Крылья Мастера/Ангел Маргариты Глава 6 Москва 1924. Тебе не о чем беспокоиться – я никогда от тебя не уйду – I

забором.
Ларий Похабов заёрзал в кресле, зыркнув на Рудольфа Нахалова, а ведь того и гляди побежит к начальству и испортит всю малину, куш которой превосходил все воображаемые пределы, может растаять как дым, и всё из-за горячности Рудольфа Нахалова. Да за реализацию таких проектов, как Булгаков, имя кураторов вписывалось золотыми буквами в историю цивилизации, не говоря уже о повышении и в энергетическом выражении благодарности начальства. Как ему ни хотелось, а приходилось идти на крайние меры, но не те, которые предвкушал Рудольф Нахалов.
– Ладно… – согласился Ларий Похабов, поедая жирный гуляш со степенностью пресыщенного человека и вытирая салфеткой подбородок, сказал. – Подсунем ему блондинку!
– Белозёрскую, что ли?! – радостно догадался Рудольф Нахалов, брезгливо копаясь в своей тарелке. – Но ведь она…
– А чего она?.. – неприязненно перебил его Ларий Похабов. – Чего? – Он был старше и лучше понимал жизнь. – Подумаешь, была замужем за журналистом!
– За белым журналистом! – многозначительно покривил мордой Рудольф Нахалов, словно был моралистом на особом положении самого творца.
«А тебе какое дело?! – хотелось оборвать его Ларию Похабову. – Остынь! Ещё не вечер, а Гоголь может пригодиться в качестве последнего и самого веского аргумента!» В конце концов есть другие методы, подумал он, не конкретизируя мысль. Но Рудольфу Нахалову он, конечно же, ничего не сказал по соображениям мудрости и проницательности.
– Булгакову наплевать! – нервно, как женщина, засмеялся Ларий Похабов; и его правый глаз с растёкшимся зрачком казался уже давным-давно мёртвым, как у совы в фильме «Дракула».
– А зачем нам это? – удивился Рудольф Нахалов, и лицо его, обычно глупое, как у пубертата, стало ещё глупее.
– Ну как «зачем»? – повеселел Ларий Похабов. Он понял, что система отбора личностей дала сбой: Булгаков жил страстями, а не разумом, на этом стоит сыграть. – Для разгону крови! Через пару месяцев он издаст роман, заодно начнёт наш. Деваться-то некуда.
– Ой ли! Он и так уже пишет три года! – возмущенно напомнил Рудольф Нахалов.
– Ничего, ничего… – не слушал его Ларий Похабов, – секс в стране никто не отменял! Секс нас вынесет! – при этом он всего-навсего один раз щёлкнул пальцами.
И седой многозначительный дядя, с внешностью председателя Совнаркома, который уже вовсю метал искры, гневно выпучив старческие глаза, поманил к себе пальцем официантку. И официантка Юля вдруг с дикой страстью пантеры, виляя прекрасным задом Венеры Милосской, подлетела к нему и, плюхнувшись на колени, обвила ласковыми руками.
– А жена?.. – невольно покривился Рудольф Нахалов, помня Тасю только с хорошей стороны, и какая из жён сунется в логово дьявола? А ведь сунулась! Не побоялась! Значит, было ради чего?!
– Разведётся! – с безразличием в голосе ответил Ларий Похабов, вспомнив свою земную жену, которая пила его кровь с утра до ночи и с ночи до утра.
Рудольф Нахалов, которому тоже нравились обычные женщины, был ещё романтиком и метил лишь на положение вечного подкаблучника, потому что не понимал ещё сути земной жизни.
– Я не знал, что ты такой жестокий, – среагировал он и снова приложился к коньяку от горя и безысходности к обычной человеческой жизни в её земной воплоти.
Ларий Похабов понял его однозначно:
– В инструкциях нет понятия жалости, – напомнил он между делом.
– А человечности?! – вырвалось у Рудольфа Нахалова, и он тут же пожалел о своей запальчивости, ибо понял, что Ларий Похабов не поддержит его, даже не поймёт, настолько они вошли в роль земных беспринципных функционеров.
– Тем более, – навёл Ларий Похабов на него свои страшные разноцветные глаза, прогневить которые Рудольф Нахалов очень боялся. – Подкинь ему какое-нибудь чудо, только нестрашное, чтобы он просто не забывал о нашем существовании, но и не чокнулся с перепугу!
– Подкину, – радостно засмеялся Рудольф Нахалов, вспомнив все реакции Булгакова на лунные чудеса.
– Ну и молодец! – плеснул себе ещё коньяку Ларий Похабов. – А потом видно будет!
Он ещё раз щёлкнул пальцами. Монументальный дядя, с внешностью председателя Совнаркома, помолодевший лет на двадцать и уже исследующий коленку официантки Юля, вдруг очнулся и сбросил её на пол. Юля подскочила, как лань, одёрнула на себе юбку и, как ни в чём не бывало, однако всё ещё виляя прекрасным задом Венеры Милосской, направилась в буфет. И в это момент она была самой неприступной и гордой советской девушкой на свете.

***
Наконец у них случилось выяснение отношений.
– Ты что хочешь подложить меня под Булгакова?.. – открыла она от удивления пунцовый рот, разглядывая Юлия Геронимуса в огромном, старинном венецианском зеркале, затемнённом по углам паутиной времени.
«Юлик, женись!» – Вспомнил он слова матери в Одессе, – у тебя два высших образования!
«И ординатура, мама!» – уточнил он, явно гордясь собой.
И женился на аспирантке Софье Модестовне, крепенькой и верткой, как пешка, переходящая в ферзи, возненавидев себя с тех пор, впрочем, как и весь женский род априори. Правда, уже в Москве, он не мог устоять перед напором и изяществом Любови Белозёрской с ангельским лицом и самым безвольным образом нарушил данный самому же себе обет: никогда, ни при каких обстоятельствах больше не связываться с женским полом. Связался на свою голову, и долго раскаивался, поняв наконец одну единственно верную мысль: лицемерие семейной жизни никто не отменял, оно существует независимо от суперумного вида жены, как самодостаточная функция. И один из супругов всегда и во всем должен был уступить даже ценой комплекса неполноценности и физиологической немощности: в какой-то момент он заметил, что стал переходить в состояние импотента и стал таскаться по проституткам, дабы сохранить любовь к жизни.
– Не так грубо, конечно… – принялся врать Юлий Геронимус, корчась в душе. – Но в общем-то, да! – смело посмотрел в глаза Белозёрской, однако не выдержал и мгновения её пронзительного, небесного взора.
В бешенстве она разбила с непреклонным выражением на ангельском лице старинное венецианское зеркало, которое давно хотела разбить, швырнув в него одну из пары китайскую вазу девятого века, стоящих на тумбочке для постельного белья.
Осколки ещё забавно прыгали по красному иранскому ковру, а Юлий Геронимус уже ловко спустил волосатые ноги на пол и со спокойствием утопленника стал искать трусы, которые по привычке забрасывал под койку.
– Ну ты и скотина! – закричала Белозёрская, сверкнув своим бриллиантовым взглядом.
Именно этот взгляд долго сводил Юлия Геронимуса с ума, и Юлий Геронимус уже сдался и готов был жениться, но, к счастью, обнаружил, что его невеста – психопатка, обычная, рядовая, даже без намёка на имитацию или игру. Юлий Геронимус сам был скрытым психопатом, а два психопата в семье – это уже явный перебор. Белозёрская в свою очередь, решив, что замужество у неё в кармане, и не могла удержаться раньше времени от удовольствия закатывать скандалы. Это было её хобби с того самого момента, ещё в школе, когда она поняла, что имеет власть над мужчинами, и вторая её половина холодная, как Чёрное море в ноябре, наблюдала, как выкручивается из ситуации очередной поклонник мужского полу.
– Я скотина с деньгами! – напомнил Юлий Геронимус, поддерживая живот, которого ещё не было, но который намечался, и ловко натянул брюки, лихачески щелкнув при этом лиловыми подтяжками.
– Это единственно тебя и спасает! – в тихом бешенстве заметила Белозёрская и тоже сползла с постели, чтобы усесться в пухлое кресло-развалюшку.
Её чудесное голое тело цвета лёгкого крымского загара, естественным образом привлекло внимание Юлия Геронимуса. Она нарочно потянулась, на мгновение приоткрыв правую грудь с большими чёрными сосками, которые так нравились Юлию Геронимусу, и накинула розовый пеньюар. Юлий Геронимус облизнулся, прочистил горло и пошёл на попятную.
– Я же не нарочно…
– А как?.. – сверхтеатрально удивилась она. – Ка-а-к, Юлик?.. – дёрнула она красивой головой с чистым, ясным лбом породистой, умной женщины, знающей себе цену.
– Ты же не хочешь жить со мной?! – ждал он подтверждения от холодной, бешеной фурии.
– Ну да… – согласилась она безжалостно, вспомнив, что ещё давеча, в Париже, ей предлагали колье бриллиантов за ночь любви.
Ей даже сказали, что она единственная женщина на весь Париж, достойная их носить. И у неё от лести закружилась голова.
Но бриллианты могли быть фальшивыми, а то и крадеными, и Белозёрская устояла, хотя, конечно, слышала из надёжных источников, что грузины даже в группе очень ласковые и нежные любовники, и не идут ни в какое сравнение с парижанами, которые оказались похожими на обычных деревенщин, потому что дистанция там от одного до другого, в отличие от России, крайне мала, если вообще существует.
Белозёрской пришлось тайно лечиться с помощью дог-шонг тибетской медицины, чтобы избавиться от излишней страсти. А Юлий Геронимус, сам не зная того, послужил той лакмусовой бумажкой, которая определила её дальнейшую судьбу. Как ни странно, тибетское снадобья оказались действенными, и Белозёрская снова научилась любить одного мужчину. Это было трудно, архисложно, но другого выхода не было. Так был устроен мир. И Белозёрская смирилась, как монахиня на третий год воздержания.
– А чего тебе?.. – по-обыденному принялся уговаривать он, твёрдо решив раз и навсегда избавиться от неё при первой же возможности. – Талантлив? Талантлив! Даже очень! – Для острастки закатил он глаза. – Талантливей меня, между прочим!
– Не может быть, – скептически произнесла Белозёрская абсолютно дрянным голосом мегеры.
Юлий Геронимус решил не делать паузы, которая погубила бы его в мгновение ока.
– Женится без оглядки, – как ни в чём не бывало напророчествовал он. – Лично я жениться не могу. У меня убеждения!
Он тонко намекнул на первый неудачный брак и другие обстоятельства, даже на свой знаменитый нос, который имел привычку соваться во все сомнительные предприятия. Конечно, было жаль расставаться с Белозёрской, но Юлий Геронимус мог смело рассчитывать на её снисхождение, когда ей нужны будут деньги и его, хоть не дюже большое, но заметное влияние в московском обществе любителей говяжьих колбасок.
– Ты меркантилен, как всякая скотина! – отрезала Белозёрская с ангельским выражением на побледневшем лице и занялась макияжем, поглядывая в тот самый угол венецианского зеркала, тронутый временем, который, к счастью, остался цел.
– Кто бы меня упрекал, – усмехнулся Юлий Геронимус, обходя осколки и заправляя рубашку в брюки. – И поставь вазу на место! Она стоит пять миллионов!
Особенно ему было жаль ту из них, где патина времени была больше заметна. Стоила она как минимум в два раза дороже. Но он не знал, какую из них разбила Белозёрская.
– Новыми или старыми? – повела она глазами.
– Старыми, конечно! – напомнил Юлий Геронимус свои возможности.
– Ну ты и сквалыга! – беззлобно сказала она, подводя губы и облизнулась ловко, словно ящерица.
– Если бы я был сквалыгой, – отрезал Юлий Геронимус, – ты бы не выдержала со мной полгода!
– Ага, всё-таки ты подл! – напомнила ему Белозёрская с ловкостью изощрённой кокотки.
– Ладно,