Смерть в ущелье Ыссык-Су

погрузившись в осыпь по лодыжки. Когда этот участок закончился, девушка пожаловалась:

– Подожди. Олежек: камешки в кеды набились. – Алиса была в полукедах на босу ногу. Я притормозил. Она села на осыпь. – Затянулись!

С забинтованным пальцем ей трудно было развязать шнурки. Я вздохнул, повернул нижний мешок перпендикулярно к другим мешкам, чтобы он и сам не скатился, и их держал, и полез к ней. Если мной владеет какое-нибудь чувство, все другие чувства, даже случайные впечатления, как магнитом притягиваются к нему. То есть психическая энергия аккумулируется, а не разбрасывается впустую. И не только аккумулируется, а хочет разрядиться! Для экстремальных ситуаций это свойство, наверно,  полезно. Оно было необходимо первобытному человеку. Но в современном обществе, в общении с людьми оно скорее мешает, оно может сделать человека неадекватным.

Я разул ее, вытряхнул камешки.

– Спасибо, – сказала она смущенно и нежно.

Продолжили спуск. Левую руку Алиса держала на отлете, а правой  поправляла мешки. Все же она позволила верхнему мешку развернуться и влезть на соседний. Ни Алиса, ни я не успели его удержать. Он свалился вправо и покатился вниз самостоятельно. Девушка ахнула. Мешок стал стремительно набирать скорость. Наскочил на крупный камень, подскочил высоко вверх, перевернулся в воздухе, едва коснулся осыпи и снова взмыл ввысь. Так он теперь и спускался, ускоряясь, подпрыгивая все выше. Вдруг раздался хлопок, и мешок словно взорвался. Во все стороны полетела эфедра. Очевидно, шпагат зацепился за острый край камня и порвался. Мешок, на две трети опустошенный, вяло прокатился несколько метров и остановился. И я  тоже взорвался.

– Ну как так можно! – вскричал я. – Я же говорил: придерживай!

Алиса взглянула на меня изумленно и испуганно. Вдруг села на камни и опустила голову. На камни закапали слезы. Видеть женские слезы я не в силах. Я опять развернул нижний мешок и бросился к ней. Оступился, едва не покатился вниз. Схватил ее руку.

– Прости меня, Алиса!

Мне было стыдно. Когда я, наконец, буду владеть своими чувствами! Даже работа в школе меня этому не научила. И вдвойне стыдно, что я повысил голос на женщину. Убежден: мужчина не имеет на это право.

– Надоело тебе со мной нянчиться, – тихо и грустно сказала она, не поднимая головы.

Я стал горячо уверять ее, что это не так. Она исподлобья взглянула на меня. Взглянула влюбленными глазами.

Итак, я  оказался в ситуации, которая всегда была для меня тягостной: меня любят, а я не люблю.

Долго мы собирали разбросанную эфедру. Но всю собрать так и не смогли, мешок остался неполным.

– Будем считать, что  это мой мешок, – сказала Алиса.

– Нет, зачем же? Мешок мой, твои  – самые нижние.

Она признательно посмотрела на меня. Все же глаза ее могут быть довольно выразительными.

Домой мы пришли первыми.

Вскоре явились Катя и Костя, оживленные, веселые. Их отношения изменились, стали доверительными, дружескими. Они принесли шампиньонов. Алиса, сославшись на усталость, залезла в свою палатку. Катя, не дожидаясь дежурного Антона, начала готовить  ужин – грибной суп. Появился и он, стал ей помогать. Санька все не было. Сели ужинать без него.

Алиса устроилась рядом со мной. Антон подозрительно и угрюмо на нас поглядывал. Возможно, я точно так же глядел на Катю с Костей.

Катя на меня не посмотрела ни разу.  Ее занимал только Костя.

Санек пришел, когда мы уже допивали чай.

Обычно перед сном Костя и Санек делились анекдотами. Санек часто рассказывал анекдоты о Брежневе, о Хрущеве. Костя предпочитал анекдоты скабрезные. Вспоминали они и свои похождения. Хвастались  победами. Теперь каждым вечером я со страхом ждал, что Костя начнет рассказывать, как он завоевал Катю.

Я такие разговоры не любил и участия в них не принимал. Антон тоже молчал, только ворочался с боку на бок и сопел. И в этот вечер Санек завел перед сном подобный разговор.

– А ты что всегда молчишь,  Мартышка?  –  обратился  он  к  Антону.  –  Колись  давай.

Антон не отвечал.

– Поделись, Антон, – поддержал Санька  Костя. – Или у тебя никого не было?

– Были… Была… В мастерскую к нам типа алкашка одна ходила… Видать, в юности это… красивой была. Короче, трезвой я ее не видел. А потом кто-то ее в пригороде избил. От побоев умерла, короче.

– И это все?

– Да, короче.

Санек повернул голову ко мне.

– Ну теперь ты похвастайся. Или нечем?

– Этим я не делюсь.

– Ну да, забыл. Мы же из благоро-одных, – с неприязнью протянул он.

Большинство людей до сих пор дворян  не  любит.  Разве  что  нет  прежней    лютой
ненависти. А ведь дворяне до семнадцатого года в ту ненависть не верили. Хотя о ней еще Достоевский говорил. Он первый и сказал. Тоже, очевидно, не верил, пока не попал на каторгу. Лучшие представители дворянства простой народ любили, видели смысл жизни  в служении народу. Их прекраснодушие и оторванность от реальной жизни помогали верить, что эта любовь взаимна. И вдруг после революции оказалось, что они лишь кровопийцы и эксплуататоры трудящихся, что достойны лишь презрения, ненависти и уничтожения. Каким это было для них потрясением!

Эта ненависть двигала революцию. А большевики ее сознательно разжигали. Стихийную ненависть простонародья еще как-то можно понять. Но призывать к классовой ненависти на государственном уровне, сделать это политикой, учением – непростительно.

– Почему же такая осуждающая интонация? – горячо заговорил я. – Если бы все люди были такими, как дворяне! Благородными, как ты сам признаешь, воспитанными, образованными. Веками они совершенствовались. Простолюдины должны были не презирать  и ненавидеть дворян, а пытаться подняться до их уровня.

– Простолюдины! Ты народ еще чернью назови.

– Нет, простонародье я чернью не считаю.

Опять мне стало неловко, опять я не сдержался. Считаю, что человек не должен демонстрировать свое превосходство. Это дурной тон.

– Словечки-то какие! – фыркнул Санек. И стал разглагольствовать о спеси, двуличности, тунеядстве и никчемности дворян. Я молчал. Сделал вид, что уснул.

5
   
Через два дня Санек пришел испачканный глиной, в изорванной рубашке. Мы уже заканчивали ужинать, Он был явно не в духе.

– Явился, хоть и запылился, – хмыкнул Костя.

– Упал что ли, Саня? – участливо спросила Катя.

– Ну.

– Вот так одному ходить, –  нравоучительно заметил Костя.

– Ерунда. Ничего со мной не случится.

Катя налила ему супу.

Тот попробовал и чуть подобрел.

– А классный суп. Учись, Мартышка!

– Саня! – укоризненно воскликнула Катя.

– Это типа… не по-божески… Типа того что ты знаешь, что мне как бы не нравится, когда ты это… так меня называешь, – торопливо, звонким фальцетом заговорил Антон, бесцельно переставляя свою пустую миску с места на место. –  И все равно называешь... Это сатана в тебе говорит… Господь завещал людям это… любить друг друга, типа того… – Голос у него был взволнованный, прерывающийся, глазки злобно сверкали. – По-божески надо жить, короче…

– Нету никакого бога! – скривился Санек.

Антон вскочил.

– За это… как бы… за такие слова тебе это…  первому в аду гореть!..  Типа  в  геенне
огненной… Весной наступит конец света, типа того!... Спасутся лишь праведники…  И непорочные типа девы… – Он посмотрел на Алису.  – Типа того что остальных бог всех покарает!.. Короче, люди ведь в грехе как бы погрязли. Везде типа пьянство и этот… типа разврат. Встретить богобоязненную девушку, – он опять коротко взглянул  на  Алису, – это того… редкость типа! Пресвитер говорит, все потому, короче, что это… бога типа забыли! – Антон обвел всех горящими  глазками. – Вы это… встаньте, пока не поздно, на праведный путь!.. Я вам только добра как бы желаю!.. – Он сел.

Все смотрели на Антона с изумлением и любопытством. У Кати даже широко открылись глаза. Таким мы Антона еще не видели. Чувствовалось, что он сам  доволен произведенным впечатлением. Только Санек, казалось, вот-вот расхохочется.

– Это что такое было? – насмешливо поинтересовался он. – Никак среди нас пророк объявился!

– Антон, а почему ты решил, что весной будет конец света? – спросил я. – Конец света предсказывали тысячи раз. И ни одно предсказание не сбылось, как видишь.

– Так пресвитер сказал. Типа он все знает!

– Кто сказал? – хмыкнул Санек.

– Типа пресвитер. Он главный как бы.

– Так ты в баптистской секте, что ли?

– У нас не секта. У нас это… собрание, типа того.

Весь вечер Антон имел вид победный и воинственный.

Удивительно,  но  после  той  проповеди  Антона  Санек  больше  его  Мартышкой  не
называл.

Когда мы уже улеглись спать, я спросил:

– Антон, а как ты в этой… в этом собрании оказался?

– Батя привел. Короче, вся семья наша состоит.

– И где вы собираетесь?

– Пока как бы в доме  пресвитера собираемся. Но скоро у нас будет свой типа молельный дом. Сейчас мы на него деньги собираем, короче. Короче, мне бабки нужны и для хаты, и для взноса.

– То есть этот… Как его?.. Пресвитер… вас поборами обложил?  – хмыкнул Санек.

– Не поборы это… По доброй типа воле… Пресвитер говорит, на богоугодное дело деньги жалеть как бы грех.

– Значит, Антон, вам и пить, и курить нельзя? – спросил Костя.

– Типа того. Непозволительно. Пресвитер учит, грех это.

– Трудно было отвыкать? – поинтересовался Костя.

– Да  мне батя с маманей типа и раньше не разрешали… – Из-за облака или из-за гор вышла луна и наполнила палатку сумрачным светом. Совсем рядом размеренно заухал филин. – Пресвитер у нас  строгий. Бывает, так взглянет – наскрозь как бы прожигает! Кто устав не соблюдает, того как бы изгоняет из собрания.

– Крутой у вас пресвитер, – снова хмыкнул Санек.

Антон вдруг приподнялся, сел и с жаром, поблескивая глазками, заговорил: – Он  ведь хочет  меня своим помощником сделать. Типа правой рукой! Он иногда болеет. Типа того что в больнице лежит. Заместитель ему как бы  требуется.  –  Он  приосанился.  –    В  собрании
человек двадцать. Большинство старше меня. Есть как бы и пожилые. А он меня, короче, выбрал! Искра типа божья в тебе, говорит, есть! Но пока колеблется.  Препоны имеются, говорит. Молодой слишком – раз. Смирения мало – два…  А пресвитер говорит, что смирение типа того что  главное… И типа слова-паразиты не к месту как бы  употребляю – три.

Костя приподнял голову.

– Слушай, это что же получается? Ты тогда в братстве батей своим командовать будешь?

– Типа того! И братанами! – ответил Антон и издал непонятный звук, что-то вроде короткого торжествующего хихиканья. Помолчал и с чувством добавил: – Типа пресвитер только меня понял, он один! – И горделивость звучала в этой фазе, и признательность пресвитеру, и обида на остальных людей.

За завтраком он выглядел удрученным.

На горе Алиса сказала со смехом:
– А мне Мартышка перед завтраком  предложение сделал.

– Ты согласилась?

– Ну что ты, Олежек! –  даже  как  будто  обиделась  она.  –  Не  нравится  он  мне. – Гримаска брезгливости мелькнула на ее лице.

– То-то он на работу грустным пошел.

Алиса снова рассмеялась.

– Пусть грустит. Ну очень он мне не нравится!.. Я сказала…  Сказала, что мне нравится 
другой!  – Алиса бросила на меня быстрый испытующий взгляд.

Я поспешил