подтолкнул ему рукопись. Инспектор склонился, перелистнул, ещё раз и ещё.
– Роман, роман… – задумчиво повторил Герман Курбатов и поправил. – И не о чёрте, а о дьяволе.
– Да… да… именно так, – поспешно согласился Булгаков.
– Это очень просто, – сказал Герман Курбатов совершенно нейтральным тоном, чтобы не оскорбить лучших авторских чувств Булгакова.
– Как!!! – подскочил Булгаков. – Я мучаюсь два года! И поседел на этом!
– Обычная история, – посмотрел на него главный инспектор ироническим взглядом привидения, – творческий процесс, кризис. Так бывает. Смотри, как здесь?
И Булгаков понял, что главный инспектор Герман Курбатов делает ему огромнейшее одолжение не по службе, а по велению сердца, почему-то то, что никогда и ни с кем не делал, а здесь подтянул до следующего уровня, расширил взгляд на суть вещей.
– Как?.. – опять преданно воскликнул Булгаков, наполняясь животной благодарностью.
– Здесь «ля», – терпеливо пояснил главный инспектор Герман Курбатов, покосившись на него, как на школяра.
– И что?.. – недоверчиво воскликнул Булгаков.
– И здесь «ля»… – на тон ниже ответил главный инспектор Герман Курбатов.
– Верно… – прозрел Булгаков. – А что должно быть?..
– А должна быть «си».
– Но почему?!
– Для гармоники! – Последовал скромный, но осуждающий ответ: мол, почему ты не видишь, если называешь себя гением?
Главный инспектор схватил карандаш и стал править, бормоча:
– Слух не настроен... Не держишь ноту… Путаешься в звучании... Медведь на ухо… Переставь слова, найди новые, построй предложение по-иному!
– Я этому не придавал значения! – запротестовал Булгаков не очень громко, потому что боялся разбудить Тасю, которая спала за ширмой. – И не понимаю…
– А зачем тебе понимать?
– Не понял?.. – опешил Булгаков.
Он подумал, что всегда опускал благозвучие текста, не придавая этому большого значения.
– Раз не понимаешь, то вот тебе ещё один совет для дворника: сделай текст архаичным.
– Каким?.. – не понял Булгаков, и челюсть у него затряслась, как у параноика.
– Выгляни на улицу!
– Ну?.. – Булгаков посмотрел в окно и увидел серые стены и ноябрьские лужи, в конце которых стлался мутный туман, а ещё там висела очень мистическая луна.
Так было всегда, испокон веков. Такова была жизнь. Русская жизнь.
– Вот оно звучание, – сказал инспектор Герман Курбатов, направляясь к выходу. – И вот она архаика.
– Подождите… и всё?! Я… я… – Булгаков в недоумении снова посмотрел в окно, словно там было объяснение.
– А что ты ещё хотел? – оглянулся главный инспектор Герман Курбатов. – Ты же назвался стилистом, ну вот давай, повышай свою классность.
– Я понял, Мастер, всё понял, – сообразил Булгаков, почтенно склонив голову. – Ваши уроки бесценны!
– Мы ждём от тебя роман века!
– Я всё сделаю, Мастер! – склонил голову Булгаков.
– Я надеюсь, – сказал главный инспектор Герман Курбатов и исчез прямо посреди комнаты, оставив после себя тяжёлый запах окалины, от которой чуткая Тася проснулась, всё понята и спросила:
– Что случилось?!
Булгаков очнулся от того, что Юлий Геронимус тряс его за подмокшие грудки и кричал:
– Почему?! Почему?!
– Что «почему»? – отодрал его от себя Булгаков. – Потому что сырые! – увидел рукопись Булгаков и вдруг засмеялся весело, как лунь на болоте, решение проблемы лежало у него в кармане, теперь он точно знал, где и как надо искать.
И Тасю в её тайном месте пробрало до костей, потому что они были похожи с Булгаковым, как две капли воды, и думали одинаково, ибо их союз был заключён в лунном мире.
– Ты куда?.. – ожесточился Юлий Геронимус, глядя на засуетившегося Булгакова.
– Срочно домой! Я всё понял! Я – круглый дурак!
– Это да! – поспешно и радостно согласился Юлий Геронимус.
Булгаков затрясло. Страшная догадка о том, что древняя, как вся человеческая жизнь, архаика, единственно верное звучание для романа о дьяволе, крайне удивила его. Новый роман, у Булгакова по коже пробежал мороз, должен быть пропитан тайной верой адамовых веков, где люди сходили с ума не от отсутствия денег и жилья, а от загадок жизни и мироздания!
– А рукопись?! – закричал фальцетом и патетически простёр руки Юлий Геронимус, принимая поведение Булгакова на свой счёт и впадая от этого в праведный ужас.
Булгаков деловито оглянулся на стол, где она лежала, и словно увидел её впервые, при этом Юлию Геронимусу ни в коем случае ничего нельзя было объяснять. Не было смысла подтягивать врагов до собственного уровня, мучить их пустопорожними обещаниями, всё равно ничего не поможешь, потому что они не созданы для прозы. Это была тайная месть в его лице всем, всем графоманам планеты вместе взятым!
– Найми литературного раба, – в страшной спешке посоветовал Булгаков. – Он всё сделает, а ты поправишь! – сказал он нервно, влезая в салоп.
Он понял, что свобода выбора – это иллюзия, какая может быть свобода без лунных человеков?
– А ты не хочешь?.. – окончательно сдался Юлий Геронимус, и большое лицо у него сделалось страшно просящим и разочарованным, как у невесты, которую обесчестили и бросили прямо в день свадьбы. – Слава и гонорар пополам… – пробормотал он упавшим голосом без всякой надежды на согласие Булгакова.
– Нет! – категорически отказал Булгаков в предвкушении работы и едва не ляпнул о гениальном инспекторе Германе Курбатове и о лунных человеках, которые обучали его не в пример таким недотёпам, как Юлий Геронимус.
Теперь он понимал, что если сразу не ухватываешь звучания и ритм, то пиши пропало, ни один лекарь не поможет.
– Ладно… – уныло пригрозил Юлий Геронимус, как человек, потерявший ногу, – жалеть будешь…
– Посмотрим, – отстранённо согласился Булгаков; взвалить на себя ещё одну ношу – это уже было сверх силы, так можно два раза шагнуть, а на третий – упасть и ножки протянуть. Оказывается, не зря Ларий Похабов и Рудольф Нахалов терпели наглого Юлия Геронимуса, потому что Юлий Геронимус был оселком, на котором правился талант гения. Находка от обратного, думал Булгаков, цепенея, потому что перед глазами всё ещё стоял инспектор Герман Курбатов, главный знаток человеческих душ и литературы, пахнущий, как и всё неземное, окалиной.
– Ну а если я к тебе-с… – по-старорежимному заговорил вдруг Юлий Геронимус, – обращусь отшлифовать текст?..
– Ещё чего-с? – в тон ему удивился Булгаков.
– По дружбе-с… – остановил его Юлий Геронимус уже в дверях, готовый, если что даже пасть и ползти на коленях. – За оплату, конечно… – с безнадёжностью в голосе добавил он, тоже ощущая мистическую причастность нечто, разумеется, без конкретики и деталей типа лунных человеков.
Такое происходило с ним только в присутствии Булгакова. Только Булгаков имел над ним власть, и трон его был повыше всех других тронов, которые знавал Юлий Геронимус.
– Это можно… – со сверхъестественным выражением в голосе тут же согласился Булгаков, – восемьдесят на двадцать, – и вмиг сделался добреньким людоедом, дабы Юлий Геронимус не заездил своими графоманскими просьбами и не стал унижаться, Булгаков этого не любил.
– Хорошо-с… – вконец обессилев, согласился Юлий Геронимус.
Ничего этого Тася уже не видела. Она на цыпочках выбралась из издательства и со скоростью лани кинулась домой. Разделась, нырнула в постель и притихла. Булгаков тотчас явился, как никогда, взвинченный и, даже не снимая салопа и калош, рухнул за стол.
Она поглядела сквозь ресницы: он вдохновенно принялся строчить в свете трёхлинейной тусклой лампы, стекло которой давно уже надо было чистить.
Когда за окном начало сереть, он начал зевать, потягиваться и рухнул рядом, как бревно, пробормотав:
– Кажется, я гений…
Тася подождала немного, осторожно выбралась из-под его тяжёлой руки, покинула постель и с замиранием сердца прочитала:
«Двадцать шестого апреля, сего года, на Патриарших, когда…»
Двадцать шестого апреля мы как раз поженились, вспомнила Тася, оглянулась на безмятежно спящего мужа, и сердце её наполнилось беспредельной нежностью. Любит, поняла она, любит, но не говорит!
«Итак, когда солнце пало за крыши, а окна на Малой Бронной за минуту до этого пылавшие, как от пожара, провалились в чёрными глазницами, Фёдор Копылов по кличке Пароход, достал из внутреннего кармана пиджака початый шкалик и облегчением приложился.
К нему тотчас подскочил постовой Лев Иголкин и сделал замечание:
– Гражданин, после захода солнца пить возбраняется!
– А когда можно? – нагло спросил Фёдор Копылов по кличке Пароход и спрятал шкалик в карман, потому что постовой уж очень жадно косился на него, как заяц на морковку, делая глотательные движения, и его огромный кадык, двигался под щетинистой кожей, как шатунно-кривошипный механизм в дизеле.
– Пройдемте, гражданин, не надо спорить!
И привёл Фёдора Копылова по кличке Пароход в двести пятое отделение милиции, что на углу Малой Бронной и Малого Козихинского переулка.
Дежурил Слава Княйкин, ловкий тип с такими узкими глазами-щёлочками, что непонятно было видит он что-нибудь или нет.
– Славик, – по-свойски сказал постовой Лев Иголкин, – прими задержанного.
– А что он сделал? – уставился на них Слава Княйкин своими глазами-щёлочками.
– Пил водку после шести!
– Вот скотина! – обрадовался Слава Княйкин и открыл «дежурный журнал записей». – Фамилиё!
– Чьё?
– Твоё! – грозно посмотрел на него Слава Княйкин так выразительно, что душа у Фёдора Копылова по кличке Пароход похолодела, но он не подал вида.
– Калистратов, – соврал Фёдор Копылов по кличке Пароход.
– Имя!
– Чьё?
– Твоё!!!
– Калистрат Калистратович! – решил глумиться и дальше Фёдор Копылов.
Дело было в том, что Фёдор Копылов по кличке Пароход был мелким каталой и в основном промышлял на рейсовых пароходиках в среде отдыхающих. Один раз ему удалось проплыть между Одессой и Батуми, и он считал себя бывалым моряком.
– Ты его обыскал? – спросил Слава Княйкин.
– Нет, конечно! – хлопнул себя по затылку постовой Лев Иголкин. – А ну, – подступился он. – Где бутылка-то?
– Не было бутылки! – нагло в глаза соврал Фёдор Копылов по кличке Пароход. – Вам, гражданин начальник, почудилось!
Бутылку с остатками водки он потихоньку выбросил, когда незадачливый постовой вёл его в отделение.
– А я уже записал! – возмутился Слава Княйкин. – Бутылка – одна! Водка – пол-литра. Вычеркивать, что ли? – пожалел он.
– Не было, говоришь? – зловеще спросил постовой Лев Иголкин. – Так будет!
С этими словами он зашёл в дежурку, покопался в углу, радостно гремя посудой, и показал:
– Вот твоя бутылка!
– Это не моя! – возмутился Фёдор Копылов по кличке Пароход. – Я такое дерьмо не пью!
Постовой посмотрел на этикетку. На ней было написано: «Хренная».
– Не пил, так будешь! – пообещал постовой Лев Иголкин.
– Гражданин начальник! – апеллировал к дежурному Фёдор Копылов по кличке Пароход. – Это произвол!
– А что ты пьёшь? – полюбопытствовал узкоглазый Слава Княйкин, которого страшно удивили умные речи Фёдора Копылова по кличке Пароход.
– «Столичную»! – гордо выпятил подбородок Фёдор Копылов по кличке Пароход.
– Так и запишем, пил «столичную», а за неуважение к власти десять суток ареста!
– Какие десять, гражданин начальник! – возмутился Фёдор Копылов по кличке Пароход. – Я только что откинулся, что снова на
