Крылья Мастера/Ангел Маргариты Глава 5 Москва 1921-25. Тайные измены

редакцию «Гудок» пить водку и трепаться о бабах.
Вечером, в тайных сумерках лунных человеков, которые наверняка за ней подглядывали и понудили к странным действам, Тася, сидя в туалете на стульчаке, разгладила листки и с удивлением прочитала:
«– Иудея вся в долгах, как в шелках! – сказал Понтий Пилат, римский префект.
Глубокие морщины давно избороздили его лицо, и земные страсти уже не мучили Понтия Пилата.
И Тася вспомнила, что они должны обществу трояк за электрическую лампочку в коридоре и что надо срочно отдать, иначе Марьяничиха из третьей комнаты скажет завтра ехидно: «Это кто ж здесь жжет наш свет, в нашей лампочке и за наш счёт лопает свои макароны?» И щёлкнет выключателем. Сиди потом в темноте. Трояк надо отдать, кровь из носа. Поэтому Мишка об этом и написал, поняла она – о долге, конечно, а не о лампочке.
– В писаниях сказано, что Ершалаим не примет своего мессию, – равнодушно сказал колодник.
Понтий Пилат удивился, но промолчал: уж очень бесстрастно держался колодник, словно не было человеком во плоти.
– А мессия – это ты?! – грозно спросил Понтий Пилат и нахмурился ещё пуще.
– Да, ваша неомрачённость. У меня одна дорога. – В голосе у колодника прозвучало безразличие, но не так, как у любого другого смертного, а абсолютно равнодушно, словно любителя ганджа.
– Ну?.. – мрачно переспросил по-гречески Понтий Пилат, ничего не поняв, хотя зрачки у колодника было обычного цвета и размера, да и где он возьмёт гандж?
С утра у Понтия Пилата болело колено, и он периодически касался его, желая успокоить боль.
– Об этой сказано в древних манускриптах от Варнава, – снова начал колодник.
– Варнава всё врёт! – вскипел Понтий Пилат и тут же, охнув, рухнул на скамейку, колено не держало нагрузки. – История ещё не завершилась! – выдавил он из себя, стараясь скрыть боль.
Колодник, опешив, внимательно посмотрел на него. В его взгляде не было страха смерти, в его взгляде была странная снисходительность, равная острию меча. Ну да ладно, подумал Понтий Пилат, умрёшь, как все.
– Вряд ли она завершится при нас, – дерзко ответил колодник.
Он поправил оковы на руках, они успели натереть плоть, и назойливые мухи кружили вокруг ран. Колодник не обращал на них внимания.
Понтий Пилат хотел ответить что-то дерзкое, он не нашёлся, к тому же его перебил глупый писарь.
– Что такое «древние манускрипты»? – спросил он, очищая кончик гусиного пера шпилькой и разглядывая его на свет.
Понтий Пилат поморщился. Он не любил, когда прерывали ход его мыслей. Но писарь был молод, туп и малообразован. Старый прихворнул, употребив сырую воду. По древним традициям они пили только пиво, сваренное сутки назад. Всё, что было старше, отдавали челяди, иначе можно было изойти кровавым поносом, обычное дело в этих местах. Понтий Пилат с тоской подумал об удобном и столь любимом поместье под Корфинием, где не надо было опасаться всяких мерзостей в сырых напитках. К его возвращению там должны были соорудить бассейн с чистой, проточной водой.
Тася решила, что насчёт сырой воды Мишка тоже взял из кухонных разговоров о хвори от сосальщиков. Об этом со смаком рассказывал Василий Иваныч из пятой квартиры. Мол, я самолично их дустом травил, травил, травил, травил и травить буду!
– Так и пиши: манускрипт, – сказал Понтий Пилат, – не ошибёшься.
Писарь кивнул длинным носом и погрузился в размышления. Чтобы не разразиться бранью, Понтий Пилат отвернулся: молодость – примитивная, старость – больна, однако выбирать не приходилось, иначе дело совсем встанет.
– Кто знает будущее, тот бессмертен, – всё так же равнодушно сказал колодник.
Понтий Пилат хотел спросить его, что он знает о бессмертии, но из-за гордости передумал. Однако мысль осталась и заставила позавидовать колоднику, который был в два раза моложе, но умом обладал редким и въедливым.
– Где же ты их взял?! – удивился Понтий Пилат. – Я сам не читал. Мне только говорили. Это государственная тайна!
Понтий Пилат давно искал рецепт бессмертия. По его величайшему указы все находки в горах и пустынях принадлежали государству. Тех, кто намеренно утаивал старинные предметы, ждали каменоломни в Карнаке.
Колодник посмотрел на Понтия Пилата так, что тому стало нехорошо. Он потянулся за чашей с пивом и заметил, как непроизвольно дёрнулся кадык у колодника, больше он ничем не выдал свою слабость.
– Эй! – крикнул Понтий Пилат, – кто там?..
– Я, ваша неомрачённость! – выступил из ниши слуга.
Он поклонился ниже, чем нужно было, ибо испугался, что напиток несвеж.
– Принеси пива человеку!
– Слушаюсь! – слуга исчез быстрее ветра.
Понтий Пилат мог бы назвать человека по имени – высокопарно –Сущим, или на бытовым языком – Яхве, как его называли в рукописях, но не захотел, чтобы чьи-то уши услышали его и распространили слухи за стенами дворца. Это было опасно с точки зрения бунта арамеев, которые никогда не были лояльны Риму.
Через мгновение колодник пил пиво из царских покоев. Немногие из смертных были удостоены этой почести, ибо пиво было не простое, а на меду и травах.
– Я открою тебе тайну, – в благодарность за напиток сказал колодник.
– Говори, – велел Понтий Пилат, наклоняясь к нему.
– Вы почти уничтожите нас своими сектами.
Тишина повисла в покоях. Понтий Пилат ужаснулся: это было тайной, придётся всех, кто слышал её, убить. Он сам же предложил и сам же реализовывал этот план псевдоверы, отпуская грехи всем участникам заговора. Каждому полагалось по десять золотых талантов, плюс ещё один за каждого казненного иноверца. Это быстро опустошало казну, но игра стоила свеч. Власть – была основой всему.
– Кого, «вас»? – спросил он с наигранной выдержкой.
Понтий Пилат вдруг почувствовал, что колено, которое изводило его ноющей болью уже целый месяц, перестало болеть. Он нарочно прошёлся к умывальнику. Колено сделалось прочным, как в юности. Понтий Пилат с подозрением покосился на колодника и понял, что это благодарность за пиво.
– Народ Идеи, – смело ответил колодник, следя за ним лёгким глазом.
– Вы не ходите жить под Римом? – Металлический голос Понтия Пилата взлетел под высокий потолок портика.
А если сохранить ему жизнь и оставить лекарем? – пронеслось у него в голове. Хорошие лекари ценились, как табун лошадей или корабль, полный золота.
– Мы хотим жить по своим законам! – Всё испортил колодник.
– Варнава так не думал и ошибся! – передумал Понтий Пилат.
– Варнава ничего не знает! – посмел возразить колодник. – Его история – враньё!
– Что?! – вскричал Понтий Пилат.
– Враньё, – менее уверенно отозвался колодник. – Ибо я существую!
– Вот за это тебя и распнут! – напомнил Понтий Пилат, полагая, что сомнёт его этой угрозой.
Однако колодник успел опомниться и усмехнулся:
– История творится ежечасно. Как ты можешь уничтожить, что не в твоей власти?
Было ясно, что он не думает о себе. Так поступали только фанатики. А Понтий Пилат навидался их на своём веку, с тех пор как начал бесконечно долго усмирять арамеев.
– Вашей истории придёт конец, – угрюмо констатировал Понтий Пилат.
– Но через две тысячи лет, мы вернёмся к этому разговору! – не дрогнул колодник и не убирал взгляда.
– Две тысячи лет? – удивился Понтий Пилат и позволил себе не к месту захихикать. – Моё имя канет в лету, а ты вообще испаришься!
– Да, ваше неомрачённость, – согласился колодник. – Только это не изменит сути вещей. Что мы по сравнению с вечностью? Даже камни рассыплются в прах. Мысль – вот что вечно!
– Ты решил со мной спорить? – удивился Понтий Пилат и вспомнил, что он глубокий старик и ему не пристало гневаться.
– Ещё летом, – возбужденно заговорил колодник, – я написал и разослал во все провинции посланников, что считать правдой, а что нет.
– Ты можешь не дожить до рассвета! – напомнил Понтий Пилат. – А завтра я прикажу убить каждого, кто молится по твоим законам!
– Когда-нибудь, – смело сказал колодник, – мы узнаем истину! А свитки спрятаны в горах. Вы их не найдёте. Их разнесли по всей Иудеи и за её пределы наши братья. Разве вы знаете все козьи тропы отсюда от Синайских гор?
– Я прикажу сжечь всё ваши тайные церковные рукописи! – закричал Понтий Пилат. – А кресты с вашими священниками украсят дороги на побережье.
– Воля сильного, – склонил голову колодник. – Но это не изменит сути!
– Что?! – снова вспылил Понтий Пилат и выхватил бронзовый клинок, который всегда висел у него на поясе.»
В дверь постучали, и Марьяничиха из третьей комнаты сварливо спросила:
– Ты долго будешь там кулинарить?!
Тася трясущимися руками спрятала листы под юбку и выскочила с независимым видом. Рукопись возбудила в ней крайнее любопытство незаконченной истории. Ещё никто не писал про Христа и римлян, разве что Иосиф Флавий? Она вспомнила, чему её учили в гимназии, но там были одни религиозные догматы, похожие на сухие стручки акации, тоскливые и неинтересные. А здесь живое и трепетное. Ещё она спросила саму себя: «Почему он начал писать о Христе?» И ответила самой же себе: «Потому что это было ближе и понятнее, потому что это было домашнее, ностальгическое, о чём много говорили в семье. А ещё потому что это был протест против реалий жизни». И ей сделалось жаль мужа, и слёзы навернулись на глаза. Тася заревновала его к зачатому роману. Так она любила его.
– Где мои черновики? – спросил Булгаков, когда Тася вернулась в комнату. – Я их сюда бросил, – показал он перстом на картонную коробку, служившую корзиной для бумаг.
Он вдруг понял, что писал самый первый и самый очевидный слой и что написал неверно, банально и примитивно, но по-другому у него не получалось.
– Я их спрятала, – отвела глаза Тася. – Иначе ты их сожжешь! Я тебя знаю! – перешла она в наступление, понимая, что под грубостью он пытается скрыть ранимую душу.
Она хотела сказать, что такое жечь нельзя ни в коем случае, что это то единственно-точное, что найдено душой, но от возбуждения не нашла слов. Булгаков и так всё понял.
– Дай их сюда! – потребовал он на правах автора.
И его гениальный нос-бульба набух от возмущения. Он даже забыл выругаться, как обычно: «Саратовская Горгия!», сдержался, не желая скандала с утра.
– Я решила делать архив! – гордо сказала она, отступив на шаг. – Я буду собирать материалы и хранить! Это для тебя же! Для твоего будущего!
– Глупая баба! – закричал он и перешёл на злой-презлой шёпот, – если такое найдут, меня посадят!
– С чего бы? – отшатнулась она ещё пуще.
– Ты не знаешь эту власть! – он оглянулся на светлеющее окно. – Она вывернет так, как ей выгодно, например, религиозная пропаганда или заговор каких-нибудь бедняг иудеев! – вскипел он как молоко на быстром огне.
– Там же ничего крамольного нет! – не уступила Тася, понимая, что Булгаков просто забалтывает ей голову, чтобы обвести вокруг пальца.
– Так ты читала! – рассвирепел он. – Давай сюда!
– Да на, на! Подавись! – бросила она, мелькая юбками, в надежде, что он одумается.
– Никогда так больше не делай! – нравоучительно сказал Булгаков, поднимая листы.
– Нужен ты мне больно со своей писаниной! – воскликнула Тася, имея в виду, что его ночные скорбные бдения – это и её часть жизни.
Но Булгаков уже её не слышал, а с жадностью впялился в свой текст.
Его заостренный нос-бульба и всклокоченные