едут к нам беспошлинно. И мы еще радуемся, что они приехали. Мое главное преступление перед вами не в том, что я уже совершил, а в том, что я собираюсь совершить. С этой весны все ладьи ромеев, хазар и магометан, идущих мимо устья Липы, тоже будут платить одну десятую часть своих товаров и каждый пятый дирхем пойдет в казну кагана.
– Да они просто не поедут, вот и все, – заметил тиун Ушата.
– Тогда мы повезем свои товары другим путем, через Итиль. Возле Остера до Итиль-реки совсем близко. Если только князь Вулич не наложит запрет на мои торговые караваны, – добавил Дарник.
– Да, на тебя наложишь, – невольно вырвалось у Вулича.
Князья снова весело похмыкали.
– Ты, говорят, и против хазарских грамот для нас на сбор дани в чужих землях возражаешь? – напомнил каган.
– Когда у меня будет большое войско, я пройду походом до Аланских гор, а потом буду сам давать хазарам грамоты по сбору дани с тех земель. Но это можно и не откладывать надолго. Если каждый из князей даст мне по сто своих гридей, я готов отправиться в такой поход уже этой весной.
В приемном зале повисло тяжелое молчание. Все вроде бы и понимали справедливость слов Дарника, но в силу его молодости не хотели соглашаться с ним. Неопределенность развеял каган:
– Ну так удастся нам помирить влюбленного князя с его сердитым тестем?
– Помирим! Поженим! Прямо тут и свадьбу! – раздались веселые голоса.
Все знали, что Всеслава прибыла в Айдар вместе с отцом. Но тут неожиданно поднялся племянник гребенского князя воевода Тан.
– Князь Дарник обманом увел мое войско. Я требую судебного поединка, – жестко произнес он.
Про Тана рассказывали, что он не раз выходил против медведя с рогатиной и кинжалом. В это легко было поверить, глядя на его широкие плечи и каменные скулы, о которые в кулачном бою разбивался не один бойцовский кулак.
– До первой крови! Только до первой крови! – поспешно закричали князья.
Дарник с изумлением смотрел на Тана: неужели из-за своего неумения управлять гридями, тот готов подвергнуть себя смертельному риску? Отступать было никак невозможно. В качестве оружия Маланкин сын выбрал двойные мечи, князья тут же поддержали его – ведь двумя мечами легкую царапину нанести гораздо сподручней, чем одним. По общему согласию сражаться предстояло обнаженными по пояс.
Посмотреть на княжеский поединок во дворе дворца кагана собрались лишь самые именитые люди, простолюдинам это видеть не полагалось. Удар в медное било возвестил начало. Бой получился весьма скоротечным. Тан, поигрывая своими узловатыми мышцами молотобойца, яростно атаковал своего куда менее внушительного противника. Однако всем собравшимся во дворе кагана зрителям: князьям, тиунам, воеводам – знатокам ратного дела, сразу стало очевидно, что именно Дарник ведет поединок, хладнокровно уворачиваясь и отбиваясь, выжидает удобный момент. Не достигая своей цели мечами, Тан дополнял ее словами.
– Ты жалкий безродный ублюдок! – рычал он свистящим шепотом, не слишком подходящим его великаньей стати.
– Верно, – коротко отвечал ему липовский князь.
– Ты трусливый лесной разбойник!
– И это так.
– Княжны Всеславы не видать тебе как своих ушей!
– Конечно, не видать, – соглашался и с этим Дарник.
Дальше разговора уже не получилось. Захватив крестовинами своих мечей мечи противника, Рыбья Кровь сильно отбросил их в сторону и, продолжая разворот дальше, повернулся к Тану на мгновение спиной и из-под рук всадил ему в живот оба своих меча. Конечно, можно было пожалеть неразумного витязя, но поставить твердую точку в своем первом посещении каганской столицы для Дарника оказалось гораздо предпочтительней.
Все было кончено. Гриди подхватили Тана и понесли прочь. Молча покидали двор кагана зрители. Никто ни в чем не винил Дарника – что случилось, то случилось.
– Ты должен благодарить этого гребенского дурака, – сказал Корней, когда липовцы вернулись в отведенные им палаты. – Своей кровью он возвел тебя в настоящее княжеское достоинство, теперь уже никто не посмеет пикнуть против.
Дарник не был в этом уверен, для него решающим являлся следующий день: «забудут» про его свадьбу с Всеславой или нет. Поздно вечером в мучениях умер воевода Тан и прямо в ночь был увезен дружинниками в Гребень. Наутро липовцев разбудил посланник кагана: свадьбе быть.
С разрешения кагана в свадебном пире участвовала вся столица, гуляли не только Гора и Белый город, пьян и сыт был и Малый город. Сидя рядом за столом, разговорившийся тесть рассказал своему зятю немало интересного про каждого из князей и что означали те или другие их речи на самом деле. Объяснил и недоконченность разговора в отношении Дарника, мол, решение все-таки принято и сводилось оно к тому, чтобы не менять сложившееся положение вещей, то есть Рыбья Кровь может и дальше гнуть свою линию, а другие князья свободны сами решать, как себя с ним вести.
Всеслава на свадебном пиру была сама строгость и сдержанность, невольно заставляя и жениха соответствовать своему поведению. Никогда еще Дарнику не приходилось чувствовать столь сильного желания женщины навязать ему свою волю. Черна по сравнению с ней была ласковым щенком. Несколько раз он даже пытался строго заглянуть ей в глаза, дабы упредить: не будет этого, девочка, не будет. Но ее глаза не желали что-либо понимать и принимать, а лишь излучали властность. Командирство княжны, как ни странно, продолжилось и за дверью опочивальни, порядком испортив первую брачную ночь. Вскоре выяснилась причина такого поведения молодой жены: ее бесконечная вера во всякие приметы и предвестия. В Айдар ее вместе с двумя служанками сопровождали старик-прорицатель и гадалка-колдунья, с которыми она сверяла едва ли не каждый час своей жизни. Вот они и нагадали, что первый год замужней жизни будет у ней во всем безрадостным, она так себя и повела. Дарник всю дорогу домой потом вволю про себя посмеивался: самому неверующему ни во что мужу досталась самая суеверная жена.
Впрочем, Всеслава в его мыслях стояла на втором месте. Память услужливо восстанавливала подробности недели, проведенной в Айдаре. Восторженные впечатления от столицы и от высшего княжеского окружения постепенно сменялись пониманием, что это окружение ничуть не выше его Кривоносов и Лисичей, а уж Быстрян с Бортем так и вообще поярче и посообразительней будут.
Давние слова Тимолая, что человек сначала учится по чужой правде, а уж потом осваивает свою правде, получили свое некое завершение. Чужая правда освоена им уже до высшего проявления, дальше требовалось жить по своей правде, которую еще предстояло придумать. И было интересно, справится ли он с этим?
Конец романа
