надавил он. – Она ютится по родственникам!
Скидки, которые он делал для женщин, отошли далеко на задний план. Ракалия была неочевидна, как сто двадцать третья любовь, сомнения поселились в нём сами собой, но он отринул их.
– Пусть ютится где угодно! – зло бросила Тася. – Хоть на луне!
– Я не знал, что ты такая безжалостная! – упрекнул её Булгаков, адресуя её к тем временам, когда они понимали друг друга. – Человек погибает!
– Нет! – в бешенстве крикнула Тася и притопнула ногой. – Нет! И ещё раз нет!
Ах, как она пожалела, что отмахнулась от Маши Клубничкиной, которая её предупреждала:
– У этой Белозёрской только ангельское лицо! Но деньги водятся! Я её обшиваю! Она болтлива, как ещё та сорока! У неё есть авто, и она катает мужчин! Катает! Сама! Она не та, за кого себя выдаёт! Она вертит твоим мужем, как игрушкой!
Если бы она вняла её словам, она бы уговорила Булгакова уехать в Саратов! Она бы раскрыла ему глаза на суть вещей! Теперь же поздно: он втюрился по уши и не поверит ни единому моему слову, лихорадочно думала Тася.
Глядя на плачущую жену, увядшую и ссутулившуюся, Булгаков испытал к ней одно-единственное чувство – жалость. Ни о какой любви речи не могло и быть. Его держала только привычка. И эта привычка говорила ему, что можно жить сразу с двумя женщинами. Что тут такого? Пол-Москвы так делает. Что касается скидок, то он плевать на них хотел. Оказывается, приятно быть неразборчивым и порочным, это избавляло от мук совести.
Через неделю он нарочно принёс пахнущий краской экземпляр книги «Белая гвардия».
– Не передумала?..
Тася открыла книгу и прочитала: «Посвящается Любови Белозёрской», отбросила, как гадюку, и влепила ему прямо в лоб каинову печать всех-всех его измен:
– Ты предал меня!
– Я тебя давно не люблю! – безжалостно ответил он ей. – Что толку в нашей семейной жизни, если мы даже не спим вместе!
– Хорошо… – через силы произнесла Тася, – давай разведёмся, и делу конец!
Она ещё на что-то надеялась, на память, на их первую юношескую любовь, на все те мытарства, которые они перенесли вдвоём. Однако Булгаков имел такой неприступный вид, что Тася поняла: всё кончено! Ей стало плохо. До самого развода она пребывала в прострации. В прострации ответила: «Да, согласна на развод без всяких претензий!» В прострации подписала нужные бумаги и в прострации до вечера гуляла в Сокольниках, а потом поехала домой.
Оказывается, Булгаков уже опередил её, забрал все свои вещи и даже чернильницу с пером. К счастью, забыв на «шкапчике» папку с архивными рукописями. Об этой папке Тася тоже забыла. Через месяц она съехала из квартиры на Большой Садовой, чтобы побыстрее вычеркнуть из жизни Булгакова.
***
– Ты зря делаешь ставку на Мейерхольда, – покривился Юлий Геронимус.
– Почему? – простодушно удивился Булгаков, опохмеляясь пивом прямо из бутылки.
– Потому… – выразительно посмотрел на него Юлий Геронимус, мол, дурак, что ли? Соображай!
– Не понял? – упростился Булгаков до безобразия.
Юлий Геронимус тяжело вздохнул: мол, чего взять с дурака. Неделя пьянки не сблизила, а, наоборот, отдалила их.
– Он не будет стоять за тебя горой. Ты кто?
– Ну?.. – с обидой потупился Булгаков.
– Ты никто! – выпятил глаза Юлий Геронимус. – Ты для них три буквы на заборе!
– Я и так знаю…
– В наше время никому нельзя доверять. А ты на что надеялся?
– Я ни на что не надеялся, – ушёл от ответа Булгаков.
Он измучился с пьесой. Его дёргали в разные стороны, требуя несовместимого. К тому же он по глупости взялся за экзотические «Багровые острова» в надежде на «Камерный театр», понимая, что пьеса вовсе не отвечает современности и не будет иметь оглушительного успеха.
– Что тебя примут с распростёртыми объятьями? – осведомился Юлий Геронимус. – За десять лет население изменилось да неузнаваемости. В политике ты наивен! – укорил он Булгакова. – Ты хочешь вернуть старое? Публика шумно ностальгирует! Но старое не вернётся. Поэтому тебя распнут! Как Христа! Как сорок разбойников с большой дороги! Всё будет предельно жёстко. По сути, ты никому не нужен! В театре ты один из многих! Сейчас понабежит толпа. Ты же сам показал дорогу!
– Неужели «Дни Турбиных» так плохи?.. – робко не сдавался Булгаков.
Конечно же, он никому не говорил, что сам Гоголь, хотя и косвенно, но благословил его на Турбиных. Юлий Геронимус не поверил бы, а для остальных это была очевидная сказка сумасшедшего писаки.
– Здесь работает закон больших чисел, – с умным видом разглагольствовал Юлий Геронимус. – К ним пришло слишком много удобных авторов. Появилась иерархия.
– То есть?.. – усомнился Булгаков.
Он разрывался между «Главреперткомом» и невидимыми партийными органами, которые спускали указания.
Он уже знал их формальные выходки: «Главрепертком» отслеживал философию революции, Станиславский требовал драматургического мышления. При этом гимн «Боже, царя храни», при звуках которого зал вставал и рыдал, пришлось выкинуть. Но самое страшное, что ополчился РАПП , и путь в писательские окопы был заказан.
– Да, ты будешь в первом десятке… И этим можно гордиться. Но… если выпадешь, тебя легко заменить, – объяснил Юлий Геронимус. – Публика даже не заметит.
– Но ведь другие бездарные приспособленцы!
Булгаков подумал о лунных человеках, о том, что они плохо сработали. Нужна такая гарантия, железобетонные аргументы, которые ни одна сопля не перешибёт. Он тяжело вздохнул. Если бы он знал, что примет такие муки, то ни в жизнь не связался бы с театром, а просто сел бы, как его друг Вересаев, где-нибудь в провинции, на Волге, и писал бы, и писал бы. Внезапно он понял, что лунные человеки не занимаются политикой, что они плывут по течению, что у них утилитарные задачи общества, а не яркие образы искусства.
– И что теперь?.. – выпучил африканские глаза Юлий Геронимус.
– Я не знаю… – признался Булгаков.
Пьеса уже шла, но ему пришлось по ходу тридцать три раза менять диалоги героев, дабы угодить всем сторонам процесса.
– А я знал! – загремел Юлий Геронимус, как будто со стороны было виднее. – Написать такую вещь, от которой волосы дыбом и комарики дохнут на лету, – с особо умным видом пояснил он и обаятельно улыбнулся.
Всё-таки он иногда выдавал разумные мысли. Булгаков сделалось физически плохо. Юлий Геронимус говорил языком лунных человеков. Стало быть, я никому не нужен, сообразил он, нужны только мои тексты. Ему моментально сделалось тоскливо.
– Всё! Я пошёл! – в отчаянии заторопился он, шваркая ногами, как застоявшаяся лошадь.
– Куда?.. – удивился Юлий Геронимус.
– Работать! – развернулся к выходу Булгаков, его била лихорадка нетерпения.
Он знал. Он видел цель. Иногда хороший друг стоит больше, чем все богатства мира.
– В три часа ночи?! – усмехнулся Юлий Геронимус.
– Напьюсь, пожалуй, – обречённо согласился Булгаков, жалко улыбаясь.
И Юлий Геронимус достал спасительную водку.
***
И вдруг что-то произошло, о чём не говорят в приличном обществе, в котором все всё понимают, но молчат, как заклятые враги. Булгаков помыкался, потыкался и позвонил Мейерхольду без всякой надежды на удачу.
– Вы знаете… – начал Мейерхольд с непонятными паузами, – она ведь была утверждена на самом верху… – Его баритон играл, как на виолончели рондо. – И вдруг нам в секретариат поступил звонок с просьбой пьесу придержать. Я теряюсь в догадках! – признался он в следующее мгновение теперь уже совсем старческим, надтреснутым голосом.
«Главрепертком»! – враг номер один всех, без исключения, авторов, жаждущих попасть на сцену! Булгаков пал духом. Они всё понял: сработали те невидимые механизмы принятия решения, которые невозможно было просчитать. Там, наверху, в правительстве, или рядом завёлся ещё один враг.
– Может быть… у вас есть знакомые, или какие-нибудь весомые связи там?.. – со всё тем же поникшим вздохом спросил Мейерхольд.
Мейерхольд не интриговал против Булгакова. Он мало его интересовал. Ну разве что использовать в своих целях и возвыситься ещё больше? Не велик бугорок, подумал он, рыбка слишком мелкая и костлявая. В свою очередь, Булгаков был настолько осторожен в своих автобиографических справках, что ухватить его, как налима, было не за что, разве что послать разведку в Киев. Но до этого никто не додумался, поэтому и бугорок невысок, догадался Булгаков с облегчением.
– К несчастью, нет… – был вынужден признаться он. – Я уповаю только на вас.
– Увы, друг мой, увы… – в свою очередь болезненно простонал Мейерхольд. – Остаётся только надеяться... – снова иносказательно заговорил он.
– Спасибо, – расстроено сказал Булгаков и осторожно, как змею, положил трубку на телефонный аппарат.
В ту ночь он молился так, чтобы Белозёрская не заметила. Молился углу, страшно жалея о том, что находится не в квартире на Большой Садовой, а чёрт знает где, в общем, там, где лунные человеки не водятся.
И вдруг ему ответили, но не ударом в потолок, а кто-то поскрёбся тихо, как мышь, в большом платяном шкафу, в котором висели вещи Белозёрской, а за спиной, топая, как слон, пробежал кот Бегемот.
Булгаков дико зашептал, оглядываясь в угол, где спала его новая жена:
– Братцы! Где вы?.. Мне край нужна ваша помощь!..
Шкаф подумал и ответил противным голосом одноглазого Лария Похабова:
– Топай в ванную!
Впрочем, Булгаков был настолько взвинчен, что абсолютно ничего не соображал и действовал как робот. Мысль посетить туалет показалась ему абсолютно дикой, но он пошёл, как во сне, имея уже соответствующий опыт «тихих мыслей», и надеяться, в общем-то, было не на что. Однако к его удивлению, на краю ванной в свете умирающей лампочки и в позе крайне раздраженных птенцов сидели Ларий Похабов и Рудольф Нахалов. Лица у них были злыми-презлыми, словно им дали понюхать ладан.
Булгаков на всякий случай сделал изумлённый вид. Но на этот раз они не стали обращать его в свою веру.
– Если твоя жена узнает о нашем существовании… – кисло пояснил Ларий Похабов, – она этого не перенесёт и выгонит тебя в одних носках, – предупредил он его. – А мы не сможем этого допустить. Где ты будешь жить, товарищ? Как ты будешь питаться, товарищ?.. – В его голосе прозвучали юродствующие нотки, и Булгаков проглотил их, как очередную обиду, и в отместку за это не сказал, что написал «Собачье сердце» аж в трёх вариантах.
– Ах! – отмахнулся Булгаков, словно Ракалия, действительно, была в чем-то виновата. – Что мне делать с пьесой? – нервно спросил он, давая понять, что тему жены обсуждать с господами кураторами не намерен.
Он протиснулся внутрь и закрыл за собой дверь.
– Мы договорились… – доверительным голосом зашептал Ларий Похабов и многозначительно замолчал, давая Булгакову возможность переварить услышанное.
– Что нам это стоило, даже трудно представить, – слёзно добавил Рудольф Нахалов с кислым выражением на лице.
– Ой, как я рад! – вопреки им с облечением произнёс Булгаков и перекрестился под неодобрительными взорами кураторов.
Они ещё юродствовали, полагая, что он заслужил худшего.
– Рано радоваться… – отвернул морду Ларий Похабов. – Гарантированный успех года на три, не больше. Потом начнётся помойка из общественного мнения.
– Тебя будут вызывать на диспуты… – не удержался Рудольф Нахалов.
– И возить мордой по грязи. – добавил
Тася, вероятно, на страницах романа больше не появится, а жаль, мною она воспринималась как светлый человечек. Именно она со своей беззаветной любовью находилась рядом с писателем, поддерживала его в самый трудный период жизни, а когда он ощутил вкус славы, ему стало казаться, что она до него не доросла. А чем не доросла? Своей чистой душою?
Пусть разлюбил, такое бывает, но говоря (и кому!), что «она оказалась глупой и просроченной», предлагая ей жить втроём, поддавшись похотливым чувствам, он показал себя, мягко говоря, с непотребной стороны.
Тася рассталась с ним достойно, не унизив себя.
В описаниях биографии Булгакова не говорится, и это объяснимо, о его неблаговидных поступках, он представляется как талантливый писатель, испытавший много трудностей в жизни и препонов своему творчеству, а в вашем романе показаны «скелеты в шкафу».
Булгаков – человек далеко не идеальный, но при этом главная цель его жизни отражена в одной из фраз, взятой мною из письма к правительству: «…невозможность писать для меня равносильно погребению заживо…».
С одной стороны я вижу в романе гения, его душевные метания, а с другой – человека с червоточиной в душе. Боюсь потерять уважение к Булгакову как к человеку, читая дальше, при этом не оспариваю его талант. В этом и заключены мои противоречивые чувства.