недостаточно вялые, чтобы отправить их на помойку, средних размеров капустина с чёрными, как оспины, точками, конечно, половинка чёрного московского хлеба, бутылочка подсолнечного масла и тугая головка чеснока.
Последняя привела Тасю в дикий восторг:
– На обед будет прекрасный киевский борщ! – закричала она ещё пуще и принялась хлопотать, как в прошлом, как в дни их незабвенно-дорогой юности.
А довольный Булгаков подался в комнату, как в старое, привычное семейное лоно любви. Миссию он выполнил, но в душе возникло острейшее недовольство. Булгаков его крутил и так и сяк, и когда Тася, заглянув, радостно прокричала: «Обед! Обед!», сделался похожим на старика, сидевшим на табуретке посреди комнаты, как древний Пифагор в пустыне Сахара, считая песчинки.
– Что с тобой? – испугалась она, и её лицо побледнело. – Тебе плохо?!
– Мне кажется… – прошептал он в прострации голосом кастрата.
– Что?! – вопросила она в совершенно трагическом тоне и с грохотом уронила тарелку.
– Мне кажется… – снова произнёс он громким шёпотом, оглядываясь, как Ленский на Ольгу в момент интимного раздражения.
– Лунные человеки приходили?! – догадалась она в дичайшей панике: борщ у неё было почти готов, а на кухне водились мыши.
– Да! – Вбил он осиновый кол.
– Вот сволочи! – выругалась она, непонятно на кого и непонятно почему посмотрела по углам. – Когда же они нас оставят в покое?!
– Понимаешь, – сказал он, усаживая её к себе на колени и кладя ей голову на грудь, – я не помню… я не помню событий сегодняшнего дня с одиннадцати тридцати до двенадцати пятнадцати. Я словно что-то проспал…
– У меня тоже так бывает! У меня тоже! – закричала она, вспомнив, что подобным образом начинаются все великие амнезии мира, но ведь ни разу не наступила.
– А потом проснулся! – произнёс он ужасным тоном, совсем не слушая её.
– Тебе надо обязательно вспомнить! – она почуяла страшную опасность в плане метафизических вариаций на тему лунных человечков и запаха смертельно опасной окалины.
Но, слава богу, в комнате ею вовсе не пахло, а пахло каким-то французскими духами, которые принёс с собой в волосах Булгаков. Тася приготовилась ревновать, но ситуация была не та.
– Если я вспомню, то это будет катастрофой, – покорно согласился он, словно в этом заключалась вся тайна той части мира, которая была ещё не познана.
– Почему? – подсказал она ему всем трепетом своей души.
– Потому что я был не здесь! – сообразил он и ощерился, как волк на козу, сообразив, что был неосторожен и она его поймала.
– А где? – испугалась она и пощупала его на всякий случай: то ли это действительно Булгаков, то ли чужой селеновый дядька с внешностью Булгакова. Оказалось, всё же – Булгаков с его носом-бульбой и белыми волчьими глазами, которые она обожала до самозабвения, и когда они снились ей в плохих снах, поднималось тоскливое настроение и весь день потом всё шло наперекосяк.
– Ё-моё… – посетовал он. – Вот влипли! – констатировал он.
Надо было в Киеве остаться, суеверно думала она, надо было остаться, и бог с ней, с этой литературной карьерой. Прожили бы тихо, смирно. Нет, он мне все уши прожужжал, вспомнила она, и как он её брал на арапа: «В Париж не захотела, так хоть в Москву поехали!» Последние полгода он только и делал, что бредил Москвой, как параноик, ночами не спал, Сергея Дурылина читал.
– А где ты был, Миша? – не поняла Тася.
– Не здесь, значит, не здесь! – пояснил он, разводя руками и неожиданно раздражаясь её непонятливости.
Ему казалось, что они давным-давно должны были понять, что с ними происходит и что Москва ему нравится больше, чем родной, но всё же доморощенный Киев с недоделанным Крещатиком и деревенскими околицами на днепровском спуске, прямо в Царском саду.
– Ну и бог с ним! – просительно возразила она. – А пока идём кушать!
Нежно и бережно, как младенца, подхватил под локоть, (могла бы, взяла на руки), и, таинственно улыбаясь, повела, словно имбецильного щенка, на кухню. И он поддался в надежде забыть пережитое.
Пока он глядел в её родные, милые глаза, всё встало на своих местах, как и должно было быть, стабильно и железобетонно, но стоило ему было попасть в женское общество, как устоять он не мог. Ему казалось, что там, в них, во всех этих женщинах, скрыта тайна мироздания. Их магическое желание, их чары и обольщение делало с ним всё что угодно, но не то, что надо было, на что надеялись лунные человеки. Он боролся, напивался пива и полоскал зубы водкой, чтобы от него не пахло, как от провинциала. Давал себе слово и даже неоднократно клялся здоровьем любимой Таси, однако всё было тщетно и даже без щелчка в голове: с ним кокетничали, любезничали и его соблазняли, протягивая папироску мундштуком к себе. Зачем? – готов он был кричать. – Почему? Но остановиться не мог, и его несло словно щепку в мутном потоке.
Он ел борщ, мрачно шевеля мыслями, вдруг со стуком отложил ложку, хотя был страшно голоден, и сказал голосом большой механической куклы:
– Я вспомнил! – трагически уставился он в пол, где бодрый таракан перебегал мучную дорожку.
Оказывается их было двое.
– Я так и знала! – прокомментировала несносная Тася, готовая взять на себя вину за то, что ходила и вызывала всамделишного Гоголя, а не просто его дух, и, стало быть, понимала, что к чему.
Их всегда было двое, кроме того случая в банке, когда странный картонный человек бросился на стену. И эти двое не давали им житья и покоя!
Однако Булгакову было не до её чувств, он словно пережил короткий сон, после которого долго не мог восстановить череду событий, и стал прорываться сквозь то, что рядовой, обычный человек не испытывает в повседневной жизни, сопоставлять, взвешивать и ища концы, испытывая при этом страшное смятение духа. Но так и не нашёл никого объяснения. Он что-то вспоминал, но не понимал, что именно. Всё равно что-то не сходилось, чтобы быть понятым и ясным сознанию.
– Понимаешь… они залезли в мой мозг! – с ужасом догадался он.
– Но так не может быть! – не уступила она. – Где это видано?! – и осеклась, глядя на его посеревшее лицо.
– Да, я знаю. Но залезли же! Так манипулируют сознанием, а в психиатрии даже придумали термин «очаговая амнезия», – совсем некстати вспомнил он. – Очаговая не в смысле очагового поражения мозга, а очаговое во времени. Здесь помню, здесь – не помню. – Понимаешь? – посмотрел он ей в прекрасные, как ландыши, глаза, ища в них ответа и поддержки.
– Понимаю, – кивнула она. – Понимаю! Ой, как понимаю!
Тогда он ужаснулся, потому что медицина ещё не чокнулась – мир не перевернулся, а значит, была права с диагнозом, и эту мысль подсказали ему снаружи относительно его головы.
Он как сумасшедший завертел ею, обозревая мрачные стены и потолок, крашеные серо-синей тюремной краской. Медицина на этот раз спасла его своей трезвостью суждений: «Corpus sine spiritu cadaver est» .
– Что? Что? – испугалась Тася и увела его, трясущегося, в комнату, оставив кастрюлю щей на попечение вечно голодных соседей, шныряющих мышей и тараканов.
Уложила в постель. Но он не хотел ложиться, приходя во всё большее возбуждение:
– Это были селены! Ё-моё! Они не дают мне сойти с ума, но и не отпускают!
– Ну да! Ты уже говорил! – нарочно грубо оборвала Тася его, чтобы он быстрее очнулся, а не рассусоливал.
– Тот, что высокий…
– Рудольф Нахалов? – кивнула она со знанием дела и одновременно вопросительно.
– Вы что, знакомы?! – вскипел он, потому что его прерывали.
– А кто Гоголя вызывал?! – грубо ответила она. – Я же в банк бегала ради тебя, паразита, между прочим!
Это был языческий аналог провоцирования духов, но не совсем земной, а такой, каким Тася его понимала, и от этого страшно трусила: не дай бог, сработает.
– А! – отмахнулся Булгаков, как от ерунды. – Высокий человек с откровенно глупым лицом, в белых обмотках и армейских ботинках! – вспомнил Булгаков.
– Да, – не уступила она. – У него на верхней губе ещё такой шрамик.
– Не важно! – отбрыкнулся он, словно она не дала ему сопоставить что-то важное, а потом он забыл, что именно.
Метафизика давалась с трудом, как огромный ком противоречивых противоречий, в которых они моментально путались; и весь этот огромный мир, который ему показывали, никак не укладывался у него в голове.
– А второй? – не заметила она в надежде, что он перестанет раздражаться.
– Второй – старец! – огрызнулся он, словно Тася была виновата.
– Ларий Похабов? – взглянула она на него просветлённым взглядом, стараясь, чтобы он всё понял, раз она сама не в состоянии.
– Да! – снова вскипел он. – Со стеклянным глазом, в папахе и в такой рваной шинели, словно она пережила сто двадцать пять атак, пока её не купили на блошином рынке.
– Маскируются! – съязвила Тася, как будто это могло помочь в его мучениях.
Она подумала, что у лунных человеком куча денег, и что они могли бы отвалить абсолютно без ущерба для себя, раз им позарез нужен Булгаков со своей гениальностью, а они безрезультатно таскаются за ними аж с югов в центр холодной и голодной России, и хоть бы хрен по деревне!
– Под клоунов, – съязвил Булгаков. – А на ногах: бальные туфли с бантами! Каково?! – выпятил он кадык.
Мысль, что он испытывал её на эстетизм и здравый смысл, показалась ему ничтожной. За этим ещё что-то стояло, но он не понял, что именно. Тася поняла ещё меньше.
– Идиоты! – отозвалась она, однако не столь ретиво, потому что в углу что-то громко щёлкнуло, а с потолка полетела штукатурка.
Булгаков присел, словно у него случился fluxum patiebatur sanguinis , и они с минуту разглядывали злополучный угол и штукатурку на полу.
– Но как они нас нашли? – испуганно прошептал Булгаков. – Как?! Я-то надеялся! – вспылил было он, но осёкся, со страхом глядя на злополучный угол.
Тася тоже надеялась, что в Москве их оставят в покое, это была одна из причин их бегства в новопрестольную.
– Я догадываюсь… – зашептала Тася, с содроганием вспомнив все манипуляции лунные человеков в банке. Больше всего её поразил картонный человек, бросившийся на стену и размазавшийся по ней как кисель. – Они всесильны!
Булгаков понуро опустил голову:
– Что же делать?..
– Ничего…
– Как это?..
Он не привык, чтобы она терялась, он привык видеть её всесильной и всезнающей, как ведьму из Змиева.
– А чего они от тебя хотят?..
– Известно чего… – сознался он в стиле кающейся Марии Магдалины, – денег или романа.
– Каких денег? – нахмурилась Тася и округлила глаза с льдинками посредине.
И Булгаков рассказал ей, безысходно убиваясь, события последних дней в Батуми, и по какой причине ему, несчастному, проломили голову.
– И ты взял?! – сморщилась она, как от нюхательного табака.
– А что я мог сделать? Что?! – покосился Булгаков на злополучный угол за шкафом, как на нечто одушевлённое, но тёмное. – Я, может, и не хотел, однако потерял сознание! – задрал он лёгкий, изящный подбородок нормостеника.
– А какого романа?.. – поняла она и всё ещё не хотела расстраиваться, главное, она не должна была показать ему, что ещё слабее, чтобы не сдать позиции и не рассыпаться в женском пустозвонстве.
– О чёрте! – вспылил Булгаков. – Мать его за ногу!
Злополучный угол молчал, как третий справа убиенный. Булгаков подумал, что ему померещилось, если бы, конечно, не извёстка на полу. Может, соседи сверху? Но выше этажа не
Очень хороший перевод.