или иные построения обоих бирем, двух старых и двух новых лодий, обстрел ими из камнеметов береговых целей и высадка с судов атакующих ратников. Под это дело менялось и вооружение моряков: меньше железа и тяжестей, больше ловкости и быстроты.
Была уже спущена на воду третья бирема, на которой продолжалась лишь внутренняя достройка. Всем было интересно, чье имя украсит ее борта: Лидии или Евлалии. Дарник, чуть поддразнив народ своим молчанием, назвал новое судно «Романией», таким образом, объединив в одном слове обеих своих полужен-ромеек. Воевать с тудэйцами решено было двумя биремами, «Калчу» же определили для челночного плаванья в Секрет-Вежу с досками, зерном и овцами.
Расходы, расходы, расходы! От них можно было сойти с ума. Когда-то в детстве, когда ромей Тимолай из соседнего селища рассказывал ему, что на любую войну всегда нужно много денег, Дарник совершенно не мог этого понять. Ведь князь просто объявляет набор войска, ополченцы и бойники являются к нему со своим оружием, смерды по той же команде дают съестные припасы – и в поход! А тут, оказывается, почти за любую ерунду приходится выкладывать полновесное серебро. Кузнецам плати, шорникам плати, сапожникам, мельникам, тележникам плати…
А где доходы? Торговые пошлины хороши, но малы, земельные наделы в Петле за дирхемы мало кто хочет брать, мастерские ремесленников пока поддерживать надо, а не поборами душить, урожаи с земельных угодий тоже еще впереди. Хорошо еще, что удалось немного остановить перетекание дирхемов в Хемод. Дарполь уже сам поставлял туда, кроме колбас, масла и сыра лебедки и водяные часы, мыло и сукно, пружинные колесницы и ковры, хотя количество хемодских товаров все еще вдвое перевешивало.
– А чего, если ты за спасение от Белой Вдовы сто дирхемов берешь, не брать судебную мзду и за судебную мелочевку? – подала совет стратигесса. – А если денег нет, то пусть, как кятцы на земляных работах бесплатно отрабатывают.
Сказано – сделано. За убийство воеводы, купца и тиуна – 200 дирхемов, кутигура, ратника и женщины-первозимовщицы – 100 дирхемов, пришлого мужа и жены – 70 дирхемов, за выбитый глаз – 50 дирхемов, сломанный нос – 20 дирхемов, выбитый зуб – 10 дирхемов, за кражу оружия – 70 дирхемов, коровы или коня – 50 дирхемов, свиньи и овцы – 20 дирхемов и так далее.
– Он хочет княжество воинов превратить в княжество смердов, – глухо ворчали в юртах и домах на это нововведение ратники и малые воеводы.
– По моим подсчетам, жизнь каждого воина обходится мне в сорок пять дирхемов, – отвечал на это Рыбья Кровь. – И мне лучше любым способом добыть четыреста пятьдесят дирхемов, чем потерять десять ратников.
Число было взято Дарником, что называется с потолка, однако оно произвело нужное впечатление, проверять княжеские расчеты охотников не нашлось. Зато мысль о том, что запас в 100 дирхемов может спасти жизнь перед корыстным князем, медленно, но верно внедрялась в умы самых беззаботных парней. И поденная работа у того или иного мастера-ремесленника или в платной поварне становилась уже в порядке вещей.
Наведываясь через день в Дарполь, князь с удовольствием замечал происходящие там перемены. Правило запрета ношения в городе оружия, казалось, изменило даже осанку ратников. Если прежде, положив руку на рукоятку меча или клевца, каждый чувствовал себя молодцом в самой скрюченой позе, то теперь, проходя мимо женщин, большинство старалось принять горделивый и статный вид и вместо оружие поневоле хвастались своим нарядом: любая запачканность или прореха превратились в настоящий смертный грех. Еще наряднее старались выглядеть женщины, покупка шелка и драгоценных украшений уже стало кошмаром для их мужей и полумужей. Хорошел и сам город: полностью исчезли палатки крытые войлочными полостями, одна за другой исчезали юрты и «корзины», им на смену приходили Длинные дома и даже фундаменты домов каменных. Переселившиеся в Петлю и на Левобережье хемодцы привезли с собой саженцы фруктовых деревьев и винограда, чья робкая зелень также приятно радовала глаз. Корней по секрету поведал Дарнику, что «курицы» подговорили Агапия строить тайно каменные хоромы для князя, мол, если он потом начнет ерепениться, то хоромы отойдут Ратаю или самому наместнику. Укрепляли и городской вал, сильно просевший за зиму, а на Репейских и Хазарских воротах возводились деревянные башни. Повсеместны стали лавки-мастерские ремесленников и таверны. Бесплатные же поварни заметно опустели. Женатые ратники теперь там просто получали по паре фунтов мяса и круп и несли их на домашнюю готовку, а воеводы и вовсе повадились по тавернам пировать под запись – «если не убьют, то когда-нибудь точно рассчитаюсь». Особенно поражало Дарника количество в столице беременных женщин, если не каждая третья, то каждая четвертая щеголяла с уже заметным животом. Ничего удивительного, что и его женщины не устояли против такого поветрия. И было весьма любопытно, как Евла объявит ему о своем предстоящем материнстве.
– Скажи, а ты хотел бы иметь от меня сына? – сказанула она на первой же их любовной встрече по возвращению князя в Дарполь.
– Лучше двух или трех, – поощрил он.
– Шутишь или действительно хочешь так? Говорят, у богатых магометан, когда умирает хозяин дома, старший сын старшей жены убивает всех сыновей от других жен.
– Что за чепуху несешь! Держу тебя за умную матрону, а лепишь непонятно что!
– Ну так я беременна! – Она пристально глянула на него тревожными глазами.
– И молодец, значит, мои мужские труды не пропали напрасно!
– Милиде ты тоже так ответил? – чуть обиделась ромейка.
– Как вы, бабы, не любите думать о хорошем, а только каркаете о плохом! Пока я жив, ни один волос не упадет с твоей головы. Ну, а от женских злых слов, будь добра защищайся сама. В общем, я очень и очень рад, что у меня будет от тебя сын или дочь! – добавил он с жарким поцелуем, вовремя вспомнив, что именно так надо заканчивать разговор с любимой женщиной.
Беспокойство вызывал также возможный распад Курятника, что женщины рано или поздно вдрызг разругаются между собой. Но нет, Курятник оказался нужен и «курицам». Теперь, когда князь больше проводил времени в Ставке, чем в Дарполе, туда следом за ним перебрались и дарпольские воеводы, и «курицы». Лидия даже перевела в Ставку свою детскую школу. Евла свои мастерские перевести не могла, но приспособилась управлять ими на расстоянии, наведываясь каждый день в Дарполь на пружинной колеснице, а в Ставке якобы закупая кутигурскую шерсть. Да и Эсфирь вместе с Корнеем и толмачами-писцами тоже выставили свои шатры и «корзины».
Таким образом зимнее полутысячное население Ставки за считанные дни превратилось в стан для трехтысячного разнородного племени. Отныне здесь уже проходили все советы, войсковые построения, боевые игрища и главное торжище. Если полгода назад кутигуры выражали неудовольствие по поводу нахождения в Ставке дарпольских людей, то теперь напротив были рады, что весь центр княжества переместился к ним.
Совершенно равнодушное отношение Дарника к происхождению окружающих его людей и строгое наказание к тем, кто вздумает обижать инородцев, приносило свои плоды: каждый видел, что всех в Князьтарханстве ценят только по их личным заслугам, и никак иначе, поэтому мог выбирать сам, что ему лучше: жить по старинке в своем отдаленном кочевье, наведываясь в Ставку и Дарполь от случая к случаю за покупками и развлечениями, или всеми силами постараться внедриться в круг служивых «княжьих людей». А для этого всего-то и надо лишь немного освоить общий «толмачский» язык, да доказать свою полезность Князьтархану и его ближнему окружению.
Установившаяся невыносимая жара диктовала свои законы: вставать с порозовевшем на востоке небом, стремительно делать все задуманное и в полдень на три-четыре часа куда-нибудь прятаться под навес или войлочную крышу, чтобы вечером уже доделывать вторую половину работы. Впрочем, прятались в полдень не все, словенская молодежь подала дурной пример и в полдень часть инородцев вместе с ними перебиралась к реке, чтобы тешить себя лежанием в парной воде под каким-либо кустом или ракитой. Отдал долг сему удовольствию и Дарник. Сначала купался с воеводами, но их голые тела лишь раздражали князя, и вскоре он приохотил к этому делу Курятник. Смотреть на телеса чужих жен, Калчу с Эсфирью, ему как-то не хотелось, поэтому велел всей пятерке «куриц» облачаться в длинные полотняные рубахи и только так входить в воду. Сам тоже деликатничал, совершал речные заплывы обязательно в нижних портках.
Скоро у них появилось любимое место, малая отмель речного островка, куда «курицы» переправлялись сначала с помощью князя, а потом уже и сами по-собачьи, и затем, лежа в освежающей воде под зеленой листвой, проводили свои беседы. Ни Корней, ни полюбовники Калчу, ни гриди-охранники на их отмель не допускались, следили как князь с «курицами» любезничает и хохочет только издали. К этому времени у каждой из советниц образовался свой круг наперсниц, готовых жадно ловить каждое слово с княжьих посиделок, что позволяло Дарнику отправлять через «куриц» нужные послания дарпольцам быстрее, чем через доносчиков Корнея. Если же что-то слишком откровенное вызывало у горожан недовольство, то всегда можно было сослаться на пресловутую бабью брехню, мол, это они захотели такое предположить, а когда предположили, решили, что так и было сказано, и выдали уже за подлинные княжьи слова. В свою очередь интерес наперсниц побуждал и «куриц» допытываться «важного и секретного», а князя – делать необычные признания.
Зачин обычно подавала Лидия, держа в голове продолжение «Жизнеописания словенского князя», которое она никак не могла закончить.
– А ты завидовал кому-нибудь когда-либо? – спрашивала вдруг она, усаживаясь по грудь в воде так, чтобы ни на что лишнее не отвлекаться. – Сейчас-то ты вряд ли кому завидуешь, ну, а раньше, в самом начале? Если не хочешь говорить – не надо.
Остальные матроны тоже замирали, любопытно поворачивая головы.
– Знаешь, я всю жизнь честно пытался кому-нибудь позавидовать, но у меня ничего не получалось.
На это «курицы» начинали недоверчиво гудеть, выражая свое слушательское недоверие. Приходилось дополнительно пояснять:
– Во-первых, завидовать прежним героям не имело смысла – они-то давно мертвы, а я жив, значит, еще могу совершить что-то заоблачно великое, во-вторых, завидовать ныне живущим тоже как-то не выходило: мои мысли, ощущения, устремления всегда были настолько яркие и безудержные, что я даже к хазарскому кагану или ромейскому базилевсу мог относиться только с жалостью – у них этого моего богатства наверняка нет.
И снова гудение.
– Неужели и чужим красавицам ни разу не завидовал? Ни за что не поверим!
– Чужие красавицы для меня только повод сильней пылать страстью к той, что рядом со мной каждую ночь, – отмахивался он и в пику наложницам влюбленными глазами ел Милиду.
Изредка, да метко пускалась в расспрос Калчу.
– Почему ты так всем стараешься внушить, что кровную месть надо запрещать? Ведь на этом строится вся сила характера кутигур, хазар, луров, да и твоих словен тоже?
– На этом строится лишь пустота
