человеческой жизни, – с готовностью ввязывался в спор князь. – Особенно, когда рядом нет нужного для большого сражения противника. Пашет, пашет смерд землю и получает самый малый урожай. А тут вдруг подворачивается кровник и можно все устремления души и тела направить на его позволенное обычаем убийство. При этом он прекрасно знает, что потом родня кровника точно такую охоту устроит на него. Какая тут сила характера?! По-моему, ничего ничтожнее и глупее этого и быть не может. Навсегда изгонять убийц из родной земли – вот что самое разумное.
– И куда их изгонять?
– А в мое войско, куда же еще. А я уж подарю им смерть славную и достойную.
– Но ведь ты сам убийцу безродного мальчишки не изгнал, а казнил?
– Это же была не месть, а мой княжеский судебный приговор.
– А разве тебе самому не приходилось своим врагам мстить? – продолжала допытываться воительница.
– Да у меня врагов никогда не было и никогда не будет, – как маленькой девочке объяснял ей и остальным «курицам» Дарник.
Они, разумеется, такому заявлению поверить не могли.
– Когда в пятнадцать лет я в одиночестве на долбленке покинул свою Бежеть, я уже знал, что раз я готов кого-то убить, то будет только справедливо, что и кто-то другой захочет меня убить и на это не надо обижаться, а принимать как есть, – стараясь быть убедительным, растолковывал он. – Никто никогда не видел и не увидит, чтобы я избивал кого-то безоружного, или приказывал вешать сдавшихся противников.
– Но ведь это ты придумал поединки «двое на одного»? – не без язвительности поддерживала Калчу Лидия. – Еще и говоришь, что нет героя, который может справиться с двумя просто умелыми ратниками. А ведь это то же самое, что нападать на безоружного.
– Ну вот хотел вас, доверчивых, обмануть и не получилось, – смеясь, сдавался он.
Эсфирь все не могла забыть, как он год назад отказался от ее любовных услуг в пользу Корнея, и раз за разом хотела выяснить, какие именно ему нравятся женщины. Князь с удовольствием отшучивался: «молчаливые», «застенчивые», «безропотные», «терпеливые», «самоотверженные». Но однажды ему самому стало интересно: а действительно – какие?? И он вслух при купальщицах попытался разобраться:
– Видимо, все дело в моей матери. Когда мне было пять лет, ее вместе со мной изгнали из нашего селища. И десять лет подряд, я лето проводил с двоюродными братьями в Бежети, а зиму вдвоем с матерью в лесной землянке. И за эти десять лет я не слышал от матери ни одной жалобы на такое ее положение. В первую зимовку на нашу землянку напал медведь-шатун. И моя мама, она была худенькой и ростом еще меньше Калчу, сумела убить его: вилами, рогатиной, стрелами из самострела. А еще за десять лет мы с ней ни разу не голодали, хотя в самой Бежети небольшой голод был. Своими ловушками и самострелом она добывала дичи столько, что хватало даже для обмена на хлеб, репу и овес. Но самое главное, что ей от моего деда Смуги Везучего достался целый сундук со свитками на словенском и ромейском языке. Как этот сундук попал в Бежеть, я так никогда и не узнал, но попал. И дед был единственным человеком умеющим читать по-словенски и этому он научил мою маму. А она уже в землянке научила читать меня. А чуть позже я уже сам подобрал ключ к пониманию ромейских свитков. Вот и весь секрет моего отношения к женщинам: «Делай, что должна делать и ни на что не ропщи».
«Курицы» выслушали его слова молча, внешне никак не прореагировал. Однако вскоре Дарник заметил кое-какие изменения в их поведении. Калчу к своему учителю словенского языка, взятому еще зимой, добавила учителя-ромея. Следом за ней принялась изучать ромейский язык и пристрастилась к чтению ромейских книг и Милида. Евла еще больше развила кипучую деятельность, открыв в Ставке большую прядильную мастерскую и лавку по продаже готовых тканей и ковров. Лидия посадила восемь своих лучших учеников за переписку ромейских книг. Эсфирь, помимо перевода с другими толмачами ромейских книг на словенский язык, открыла школу для кутигурских детей.
Что касается расспросов Евлы на купаниях, то ее больше всего интересовало: будет ли новое пополнение в Курятнике или Женском Круге, как они сами предпочитали себя называть, и вообще, почему он выбрал именно их пятерых? Не угрожает ли им появление, например, Меванчи или кого еще? Ну и допросилась, в конце концов, когда Рыбья Кровь им с улыбкой сообщил:
– Причина вашего выбора мной очень простая. Перед каждой из вас я в чем-то виноват. Как бы мы здесь не смеялись и не веселились, это чувство вины во мне никак не исчезает. Но когда вы вместе, и чувства вины становится больше в пять раз, то я понимаю, что ничем и никогда не исправлюсь перед вами, и от этого сразу обретаю полную свободу и в словах и действиях. Низкий поклон вам за это!
Увы, «курицы» подобные тонкие намеки не понимали, им хотелось четко услышать, за что именно Великий Князьтархан виноват перед ними. Почему бы бестолковым и не признаться:
– Перед Калчу – за то, что когда-то приказал отрубить ей на руке три пальца, перед Лидией – что в Дикее ее чуть не повесил, пусть она сама расскажет как это было, перед Эсфирью – что не сделал ее своей первой помощницей, перед Евлой – что не ценю ее по заслугам.
– А перед Милидой? – в четыре голоса вопрошали советчицы.
– Перед Милидой – что даю ей много поводов для ревности, хотя она знает, что ее я никогда ни на кого не променяю. (Как же порозовела она от удовольствия!) Просто у нас с ней есть один секрет, о котором мы никому не скажем.
Когда после купания они с женой вернулись в Золотую Юрту, Милида спросила:
– А какой у нас есть секрет?
– Ну как же! – ласково обнял он ее. – Помнишь, еще в Варагесе я попросил тебя, чтобы не случилось, всегда встречать меня с радостной улыбкой. И полтора года ты держишь свое слово. Из-за одного этого ты навеки моя главная и единственная жена.
Сама Милида в купальных зубоскальствах участвовала только как зритель и слушатель, отчего чувствовала себя порой не очень ловко.
– Наверно я рядом с ними выгляжу совсем глупой и неразвитой, – жаловалась она мужу. – Я пока придумаю, что сказать, а разговор ушел далеко вперед. Тебе должно быть стыдно за такую жену.
– Наоборот, ты выбрала самую верную линию поведения, – успокаивал он ее. – Весь твой вид очень четко говорит: что мне надо, я могу спросить у мужа и наедине. Они это видят и ничего не могут поделать с твоим явным первенством. Потом ты самая красивая и молодая. Все что надо к тебе еще придет. Как говорят кятцы: собака лает, а караван идет.
Две недели, отпущенные на подготовку к Тудэйскому походу, между тем миновали, и в Курятнике всплыл самый главный вопрос, который произнесла Евла:
– А кого взять с собой в качестве походной наложницы, ты уже наметил?
– Кого мне выберете, ту и возьму. А еще лучше на меня «пояс верности» надеть, а ключ вам оставить, – с серьезным видом «вошел в положение» ревнивых «куриц» Дарник.
– По-моему все просто, – заметила на это Калчу. – Он на каждую бирему берет по ватаге юниц. Любая из них сочтет за честь разделить ложе с Князьтарханом.
– Мы с Лидией тоже можем плыть, – заметила Евла.
– Вот только согласится ли он на это? – Эсфирь намеренно обращалась куда-то в сторону, словно находящийся рядом Дарник мог ее не слышать.
Вольности «куриц» уже давно следовало приструнить. Он и приструнил:
– Вы для меня интересны, когда вы в куче, по одной долго выносить я могу только Милиду. Она ехать не может, значит, вы тоже остаетесь здесь.
4.
В поход выходили по трем направлениям в течение трех дней. Сначала на север вдоль Яика направились две хоругви под командой Радима, чтобы дойти до Вохны и дальше с потеповской хоругвью двигаться до самых верховий реки с закладкой двух-трех опорных городищ. Затем на запад в итильскую сторону вышли еще три хоругви. Вместе с той хоругвью, что была отправлена наводить Ватажную гоньбу прежде, это было полновесный двухтысячный полк, к которому позже предстояло добавиться еще тысяча-полторы кутигур набранных по кочевьям. И наконец, последним выступило морское войско: две биремы и пять лодий с семью сотнями гребцов и парусных моряков.
На суда князь взял преимущественно тех, кто в кятском походе не участвовал – надо же и им показать себя. Исключение сделал лишь для двух ватаг юниц, по ватаге на «Милиду» и «Романию». Сам он, естественно, находился на «Милиде». На «Романии» командовал Корней – он один мог на расстоянии угадывать то, чего ожидает от второй биремы Дарник. Впрочем, скучно без воеводы-помощника на головной биреме тоже не было, вместе с князем на ней плыли Буним и Давуд. Сильно похудевший и осунувшийся от превратностей судьбы тудун хмурился при всяком приближении к нему Дарника. Но тому для развлечения хватало и одного Бунима. Тот сперва долго не верил, что суда направляются на тудэйцев:
– А почему тогда третья бирема не с нами? Или ты думаешь, что на двести рукавов Итиля двух бирем хватит?
– Ты же знаешь, что чем меньше у меня войска, тем это лучше для победы, – отшучивался князь.
– А согласовывать свои действия с Хазарией собираешься?
– Конечно. К твоему кагану в гости и плывем, – еще шире улыбался Дарник.
Плыли вдоль берега, на ночь приставая к земле. Чтобы не было муторно от бесконечной гребли, князь дважды в день объявлял готовность к бою и по песочным часам, купленным у персидских купцов, следил во сколько перевертышей этих часов, команда вооружится, займет свои боевые места и откроет стрельбу из камнеметов. Все понимали необходимость таких учений и охотно принимали в них участие. Следовавшая за судами по берегу сотня дозорных к вечеру обычно успевала для моряков выставить палатки и разжечь железные печки, так что плаванье, можно сказать, проходило с известными удобствами.
Как и предсказывала Калчу все двадцать юниц взятых на борт «Милиды» согласны были разделить ложе с Князьтарханом, о чем сами же и объявили ему, так что он сперва не знал что и ответить. Выбор морской наложницы, впрочем, произошел естественным путем: небольшая крепенькая Ырас была единственной среди юниц, кого не брала морская болезнь, и, сходя вечером на берег, она была столь же бодра и весела, как и весь день на биреме и глядя на еще очаровательный крошечный носик, Дарнику всегда хотелось улыбаться. Что, как говорится, еще нужно непритязательному мужчине в 26 лет? Остальные юницы оказались на редкость разборчивыми, охотно на судне и на берегу улыбались на заигрывания ратников, но сходя на берег, спать ложились только своей девичьей компанией.
– Пока не потрясете их своими боевыми подвигами, ничего вам не обломится, – говорил озадаченным ухажерам князь. – Еще лучше, если собой их от стрелы прикроете.
– А к тебе почему они сами в постель прыгают? – С мальчишеской обидой спрашивали ратники.
– Так ведь великие сыновья могут у них только от меня получиться, – от души куражился над ними князь.
Городища Заслона, как назвала его высланная вперед Передовая хоругвь Янара, достигли лишь на четвертый день. В помощь Янару были даны сотский-иудей Ерухим и иларх-ромей Окинос, которые постарались на славу: место выбрали для городища безупречное, расположив его на крупном яйцевидном полуострове, соединенным с берегом узким перешейком,
