Крылья Мастера/Ангел Маргариты Глава 7 Москва 1924 - 30. Тебе не о чем беспокоиться – я никогда от тебя не уйду – II

Глава 7
Москва 1924 - 30.
Тебе не о чем беспокоиться – я никогда от тебя не уйду – II

Он повадился шастать по ночам в издательство к Юлию Геронимусу, по кличке Змей Горыныч, и пить водку.
То ли ему нравилось между делом выкладывать правду-матку о его бумагомарании, то ли просто хотелось поучаствовать в его литературной беспомощности в качестве нравоучителя, но порой он ловил себя на том, что по отношению к Юлию Геронимусу находится точно в таком же положении, как великий и несравненный Гоголь по отношению нему лично. Худо-бедно Юлий Геронимус даже начал писать свой чахоточный роман и делал это ужасно коряво, как курица лапой. Ну да Булгаков, видя его мучения, с барского плеча подарил ему назидательно ёмкую фразу о заштатном городишке, где все только и делали, что рождались, брились и умирали.
Юлий Геронимус плясал вокруг неё, как полоумный, крича; «Цимус!», «Эврика!» и развернул целое полотно. Но Булгаков прочитал и безжалостно порезал:
– Ты же хорошо писал?.. – В его голосе невольно промелькнула брезгливость. – Кратно и чётко, под метроном. Ну?.. – окатил ледяным взглядом. – В чем дело?..
– Да… – покраснел Юлий Геронимус, не понимая, куда он клонит, но догадываясь о своём врождённом кретинизме.
– Оставь первую фразу и забудь о ней, иди дальше, найди что-нибудь новенькое, царственное, с небрежностью творца, нечего пережевывать то, что уже названо своим именем.
Он ужаснулся своей способности давать гениальные советы при полнейшей слепоте в собственных произведениях, но не подал вида, что беспомощен точно так же, как Юлия Геронимуса.
– А как же?.. – попытался возразить Юлий Геронимус, не понимая, как можно расстаться с таким бриллиантом в короне.
Однако был остановлен непререкаемым Булгаковым:
– Поверь мне! Просто поверь. Завтра мозги у тебя прояснятся, прочтёшь и всё поймёшь! Не трать время!
Он знал, что он лицемер, что в этих разговорах он оттачивает своё мастерство, находясь на тридцать три порядка выше Юлия Геронимуса и понимая больше и обширнее, но это была ещё не вершина. Вершины он не видел, а только предполагал её наличие, поэтому-то и ходил под предлогом пьянства к Юлию Геронимусу и тонко издевался над ним.
– Ты так думаешь?.. – беспомощно потрафил Юлий Геронимус великолепному вкусу Булгакова.
– Я уверен! – жёстко ответил Булгаков.
После этой фразы Юлий Геронимус отнёсся к нему крайне осторожно, как в хрустальному бокалу на тонкой балериной ножке, сообразив наконец, что столкнулся с человеком крайне высокой специализации, смотрящего глубже и дальше, и советы его бесценны, как реликвии литературы. Бедный Юлий Геронимус готов был даже переехать к Булгаковым и жить рядом с ними, дабы только улавливать и усваивать гениальные мысли Булгакова, но понимал, что это, увы, невозможно, во-первых, Тася не так поймёт, а во-вторых, Белозёрская закатит скандалы, узнав о его самодеятельности и разорвёт договор, пиши пропало, пиши, что жизнь слетит с катушек и покатится под откос.
Поэтому однажды он сорвался, нервы не выдержали, и они подрались самым глупейшим образом.
В ту памятную ночь Тася залезла в его ящик с черновиками. Она знала, что утром всё равно всё вылетит в печную трубу, и впервые прочитала о Берлиозе, которому трамваем отрезало голову, и пророке Иване Бездомном, предрекшим появление Воланда, и коте Бегемоте, который расплачивался двугривенным и ездил на подножке, потому как в вагон его не пустила злобная и глупая кондукторша. Но всё это было ещё в хаосе и зачатке.
Булгаков вернулся под утро мокрым, как пожарник, сунул нос, куда не следует, и, бесцеремонно растормошив Тасю, спросил:
– Где?.. – пялился строго как судья. – Где всё?!
– Там… – поняла она, – там… на шкафу, в папке, – и отвернулась.
Все её благие намерения, сохранить архив, пошли прахом.
– У тебя кровь! – испугалась она, заметив ссадину у него на брови.
– А-а-а… ерунда! – отмахнулся он, впрочем, незаметно от неё исследуя шишки на своём же затылке, который слегка гудел, как растревоженный улей.
Шишек было две: справа и слева.
– Дай, я смажу! – засуетилась она, шлёпая босыми ногами и доставая аптечку.
– И никогда так больше не делай, – укорил он её нервно, кидая листы в печку и не давая совершить действо с зеленкой.
Булгаков хотел сказать, что многословие в черновике не избавляет от графомании, но не стал. Тася сама всё понимала.
– Ты последний изверг! – с безнадёжностью в голосе всё-таки упрекнула она, инстинктивно полагая, что черновики зачем-нибудь да пригодятся.
Впрочем, с тех пор она стала хитра, как сто тысяч лисиц, и сняла две копии: одну для Булгакова, вторую – для истории.
Он не мог ей объяснить, что иногда, очень редко, в минуты великого просветления, видит текст, как единый, рельефный каркас, и тогда он, действительно, получался великолепным, чётким и звонким, как струны альта. И квинт ложится в своё прокрустово ложе, как патрон в ствол, с одной единственной целью породить истину. Даже морфий не давал этого могучего состояния. И Булгаков всё чаще и чаще связывал его с лунными человеками, которые, оказывается, смотрели сквозь пальцы на все его лукавства и жульничества, держа своё слово защитников. Поэтому всё, что было хуже, он безжалостно сжигал и предавал забвению, боясь, что сглазит свою гениальность и уподобится несчастному Юлию Геронимусу, человеку с плоским затылком графомана.
– Это всё уже не нужно, – объяснил он, имея в виду совсем другое произведение. – Роман будет напечатан в ближайшие месяцы! – выпрямился он, закрывая дюже скрипучую дверцу.
– Откуда ты знаешь?! – подскочила она радостно, не только потому что он обещал посвятить роман ей, а потому что понимала, что это огромная удача, издать роман сразу же из-под пера, а не через сто лет по русской традиции после смерти писателя.
– Я договор подписал, – усмехнулся Булгаков над их нелепой дракой с Юлием Геронимусом, – только это тайна!
После этого он бухнулся на постель рядом с Тасей и ещё долго пересказывал ей их стычку, находясь в страшном возбуждении гения, обманувшего судьбу.
Юлий Геронимус читал роман долго, целый месяц, крякал и качал головой с явным осуждением, а когда закончил, произнёс одно единственное слово: «стилист», а ещё немного погода: «сукин сын». «Потому что такое, обычному смертному написать невозможно!», – добавил он с восхищением и с горя выпил много-много водки, дабы убить завить в пожарном порядке.
Если бы он знал о следующем роман, на которым Булгаков страшно мучился, он бы самоповесился на собственных помочах прямо в издательстве. Но ничего похожего он не знал и даже не догадывался, а с надеждой думал, что Булгаков испишется на этом романе, и дело с концом, а Белозёрскую можно забрать назад как приз.
– У тебя природный слух к прозе, – сказал он честным голосом. – Он тебя и вывозит. Будешь его прислушиваться, с тобой ничего не случится!
– Откуда ты знаешь? – раззадорился Булгаков, который до конца всё ещё не верил в лесть писателей-конкурентов и ждал подвоха.
– Хе-хе-е, – завистливо хихикнул Юлий Геронимус. – Я, брат, такого в своё время навидался!
Он едва не проговорился, что мусолит свой роман уже три года, и ничего не удавалось. А тут приходит Булгаков, кидает одну единственную фразу, и всё моментально складывается в гармоничную мозаику. Самое страшное, что при наличии огромного материала, всё равно ничего не выходило. А всё дело, оказывается в его величестве литературном слухе и в способности абстрагироваться от реальности, которая давила, как многотонный пресс.
– Эх… мне бы такой слух! – ещё больше позавидовал Юлий Геронимус. – Подари кусочек!
– Шиш! – не захотел делиться Булгаков, высокомерно собирая рукопись в «кирпич».
– Ты с этим всё равно не пробьёшься, – поморщился Юлий Геронимус, откидываясь на спинку кресла-вертушки.
– А ты?.. – Презрение гения прилетело, как тычок в левой ухо.
«Бух!» Юлий Геронимус в изумлении потряс головой. Он решил, что это хлопнула форточка. Тотчас раздался странный топот, словно кто-то невидимый прыгнул на пол с подоконника и мелькнул в самый дальний угол. Юлий Геронимус инстинктивно вздрогнул, а Булгаков почему-то вспомнил о коте по кличке Бегемот, которого уже описывал и подумал: «А не назвать ли того, кто топает за спиной, котом Бегемотом, пусть мучается?»  И в дальнейшем все звуки, раздающиеся в квартирах, списывал на этого самого кота-Бегемота.
– А я пробьюсь, – озабоченно покрутил Юлий Геронимус квадратной головой на бычьей шее.
– Почему?..
Юлий Геронимус только поморщился, мол, ты и так всё понимаешь: связи, нужные знакомства, деньги, постель и акварель.
– Реклама во всех московских газетах. Я тебе обещаю! – произнёс он изменившимся голосом, и готов был прослезиться от своего бескорыстия, но вовремя опомнился, понимая, что между мужчинами это глупее глупого.
Булгаков замер, словно ему прострелили лёгкое, посмотрел на Юлия Геронимуса оценивающим взглядом:
– Врёшь?!
– Мы чуть не стали родственниками… – напомнил Юлий Геронимус, намекая, на своё сватовство к сестре Булгакова – Елене.
– Чуть не считается, – отпихнул его Булгаков суровым взглядом стилиста.
С ним никто так не шутил, и он не поверил Юлию Геронимусу, полагая, что он его решил обвести вокруг пальца, абсолютно некстати вспомнив о Ракалии. И ревность схватила его за горло, как удавка-анаконда.
Мысль, что кто-то ещё обладает её прекрасным телом, сделалась ему невыносимой. Там, в своём волшебном Париже, она, должно быть, вытворяла чёрт знает что, приревновал он её к прошлому. Но она, как умная женщина, ничего ему не рассказывала, дозируя информацию ровно настолько, насколько было необходимо, чтобы удержать его рядом.
– Ладно… – выдал секрет Юлий Геронимус. – У меня есть связи…
– «Там»? – спросил Булгаков вполне определенно, как бывалый человек, прошедший Крым, рым и медные трубы.
– «Там», – кивнул Юлий Геронимус. – Привлечём Дукаку Трубецкого… – начал мечтать он, закатывая кофейные, как у негра, глаза с красными прожилками и дирижируя короткопалой ручкой, которая, однако, была крепкая как тиски.
И Булгаков инстинктивно испугался, что роман вот-вот станет достоянием черни и Москвы, которая по замыслу нового романа должна была сгореть во всемирном пожаре. Так он хотел с ней расправиться, потому что Москва убивала таланты. Кто его знает, что произойдёт? Ничего хорошего – точно!
– Дальше можешь не продолжать, – безапелляционно заявил он, запахиваясь в жиденькое пальто и собираясь идти досыпать.
– Рукопись оставь, – коротко потребовал Юлий Геронимус и коснулся локтями стола, словно встав в боевую стойку, – я всё сделаю! – добавил он таким тоном, что Булгаков вздрогнул у порога.
Первый раз он слышал от Юлия Геронимуса подобные речи и даже просительную, почти дружескую, интонацию.
– Пиши расписку! – живо потребовал Булгаков, воинственно задирая свой нос-бульбу.
– Зачем?.. – удивился Юлий Геронимус, загораживая ему дорогу с вполне определёнными целями – помериться силой. – Ты меня уважаешь?
– Ё-моё! – удивился Булгаков, с насмешкой разглядывая его богатырскую грудь.
– Так уважаешь, или нет! – потребовал Юлий Геронимус.
– Я тебя уважаю, – с ехидцей согласился Булгаков.
– А я тебя – нет! – огорошил его Юлий