Живём как можем. Глава 3. Виктор

бульдозера. – За что справедливый взвинтился на Демьяна? – спросила бедная вдова у заносчивого атеиста, сидя сгорбившись в безнадёге за столом новенькой хаты.
- Ты верующая, что ли? – спросил он так, для поддержания общего разговора. – Часто вспоминаешь бога.
- А как же! – всполошилась старушенция, выпрямляясь, и глаза её заблестели скрытой верой в чудо. – Без веры нельзя. Только в него, вседержителя, и осталось верить. Не в пустоголовую думу же, в которой только и знают, что по подсказке нажимают кнопки «за» и «против», да в буфет часто шастают. Они и дома так же живут, по голосованию. – Брезгливо сморщила губы и сузила глаза. – А ты что, в Путина веришь, в его стаю, в которой пересаживаются с шестка на шесток, что повыше, как Медведев или Мутко, не выпадая?
Виктор усмехнулся, удивляясь политической прозорливости старушки.
- Нет, в Путина уже не верю – разуверился. Он такой тягучий, что всей жизни не хватит, чтобы поверить. – Тяжко и обречённо вздохнул. – И ни в кого из кремлёвских не верю – все они, объединившись, одним миром мазаны. И он из них вылупился. Да и как в таких верить, если для них светит одна главная мысля: не навреди себе. Слышала, небось, что конституцию переделывают под себя, скорбя и жалкуя о народе? Ты-то за кого голосовала, за него?
Авдотья пошамкала беззубым ртом, нахмурилась, словно ей наступили на хвост.
- А за кого, кроме?
Виктор посмотрел на неё заинтересованно, не обвиняя в нелогичном пристрастии.
- И за конституцию пойдёшь голосовать?
- Пойду. А как же? Я, чай, как все.
- А знаешь, что в ней написано-то?
Авдотья откинула голову назад, строго взглянула на допытчика.
- А на кой мне леший знать? Я сама себе конституция.
Виктор вздохнул ещё тяжелее.
- Тебе легче. А я вот совсем отпал: ни в кого не верю, и в себя – тоже.
Мудрая старая женщина покачала головой.
- Без веры человеку нельзя, не прожить, такой человек, хотя и живой, но – конченый, - и посоветовала: - А ты смилостивись, поверь хотя бы в судьбу, чтобы она была к тебе милостива.
- И она не милостива, - горько пожаловался страдалец.
- О-хо-хо! – посочувствовала Авдотья. – Жаль мне тебя, ну да бог с тобой!
- И на том спасибо, - поблагодарил забытый богом и судьбой.
Что им оставалось, двум отверженным, как только смягчить выпавшую чёрным шаром долю?
- А давай-ка, - предложила предприимчивая женщина, не теряющая по-женски бодрого духа в любых обстоятельствах, - помянем безгрешного грешника, пусть ему выпадет там прощение за все мирские грехи, а заодно и себе, свято чтущим его память и надеющимся о собственном справедливом приговоре от главного судии. – Скрипнув горлом, тяжко поднялась, прошлёпала, шаркая шлёпанцами, до массивного холодильника, выудила из него початую бутылку с какой-то мутноватой жидкостью с краснеющими на дне стручками перца и ярко зеленеющими кореньями, притаранила на стол. Из настенного кухонного шкафчика извлекла два гранёных стакана советской выделки, протёрла фартуком внутри и снаружи, поставила рядом с бутыльком. – Не боись – как лекарство от всяких хворей и тоски. Ты – мужик, тебе и разливать. Сначала помалу, а там – как пойдёт. Хватанёшь – и выдыхай шумно, а то задохнёшься – крепкий, однако, дери его дьявол! Сразу всех святых вспомнишь не к случаю. – Завзятый алкаш умело набулькал каждому по трети стакана, выбрал себе солидный огурец. – Ну! – подняла свой стакан старая пропойца. – Со святыми возроди и упокой! – и лихо опрокинула содержимое в беззубую пасть, выдохнула, помахала корявой ладонью около мокрого рта и сунула в него клок квашеной капусты. Понаблюдав, Виктор повторил процедуру, обжегши горло натуральным первачом с перечной горчинкой, и поспешил смягчить жар и горечь огурцом. – По-о-ш-ло-о… - посветлела лицом Авдотья, разглаживая сколько можно внутренним теплом наработанные в безгрешной жизни морщины.
- Ещё как… - подтвердил достойный собутыльник, скатившийся за дорогу с коньяка до самогона. И ничего! Живой праведник-индивидуалист! И вправду полегчало на душе, да и в мозгах стало проясниваться после заторможки с Анкой. – А что, - предложил отважно, - не повторить ли нам вдогонку, пока не растеклось по дальним жилам?
- И то! – согласно кивнула головой хозяйка. – Раз хорошо пошло, значит, на пользу.
Выпили уже по половине стакана за упокой души Демьяна, оставив свои в покое. Уже обстоятельно заели, чем бог послал, причём Виктор приналёг на покрывшееся капельками сока и осточертело пахнущее чесночком сало, которого отродясь не едал. Напитавшись и осоловев, откинулись от богатого стола, любовно, по-хмельному, поглядывая друг на друга, посидели так чуток, соображая, что предпринять дальше. Про политику потолковали, про бога всуе – тоже, можно и про земное.
- Чтой-то она от тебя шмыганула стремглав? – захотела старая женщина узнать тайну молодой. – Приставал?
- Ничуть! – отверг грязную догадку постоялец с абсолютно чистыми помыслами. – Она же ещё почти ребёнок!
- Ре-бё-нок… - фыркнула Авдотья. – Титьки вон, как у племенной тёлки. Можа, уже и не целка – нонче они рано спариваются. Девка шебутная, с неё станется – вся в мать.
- А причём здесь мать? – возмутился Виктор, защищая без вины виноватую Марью Даниловну.
- А притом, - заскрипела карга, - что дважды убегала из дома от Романа, от семьи. Смотришь: вечером в огороде, а наутро – и след простыл. – Пошамкала беззубым ртом, перемалывая старую новость. – Недели через две, глядишь, опять в огороде пашет, а дурень-муж цветёт от радости. Где шлялась – неизвестно.
- Может, кто сманил? – пересилив себя, похолодев, предположил ошеломлённый дичайшим известием Виктор.
Авдотья взглянула на него невидящим взглядом, сама страдая от нераскрытой соседской тайны.
- Кто ж её знает, лахудру. Сама – помалкивает, и Роман – ни гу-гу. Только вот запил не в меру после её второй отлучки: наверно, боится, что в третий раз исчезнет навсегда.
«И не зря боится, чурбан!» - в душе Виктора всё пело. Хотелось вскочить, запрыгать от радости, заорать дурным голосом, запеть безголосо. – «Со мной-то она уж точно исчезнет в третий раз и навсегда», - и засмеялся дурацким смехом, удивив бабулю. – «Значит, плохо ей здесь с нелюбимым тупоумным старым мужем, выросшими и отпочковавшимися детьми, скучно в пыльном спящем городе, пропахшем гниющими промаринованными овощами, с опостылевшим домашним хозяйством. Не та у неё натура, чтобы смириться с серой обыденностью, вот и убегает в поисках другой жизни, заполняющей душу новыми впечатлениями и красками. И пусть даже кто-то неведомый сдёргивал её с места, но она-то убегала не с ним, а от себя здешней к той, что ей самой неведома, иначе бы не возвращалась». Вот и ему неведом он сам, настоящий. Вдвоём они, наконец-то, найдут своё место в жизни.
- Другой бы, - брюзжала Авдотья себе под нос, - послушался бы опытных мужей да поучил бы вожжами как следоват. А он, тюря, прощает и мается, - по-бабьи жалела рогатого, то и дело поправляя выпадающий из волосатого уха слуховой аппаратик.
Виктор, бессмысленно глядя на неё и не видя, слушая и не слыша, весь погрузился в себя, в свои ощущения наплывающего счастья, не зная ещё толком, как на него отреагировать, но уже твёрдо веря, что быть им с Машей вместе – и точка!
Авдотья-свет начала потихоньку затихать, всё ниже наклоняясь к столу и бесцельно елозя скрюченными ладошками, сметая видимые и невидимые крошки.
- Ты - как вздумаешь, - подняла на него потускневшие от утомления и хмеля слезящиеся глаза, - а я пойду к телику, покемарю, глядя, как ладно живут люди в сериалах. – Кряхтя, поднялась и, не убирая со стола, тяжело задвигалась в горницу, чтобы затаиться там в чужой красивой жизни. А Виктор пошёл к себе, не раздеваясь, завалился на кровать, подложил руки под голову и задумался. «Что делать?» - вечный вопрос, как крупная заноза, возник, свербя настойчиво, когда не надо, во взбаламученном самогоном и высвеченной Машиной тайной мозгу. «Вместе-то вместе, но как?» На смену пьянящей эйфории настойчиво приходил практический скепсис. Такой уж он, Витюля, уродился, что чем ближе к цели, тем больше сомнений и опасений – та ли это цель? Чтобы рвануть, начисто оборвав здешние корни, им понадобится солидный подъёмный капитал и время. И того, и другого нет. Время, убывая, имеет сволочную привычку гробить первичные желания. А так хочется плюнуть на всё, сграбастать её, уговорить, уверить и – в дорогу. Но куда? Он не знает. Как не знает и - зачем? За какой-такой жар-птицей? Неизвестно. Надо бы прежде самому определиться с ориентирами, но… не получается. «Нет у меня маяка», - горько подумал, - «может, она засветит?» Значит, остаётся ждать, когда вылупятся собственные идеи? Томиться, сдерживать себя, тушить так неожиданно и так ярко воспламенившуюся любовь, сохранившуюся в глубине души? «А если это не любовь, а затмение души и разума? Всего лишь заразный коронарный вирус Бл… нетипичной любви молодого неустроенного качка к зрелой и устроенной матроне?» Совсем впал в чернь! «А что же такое настоящая любовь? По Куприну она всегда трагедия, всегда борьба и редкие удовлетворённые достижения, всегда радость и страх, воскрешение и смерть, иначе она – мирное и скучнейшее долголетнее сожительство, как у Маши с Романом». И если так, готов ли он, индивидуалист Виктор, к таким жертвам, к потере индивидуальности и свободы? Ведь, как ни крути, а они с Машей оба, судя по всему, равные индивидуалисты, не умеющие уступать и не терпящие шор. Рисковать собой ох как не хочется, да и не способен он к безоглядным рискам. В тандеме всегда есть ведущий и ведомый, иначе – раздрай и распадение. Кто есть кто у них с Машей? Ясно, что Виктор не может быть ведомым, а она, чуть что, отвернёт с общей дороги, как делала это уже дважды. «Что же делать? Смириться как Роман невозможно – не позволяет интеллектуальная гордость. Но и без Маши жить невозможно. Может, всё же пересилить себя, собрать вещички и самому втихую, к общему благополучию, смыться одному куда подальше? Зачем ему лишние хлопоты и переживания на неясном пути становления собственной личности? Оборвать пока ещё не приросшие корни?» Стало даже стыдно от такой постыдной мысли и… приятно: выход-то есть, пусть и с заднего крыльца, но есть. И если такая любовь как у романтика Куприна не совсем ещё затмила Викторовы трезвеющие мозги, то значит, не так уж она у него и сильна. Понять и принять такой вывод не только нелегко, но и неприятно и постыдно. «Это женщинами любые сильные чувства», - оправдывал он себя, - «в том числе и любовь, овладевают полностью, от пят до макушки, до нервной дрожи и потери ясного восприятия действительности, от улыбки до слёз, а с мужиками такого не бывает никогда, у них всегда все чувства с запасом, всегда с запасным левым ходом». В этом он, Виктор, ничем не отличается от всех остальных. «И не это главное в жизни. Вглядись хорошенько: может, Маша не так уж бесподобна? Говорят же, что если вдруг, с первого взгляда, понравилась женщина, то не торопись с чувствами, не верь сразу глазам, а попытайся сравнить её с подругой, и тогда сразу поймёшь, что в ней не так и что не то. С кем сравнивать-то? С той, что ли, которая в недоумок предпочла розам миллион? Никакого сравнения. Маша одна такая, и он хочет быть с ней рядом и как можно теснее и телом, и душой.