвался Булгаков, убегая подальше от соблазна широких бёдер и многообещающего, плотского взгляда делопроизводительницы Альбины Генераловой.
– Почему я должен заниматься самопожертвованием?! – с раздражением думал Булгаков. – Почему? Всё, хватит. Я уже не мальчик на побегушках. Я хочу настоящего и сильного, чтобы не было берегов и препон! – И поймал себя на том, что клянётся вслух.
Прохожий в кепке и с папиросой в зубах с удивлением покосился на него и развязано повертел пальцем у виска, мол, нынче в Москве полно всяких контуженых идиотов. Булгаков показал ему язык, к счастью, прохожий уже миновал его и не мог видеть его ужимок, а то драки было бы не избежать, и вошёл в подъезд номер шесть, на Большой Садовой, 10, чтобы подняться в горячо любимую уплотненную квартиру под номером пятьдесят на пятом этаже.
Булгаков ожесточённо бубнил:
– Я потерял к ней нежность… Да… и ничего не попишешь! Какой я гадкий!
То, что дремало в нём долго и тяжело, в один момент проснулось и оказалось лёгкой, изящной блондинкой с осиной талией. Она была умна и самопожертвенна, беспрекословна и долготерпелива. Эту эфемерную особу он готов был искать вечно и настойчиво, как жук-навозник свой шарик. Слишком долго он сдерживался в проклятом Батуми в ожидании Турции, Парижа и мировой славы.
Но когда Тася открыла дверь, все его омерзительные, скотские желания плоти испарились, как иней на солнце, и он преданно, а главное, с превеликим желанием быть добрым и нежным чмокнул её в щеку, ощутив её родной запах, идущий из-под воротничка рубашки:
– Привет!
Самая лучшая – первая любовь, всё остальное сделки с логикой и совестью, сказал он сам себе, как опытный мастер образов и мнений. Он изыскивал такие королевские фразы, тонкие, как амбра, звукосочетания. Побежал и записал «на манжете».
И Макака Посейдоновна, как он её втайне называл, секретарша из «Лито», неделю кружившая ему голову, попросту исчезла, словно фантом в лучах апельсинового света.
У Макаки Посейдоновны были длинные, как лыжи, ножища, сорок пятого размера, которыми она умела завораживающе шевелить туда-сюда, сюда-туда, и за ними было приятно наблюдать, как за отдельно живущим организмом.
Верно кожа на них глаже бархата, облизывался Булгаков, и слюни у него свисали, как у бульдога, аж до колен. Но он боялся по незнанию местности совершить необдуманный шаг, всего лишь: без году неделя, Москва давала о себе знать обычному провинциалу букетом всяческих опасений. Например, Макака Посейдоновна вызовет милицию? Или потребует жениться, а когда он откажется, учинит скандал, и будет назначен товарищеский суд? И он лишится хлебного места? Или ещё что-нибудь похлеще: наёмный убийца будет поджидать его в тёмном, мрачном подъезде, и жизнь прервётся на взлёте? Один вариант хлеще другого теснились в его голове. И Булгаков элементарно опасался сесть не в свои сани. В его воображении всё казалось проще: самодостаточные женщины беременели и гордо уходили в монастырь, дабы ни от кого не зависеть и никому не надоедать, однако реальность была явно другого порядка. И Булгаков элементарно трусил.
– Привет. Чего-нибудь принёс? – спросила Тася, и он очнулся.
Она всегда так спрашивала, потому что они голодали и ели пустую муку с хрущами.
– Да! – с энтузиазмом ответил он.
И вспомнил, как Макака Посейдоновна, наклоняясь к нему со своего колокольного роста, томно говорила, сексуально растягивая слова:
– Михаил Афанасьевич, ну-у когда-а?..
И перекладывала прядь пшеничных волос справа налево, а потом – слева направо и заглядывала в глаза. У Булгаков приятно ёкало сердце, готовясь совершать глупость за глупостью. Чёрные, восточные женщины с их волоокими, коровьими глазами на такое способны не были, они были послушны, как тёлки на привязи, и фыркали только тогда, когда за ними стояли их мужчины с горящими глазами и длинными кинжалами. Здесь же всё было проще: столица имела свои поведенческие трафареты: например, тебе кто-то нравится, и ты предлагаешь ему папироску мундштуком к себе. Так вот, он в них толком пока ещё не разобрался и не знал, как москвички отреагируют на такое поведение.
– Что когда?.. – Он делал вид, что ничегошеньки не понимает, что его абсолютно не волнует тонкий, свежий запах её тела из подмышек.
Макака Посейдоновна томно молчала, клюнет, или нет, падёт на колени и попросит чего-нибудь запретного? А я гордо откажу или даже рассмеюсь в ответ, думала Макака Посейдоновна, не зная, какую следующую казнь придумать ему, глупому, неподдающемуся. Все поддавались, он один остался.
– Когда будет готов ваш материал по швейным мастерским на Глатковке? – спрашивала она мстительным голосом.
– А-а-а… Кэ-кэ-кэ… Бэ-бэ-бэ, – переходил он на птичий язык и готов был определить гладкость её бёдра чисто экспериментальным путём, но в этот момент в редакторскую обязательно кто-нибудь влетал и портил всю малину.
– А где Илья Арнольдович?!
Макака Посейдоновна с разочарованным лицом удалялась к себе за бюро, чтобы ловко щёлкать по клавиатуре, а Булгаков садился писать очередной ненавистный фельетон о пролеткульте и «кузнице», какие они всё-таки имажинисты и противные, любят буржуазную поэзию и презирают Холодкова и Барметова из Староконюшенного переулка, откуда Булгаков иногда носил еду, потому что там кормили бесплатно и «давали с собой», но не всегда, а в час «х», который ещё надо было вычислить.
Проситель уходил, а Макака Посейдоновна опять шевелила своими прекрасными, изящными ногами сорок пятого размера, и всё начиналось сызнова.
Зачем? Если я к ней равнодушен, как хомяк к лошади, думал Булгаков.
Дело было в том, что Макака Посейдоновна была недостаточно умна, и часто путала понятие эктропион с энтропией, а для щепетильного Булгакова это было всё. О чём разговаривать с такой, даже очень стильной женщиной, после полового акта?
– Ах, рыба! – в азарте закричала Тася, когда Булгаков передал ей первый в их жизни московский паёк.
В нём было шесть воблин, размером с мужскую ладонь, пакетик с сахарином, три морковки ещё