Израилевич еле убедил полицмейстера, что просто не успел этого сделать. Машевский пожелал лично убедиться в смерти раненого, поднялся в операционную и вышел оттуда мрачный.
– Вы не подумайте, – смутилась женщина под пристальным взглядом Николая, – мы бы его не выдали и сделали все, что нужно. У нас главврач очень хороший.
Николай с благодарностью поцеловал ей руку.
– Я могу увидеть Мишу?
– Подождите. Пойду, узнаю.
Через десять минут она вернулась, дала ему накрахмаленный халат и колпак и повела по лестнице на второй этаж. Николай смотрел по сторонам, удивляясь безукоризненной чистоте помещений – полы выскоблены, как в собственной квартире, коридоры просторные, ничем не заставлены, а в палате, куда он заглянул ради интереса, стояло всего четыре кровати. В свое время Рогачевский предлагал Володе здесь работать, и даже обещал ему должность ведущего хирурга (это при его-то молодости), но брат предпочел городскую больницу, считая, что там больше возможностей для врачебной практики. Кто знает, будь он здесь, может быть, спас Мишу!
В операционной было прохладно и сильно пахло хлороформом. Большая круглая лампа в центре потолка ярко освещала операционный стол и лежавшего на нем Мишу. Пожилая санитарка макала ватный тампон в лоток с водой и вытирала с его лица кровь.
– Совсем еще молоденький, и такой красивый, – сказала она с жалостью. – Погиб ни за что ни про что.
– Мария Ильинична, – прикрикнула на нее сопровождавшая Николая сестра. – Это не наше с вами дело.
– Было бы не наше, так сюда бы не привезли. Матери-то что скажете? – спросила она Николая с непонятной злостью.
– Спасибо вам за то, что вы его пожалели, – сказал Николай и поцеловал ей руку.
Женщина заплакала и быстро вышла из операционной.
– Не обижайтесь на нее, – сказала сестра. – У нее сын погиб в японскую, такой же молоденький, вот она и расчувствовалась... У нас очень хорошие врачи, – опять повторила она виновато, как будто Николай ее в чем-то упрекал, – у вашего товарища была смертельная рана.
Николай смотрел на неподвижное лицо друга и не мог представить, что его больше нет. С Мишей его связывали не только учеба и партийная работа. Он был очень интересный человек, многое знал от своей мамы – учительницы истории, интересовался, кроме всего прочего, историей Древнего Египта, мечтал поехать туда с археологической экспедицией и участвовать в раскопках египетских пирамид, хранящих внутри себя много тайн. Тонкая, возвышенная душа! «Зачем же ты поступил в Горное училище?» – спрашивали его однокурсники, когда в перерывах между лекциями он рассказывал про жрецов пирамиды, которые умели предсказывать по звездам будущее и вступать в контакт с космическими силами. Миша всегда уклончиво что-то отвечал. На самом деле он не хотел оставлять в Екатеринославе одну свою маму (отец его давно умер) и так ее берег, что она даже не подозревала о его партийной работе.
Он был живой, энергичный. Одно время, еще до революции 1905 года, комитет решил проводить на Брянской площади «летучки» – короткие собрания во время обеденного перерыва. Для многих агитаторов приезжать туда днем всего на 15 минут было трудно. Миша взял на себя эту обязанность, незаметно исчезая с какой-нибудь лекции, так что никто из студентов даже не замечал его отсутствия. Во время следующей перемены около него по-прежнему толпился народ, желающий послушать его рассказ о строительстве Великой пирамиды, архитектором которой, по мнению ученых, был не египтянин, а израильтянин, возможно даже сам Ной.
Николай поблагодарил медперсонал больницы и договорился, что до похорон тело Миши останется у них. Он вышел на улицу и, свернув за угол, увидел Диму и ребят, которые стояли на том же месте и терпеливо его ждали. По его лицу они поняли, что произошло самое ужасное.
– Миша просил ничего не говорить его матери, – удрученно сказал Николай. – Но как мы скроем, если завтра о его гибели узнает весь город. Дима, возьми эту обязанность на себя, сходи к ней домой, а похороны мы устроим сами.
– У нас нет денег.
– Соберем в училище, – сказал Давид Матевосян. – Беру это на себя. И организацию манифестации. В день похорон надо отменить занятия на всех курсах.
– Хорошо бы еще выпустить листовку, – добавил Николай.
– На что? – с досадой воскликнул Дима, замученный все последнее время поисками денег.
– Попробую через рабочих яковлевской типографии. Помнишь, как они нам хорошо помогали выпускать «Бюллетень»? Ради такого случая не откажут.
– Из прежних людей там никого не осталось.
– Ничего, найдем, – сказал Николай, с трудом преодолевая подкативший к горлу комок. – Почему так получилось, что охрана проворонила жандармов? Кто за нее отвечал?
– Я отвечал, – сказал молчавший до этого Семен Астахов.
– Значит, с тебя спросим со всей строгостью.
– Жандармы подошли со стороны Ульяновской улицы, там стояли ребята из коммерческого училища.
– Симанович?
– Он самый.
– Этого товарища нельзя допускать ни к одному нашему мероприятию. Он погубил детей на Кудашевке, и теперь из-за него погиб Миша. Предлагаю немедленно не только исключить его из партии, но выгнать с величайшим позором.
– Не пори горячку, Коля. Надо прежде во всем разобраться, – урезонил его Ковчан. – Могли быть провокаторы, да и «союзники» не дремлют.
– Меня в данный момент интересует охрана.
– Мы сразу ушли с митинга, а там могли быть еще убитые и раненые, – подбавил пороху Давид.
– Если это так, – опять завелся Николай, – надо созвать товарищеский суд, и пусть он решит, что с этим Симановичем делать.
Похороны Миши решили устроить в воскресенье, чтобы в них могли принять участие и рабочие. Узнав, что нужны деньги, кроме студентов училища, к их сбору подключились сотни людей. Группа студентов, занимавшаяся всеми организационными вопросами,
заказала дорогой гроб, катафалк, массу цветов и венков.
Мать Миши настояла, чтобы обязательно прошло отпевание, и рано утром в день похорон гроб был выставлен в Успенском соборе, куда постепенно стекались участники манифестации.
Погода в этот день выдалась хуже некуда: мрачная, с мокрым снегом и сильным ветром. В какой-то момент выглянуло солнце, и появилась надежда, что тучи разойдутся, но солнце исчезло, и тучи сдвинулись еще плотней. Ветер трепал одежду, бросал в лица колючий снег, но никто не уходил. Наконец, батюшка прочитал последние слова заупокойной молитвы, гроб вынесли и поставили на катафалк.
Николай увидел в толпе Богдановича и сказал об этом Ковчану.
– Знаю. Говорят, по всей Ульяновской улице стоят солдаты и казаки, но они не посмеют ничего сделать. Видел, сколько народу пришло? Брось спичку, и порох вспыхнет в один миг.
Процессия медленно двинулась в сторону городского кладбища. В ней было не менее 15 тысяч человек. Сразу за катафалком шла мать Миши, еще довольно молодая красивая женщина, одетая во все черное, с опущенной черной вуалью. Она напоминала Николаю его маму, Елену Ивановну, и он всем сердцем чувствовал, что переживает сейчас эта женщина и что бы испытывала Елена Ивановна, случись такое с ним или с кем-нибудь из его братьев. А Лиза? Эта дуреха сидит у своей тетушки, злится на него неизвестно за что и даже не догадывается, как ему сейчас плохо.
По плану митинг должен был открыть Николай, но его опередил рабочий с Эзау. Он вышел вперед и стал говорить о том, что на их заводе нет такого человека, который не знал бы Мишу. Люди ему верили, и его смерть для них – большая потеря. За ним стали выходить один за другим рабочие других заводов. Николай опять радовался в душе, что рабочие, вопреки утверждению Кузьмича, не впали в апатию, а сохранили боевой настрой и горят желанием продолжать революционную борьбу.
Слушая их выступления, Мишина мама, ничего не знавшая об этой стороне жизни сына, рыдала навзрыд. Несколько приставленных к ней студентов поддерживали ее под руки и подносили пузырек с нашатырем.
Из студентов пока еще никто не выступил. Николай видел, что все время порывается сказать Маковский, но не успевал – его опережали другие.
Неожиданно над кладбищем нависла черная туча. Все вокруг потемнело, и повалил густой, мокрый снег. Ковчан шепнул ему:
– Придется заканчивать. Давай последнее слово.
Николай вышел вперед, оглядел огромную, молчаливую толпу, и в горле его застрял ком. Чтобы не повторяться, он стал говорить о том, что Миша очень любил жизнь, всем интересовался, прекрасно знал древнюю историю и литературу, но главным для себя считал – борьбу за освобождение народа от гнета самодержавия. И судя по тому, что сегодня здесь о нем говорили, его смерть не напрасна – она снова объединила всех екатеринославцев. Наступит день, когда рабочие поднимут головы и доведут до конца то, что не сумели сделать в 1905 году.
– Это был удивительный человек, – сказал Николай, и голос его задрожал, – трудно представить, что его больше нет.
На поминки он не пошел: не мог смотреть в глаза Мишиной мамы, невольно чувствуя себя виновным в смерти ее сына, и с кладбища сразу поехал к Караваеву. Доктор давно, еще до Лизиного бегства, прислал записку, чтобы он срочно к нему зашел.
После роспуска 2-й Государственной думы Александр Львович снова вернулся в родной город. Хотел работать в чечелевской больнице, но власти, опасаясь, что он будет вести там агитационно-просветительскую деятельность, воспротивились этому, и он занялся частной практикой. Но разве можно было остановить кипучую натуру доктора? Он вступил в Екатеринославское научное общество, вскоре стал его председателем, и всю его работу направил на просвещение народных масс. Сам он постоянно читал рабочим научно-популярные лекции по анатомии и физиологии человека, медицине, рассказывал о технике безопасности и гигиене труда, и не просто рассказывал, а призывал слушателей, чтобы они требовали от администрации создавать нормальные условия для их работы.
На вопрос некоторых своих коллег: «Что рабочие могут понимать в науке?», он, усмехаясь, отвечал, что они понимают лучшего кого бы то ни было и расспрашивают обо всем с превеликим любопытством. С прежней настойчивостью он добивался от Городской думы открытия Народного Дома, и дело вот-вот должно было сдвинуться с места.
Однако Союз русского народа не оставлял его в покое. Первый тревожный сигнал после его возвращения в Екатеринослав прозвучал в конце сентября. Он возвращался домой поздним вечером. Почти у самого подъезда его дома на него напали три человека, связали ему руки, вставили в рот кляп и оставили лежать на холодной земле в палисаднике.
После этого случая Караваеву постоянно стали приходить анонимные письма с требованием, чтобы он прекратил свои жидо-массонские лекции и убирался из города.
Угрозы Караваеву, особенно ночное нападение, вызвали у его друзей серьезные опасения за его жизнь. Николай предложил ему выделить для его охраны студентов. Александр Львович с возмущением отверг эту затею: «Что я за важная птица, чтобы меня охранять? Пусть видят, что я их не боюсь».
Рабочие Амура сами решили организовать около его дома дежурство, но сделали это так неумело, что вызвали переполох у прислуги, обратившей внимание доктора, что по
