Живём как можем. Глава 3. Виктор

растрёпанные волосы украшены серебристой водяной пылью и спрятаны под прозрачный капюшон, большие тёмные глаза излучают свет и тепло, мягкость и спокойствие, свойственное энергичному доброму Дракону, и видят только его, распростёртого на кровати, глядят только на него, впитывают всего, погружая в распахнутую навстречу душу.
- Ну, где тут притвора-больной? – воскликнула негромко бодро. – Кто сказал, что он доходит? А он вон какой – бодр и в тонусе, небось, рад-радёшенек, что за ним ухаживают сразу три женщины, - и, отодвинувшись чуток в сторону, пропустила протиснувшуюся вслед любопытствующую Авдотью. – Вот, - выудила из-под полы двухлитровую банку, – я ему целительной клюквы подмороженной принесла. Авдоша, - обратилась к старухе, - сваришь ему кисло-сладенький взвар?
- Да уж постараюсь, - пообещала хлопотливая хозяйка, утирая лицо большим тёмным платком. – А можа, ему стакан первача с перцем?
- И катафалк заодно, - подсказала, ещё больше веселея, Марья Даниловна.
- А чё? – заартачилась народная целительница. – У нас все мужики так лечатся, - и добавила к микстуре ещё и физиотерапию, - с парной банькой.
- Нет, - решительно отвергла Марья Даниловна разумное предложение, опробованное многолетним опытом на человеках, - он – не наш мужик, - пояснила, разоблачаясь и принимая домашний притягательный вид, - может и не сдюжить, надорвёт сердечко, - пожалела по-матерински, по-женски, болящего, совсем расплавившегося в жару и приятной истоме от её присутствия и заботы. Так бы и глядел, обглядывая всю, и не мог бы досыта наглядеться. Сейчас она казалась ему не такой уж мраморно красивой. На обмытом дождём лице проступили предательские тонкие морщинки-лучики у глаз, над переносицей и, особенно, на шее, какие-то бледные тёмные пятна обозначились под глазами, гладкие щёки слегка осунулись, впали, а взлохмаченные ветром и дождевой пылью прекрасные волосы потускнели, слежались. И вся она стала более бабской, доступной и оттого ещё более притягательной, вызывающей не только восхищение, но и расслабляющую томительную жалость. Такой надо не только восхищаться, но и хватать, мять и наслаждаться близостью.
- Аня, - обратилась к дочери, - отец просил тебя прийти и помочь по хозяйству, - сказала, почему-то смущаясь.
- Вот ещё! – возмутилась любимая дочь. – А ты?
- Он просил прийти тебя, - ещё более смущаясь, повторила мать.
Переговорив на всякий случай с отцом по мобильнику, строптивое дитятко, тяжко вздохнув и гулко отдувшись, подозрительно оглядело остающуюся парочку, поскольку Авдотья ушла делать взвар, но не стало ослушиваться родителя.
- Ладно, иду, поработители! – и пригрозила то ли всерьёз, то ли в шутку: - А вы здесь не очень-то! Не влюбитесь друг в друга. Учти, - строго предупредила мать, - он – мой парень.
Мать как-то жалко улыбнулась и от грубости дочери, и ещё от чего-то, и, не показывая глаз, пообещала неразборчиво:
- Учту. – Подождала, пока Аня в досаде не выметнулась за дверь, и подсела к больному. – Вон ты какой у нас больной: того и гляди рассоришь мать с дочерью, - обратилась по-свойски на «ты».
Он улыбнулся в ответ, нашёл и сжал её прохладную ладонь в своей горячей и пошутил с прозрачным намёком:
- А что, мать тоже? – не уточнил, что «тоже».
Она отняла свою руку, сунула ему термометр.
- На-ка, померяй. – Подождали, пока чуткий прибор измеряет уровень хворобы, он – глядя во все глаза на неё, а она – мимо, в сторону. – Ого! – отняла измеритель. – 38 и 5. Ну, парень! Лежи, не рыпайся! Вот, заглоти, - подала таблетку арбидола и полстакана воды. Повременила, пока он, морщась и гулко хлюпая, проглотит антивирус, стыдясь разваливающей слабости во всём теле и плавающей жаркой мути в тупо болящей голове. – С виду вроде здоровый, а как враз скрутило. Не иначе, как не от холода, а от душевной невзгоды. Сознавайся, что? Сбежал от несчастной любви?
Дезертир жалко улыбнулся.
- Ага. И прибежал к счастливой.
Она, однако, не приняла перепасовки.
- Любви не бывает счастливой, - грустно покачала головой. – Все они кончаются плохо или умирают тихо.
- Ма-а-ша, - позвал он ласково и тянуще и снова ухватился за прохладную и отзывчивую ладонь. Она не отняла её, только как-то смутно и жалостливо взглянула на него, будто нашла и тут же потеряла.
- Что тебе? – спросила задавленно, почти шёпотом.
- Всю тебя, - не стал мелочиться, краснея не от жара, а от грубого нахальства.
Она не рассердилась, а только удручённо рассмеялась, высвободила руку и нежно, чуть касаясь, погладила ладошкой по его щеке, давая понять повлажневшими глазами, что признание его ей приятно. А он ощутил на щеке царапанье мозолей, и сердце сжала неимоверная жалость.
- Опоздал, парень. Опоздал чуток родиться, лет этак на десять. Да и то… ты кто по гороскопу?
Он с трудом припомнил.
- Кажется, водолей… февральский. А что?
Она улыбнулась ещё горше и ещё печальнее покачала головой с подсохшей гривой рассыпавшихся по плечам волос.
- А то, что я-то – скорпион, и известно, что скорпион и водолей не уживутся никогда.
- Это всё мистика, астрология! – чуть не закричал он, задохнувшись от ярости. – Разве современным цивилизованным людям можно в это верить? Просто я тебе не по нутру, - выразился словами Анны, - так ведь?
Марья Даниловна только тяжко вздохнула, наклонилась и легко поцеловала прямо в жаркие запёкшиеся губы.
- Ещё как по нутру, но… пойми: я уже в таком возрасте и с таким жизненным опытом, что не в силах променять спокойную и надёжную, обеспеченную семейную жизнь на будоражащую безнадёжную молодую любовь.
- Но почему безнадёжную? – чуть не закричал он, чувствуя усиленное биение в сердце и в голове.
Она снова усмехнулась, словно в разговоре с несмышлёнышем.
- Потому… - объяснила, не объясняя, и пересела в кресло, а он, приподнявшись, уселся, опершись спиной о стену. – И давай больше не будем об этом. Останемся хорошими друзьями, хотя водолей и скорпион и дружбы не терпят. – И он понял, так же как она, что найдя, потерял, и потерял навсегда, и ничто не вернёт утраты. – Знаешь, - поднялась и подошла к окну, вглядываясь через плачущие стёкла в курчавящееся мятущимися облаками тусклое небо, - люблю ранней весной встречать пролетающие на север клинья приветственно курлыкающих журавлей. Улыбка невольно растягивает рот, разглаживает зимние морщины, и я радуюсь за них и печалюсь за себя, привязанную к земле, семье, хозяйству, работе. И я тоже взмываю и лечу вместе с ними, свободная от всего в бескрайнем небе. Лечу, пристроившись к клину, пока он не исчезнет вдали, пока есть душевные силы, пока кто-нибудь не окликнет на земле, не убьёт полёта. – И Виктору послышались тихие-тихие всхлипы наболевшей журавлиной души.
- Недалеко от нашего дома, - припомнил он раздумчиво, - протекает неширокая речушка, почти напрочь заросшая травой и камышом, и есть запруда. Туда каждую весну прилетали, чтобы отдохнуть на долгой дороге, эти прекрасные птицы. Я любил наблюдать за ними с балкона, любуясь их горделивыми плавными движениями, пока какой-то мерзавец не убил одну. И больше уже они не прилетали.
Марья Даниловна повернула к нему побледневшее заплаканное лицо.
- То меня убили, Витюша. Я – мертва и никакой любовью не воскресить, не вернуть к нормальной жизни. – Подошла, опять присела рядом. – Прости, родной, что я мёртвая встретилась тебе, - наклонилась и крепко расцеловала в щёки, в глаза, в губы, не опасаясь заразы. – Прости… - но её перебил заверещавший мобильник. – Да, - откликнулась глухо, вытирая пальцем подсыхающие слёзы. Выслушала кого-то и небрежно отбросила гаджет на кровать, ему в ноги.
- Хозяин зовёт, - пояснила, кто звонил, - ужина требует.
- Да пошли ты его! – взъярился больной, старавшийся снова поймать её руку и удержать всю рядом. Она только скривилась в жалкой улыбке.
- Хозяина не пошлёшь, он – может, - произнесла с печальной безысходностью, ещё больше охрипшим голосом.
- Так уйди! – брякнул он в досаде, ничего не соображая, весь ещё во власти её поцелуев.
- Ку-у-да? – спросила с ещё большей печалью.
- Со мной! – не раздумывая, предложил единственный приемлемый для него выход. – Неужели не найдём где-нибудь подходящую тихую заводь?
Она нахмурилась, решительно отняла руку.
- Нет… не могу… и не хочу… прости! Не держи зла на сердце!
Неизвестно, что бы они ещё наговорили друг другу сбивчиво и алогично, возможно и даже вполне вероятно, дошли бы до ссоры, но остановила громко хлопнувшая дверь. Марья Даниловна стремглав, по-девичьи, словно застали на месте преступления, отпрянула к столу и стала нервно перебирать таблетки, а он постарался натянуть одеяло до подбородка. В комнатушку ввалилась, шумно откряхтываясь, Авдотья с банкой, завёрнутой в полотенце. Зорко оглядела парочку, что-то почуяв женским чутким нутром, тоже подошла к столу и выставила банку с клюквенным взваром.
- Нате ваше телячье пойло, - и, не удержавшись, добавила презрительно: - Больной-больной, а стойку, смотрю, сделал! Вот же кобелиная натура!
Марья Даниловна не приняла грубой шутки, поморщившись, построжала и поправила:
- Не туда метишь, старая! Мимо! Пои, а мне бежать надо. – Повернула голову к больному: - Давай, выздоравливай, не тяни время. Завтра после школы Аня зайдёт, - пообещала, и он понял, что Маша-то больше не зайдёт. – Спокойной всем ночи! – и, не задерживаясь ни на ком взглядом, ушла.
Герой дня не стал травиться пойлом, а, закутавшись в одеяла, лёг поудобнее, отвернувшись к стене, и затих, тупо переживая провал операции по захвату Маши. Авдотья попыталась втянуть его в доверительный разговор, добиваясь ясности, что здесь у них случилось, но Витюша упорно молчал, крепко сжимая и веки, и губы.
- Чё? – гундосила сплетница. – Не поддалась? Хвали бога – она ведьма, все бабы знают. Околдует так, что и дыхнуть без её ведома не посмеешь. Вот что сотворила с Ромкой: плюёт ему в душу, а он только утирается.
А заколдованный, чуть не плача, думал, что Роману хоть так повезло, а ему, Виктору, никак. В природе всегда самка то ли интуитивно, то ли основываясь на опыте, выбирает самца для спаривания и размножения. Можно, конечно, взять её силой, заговорить, заврать, но счастья у такой пары всё равно не будет, как только самка потеряет интерес к самцу. Маша, надо думать, не нашла в нём достойного интереса. И не стоит женщину, да ещё и с богатым жизненным опытом, осуждать за разборчивость. Она-то, в отличие от мужиков, ищет пару не только для удовольствия спаривания, но и для обустройства надёжного логова для будущей семьи. Виктор ничего не может предложить. Ясно, что Маше уже не нужна пресловутая любовь, воспетая поэтами, шоу-шибздиками и чокнутыми психами, ей нужна стабильность, надёжная обеспеченность и ей, и детям. Роман вполне подходит для этой роли. И вообще, нынешние женщины, донельзя зашоренные от действительности, оболваненные цивилизационными благами, совсем не склонны болезненно размножаться и терять дорогое время на детей. Они все ищут, как бы пристроиться за пазуху к миллионеру, ни черта не делать, а только подновлять пёрышки, пока сами не превратятся в искусственных страшилищ. Люди стремительно уходят от природы, и женщины – в лидерах. Ну, и шут с ними, решил облегчённо.
Но что теперь? Собирать манатки и уползать битому к родителям, зализывать поверженное самолюбие? Нет, надо