сковала челюсти и спутала мысли. Степан выскочил из квартиры, так хлопнув дверью, что что-то стеклянное, там внутри, упало на пол и разбилось вдребезги. Было три часа ночи. Охранник или как там его: швейцар, лакей…
Степан отвратительно выругался вслух, и консьерж открыл широко глаза и бросился к двери.
Не было, не было уже никакого дождя… никакого дождя!
Все жёлтомигающие светофоры слились в одну полосу, а когда он проезжал пост ГАИ, или ГБДД, или ДАИ, или… теперь Степан выругался про себя, тоже отвратительно… когда он проезжал этот пост, где кончался город, вслед засви-стели, засвистали, заулюлюкали, и заныла сирена, и бросилась догонять…
- Да, догоняй! Москва – Воронеж… (детская считалка: Москва Воронеж – не догонишь)
Когда он подъехал к дому, его новенький «Порше» аж всхлипнул. Не свети-лось ни одно окно. Стояла такая тишина, будто мир наступил на всей земле…
О... и вот! В эту тишину ввинтилась, сначала издалека, а потом вдруг в пол-ную силу, сирена, которой было наплевать на всё, наплевать на всех, которая слышала только себя, только и только сама себя.
Стодолларовая бумажка устроила их, а он остался, будто оплёванный и стоял и, на какое-то мгновение, забыл, забыл зачем он здесь… зачем?..
В доме не было никого. Он звонил, стучал в дверь, прислушивался…
На обратной дороге история повторилась; снова визжа и моргая фиолетовым глазом, менты бросились в погоню. Но теперь, в городе, он быстро свернул в зна-комую улицу и сходу припарковался за стоявшим у обочины микроавтобусом. Ребята пронеслись, как угорелые, будто не они гнались, а за ними.
Наступил какой-то ступор. Хотелось что-то делать, а что, было непонятно.
Степан включил зажигание, фары и медленно поехал в бар, который показал-ся ему сейчас некой точкой отсчёта, где, может быть, что-то можно узнать или, может, что-то понять.
Уже серебрело небо в проёмах крыш, уже наступало утро.
В баре уже готовились к закрытию, но те, которые всё ещё не обрели приюта в эту ночь, качались между столиками, изображая какое-то утомлённое танго, или сидели за стойкой, склонив голову в своих пьяных, потаённых мыслях. (зачитал-ся и забыл про комментарии)
Её, конечно, там не было.
Он сел за стойку; бармен подскочил; он заказал рюмку виски?.. «нет-нет, её не было здесь!..»
Да, она сводила с ума. Она всегда оставалась независимой. Он зависел от неё, а она - любя горячо, пылко, страстно, он это видел, чувствовал - она всё-равно была сама в себе… и это тоже сводило с ума.
- Степан… - рука легла на его плечо и какая-то тупая надежда на примире-ние, на согласие с этим миром закралась в душу, - ты – один?
- Один. (о-о-о! интересный поворот!)
- Давно не виделись…
- А ты тоже одна?
Бармен принёс рюмку виски на блюдечке с кусочком лимона.
- Хочешь выпить?
- Выпью.
- Пей.
- А ты?
- Я расхотел.
Она выпила, взяла в рот лимон. Красивые губы… тоже красивые губы. (но не «невероятные») Он положил свою руку на тыльную часть её ладошки, и та сразу развернулась. Тёплое желание и какая-то тихая просьба передалась ему этим прикосновением. Они вышли в серебряное утро, не отнимая рук друг от друга, сели в машину и в первом же дворе большого спящего дома, под кустом во всю пахнущей сирени, разложив сидения, совершили Actus conscientiae - да, совмест-ный акт, по-другому это не назовёшь, акт по договорённости, хотя не было произ-несено ни слова.
Всё так же без слов он отвёз её к её дому, дал ей стодолларовую бумажку, получил прощальный поцелуй, в котором уже не было той безнадёжности, как в просящей ладони, но чувствовалась надежда на жизнь.
«Люся, Люся, Люся… Люся, Люся, я боюся, что тобой я увлекуся… - Бред! (со стилистикой проблемка) Бред лезет в голову… Машины её нет, значит, ещё не дома. Вот что - главное! Это - главное!»
Пустота и недопитая чашка кофе, и неразобранная постель, и лифчик, кото-рый никто никогда не носил, который надевался лишь для того, чтоб покривлять-ся в нём перед зеркалом, потом сорвать, бросить в меня, и, вслед, броситься са-мой и распластаться на мне, и замереть, и притворяться мёртвой и бесчувственной пока от поцелуев не побегут мурашки по коже, пока от ласк не откроются глаза, и губы не зашепчут: «я люблю тебя…»
В восемь уже будут ждать, а ехать полтора часа.
Степан набрал её сотовый… отвратительный голос ответил, что абонент вне досягаемости.
Да, абонент был вне досягаемости, это совершенно точно.
Степан затянул портупею на себе, вложил в кобуру свой браунинг, хорошая штука, пятнадцать патронов, килограмм весу под сердцем, вместе с обоймой, всё остальное зависит от умения и понимания….
…и поехал… нет-нет не на своём новеньком «Порше», а на нормальной но-вой «Девятке».
«Буду через неделю. Жалко, что не увиделись. Целу… не надо! Не надо!
Буду через неделю. Жалко, что не увиделись. Точка, точка…»
«Девятка» ела асфальт, впереди ждала работа, совершенно тупая - тупая, как всякая, как всякая любая работа: нажал на курок и всё - не надо даже расписы-ваться, получите свои стодолларовые бумаги.
И, то ли к счастью, то ли наоборот, всё в этот раз отменилось, и, уже через день, около часа ночи, услужливый консьерж открыл дверь.
- А у Вас гости, - казалось, что ему, консьержу, наплевать и на гостей и на всё на свете, потому что он снова косился на беззвучный телевизор, где какая-то очередная пара высасывала друг из друга и вылизывала всё возможное и невоз-можное блаженство и сладость.
За все три года у них ни разу, никогда не было гостей - им было так хорошо вдвоём…
В тюрьме, надзиратели обматывают ключ носовым платком и суют его в за-мочную скважину, и открывают дверь так тихо, что даже уши уголовников, при-выкшие быть всё время настороже, привыкшие ловить каждый звук, каждый шо-рох извне, ничего не слышат, и бедняги не успевают спрятать карты, или папиро-су с анашой, или проглотить записку, написанную на свободу огрызком каранда-ша.
Но Степану не надо было ничего такого - дверь открывалась очень тихо… а там, там звучала музыка… «Первый концерт для скрипки с оркестром» Мендель-сона.
Та-ра-ра, та-ра-ра, тарара-ра-ра-ра…
Можно ли буквами воспроизвести музыку?.. Словами - как это хорошо полу-чалось у Гофмана, того, который Эрнст Теодор Амадей. (так вот ещё откуда эта любовь к мастеру затейливых историй) Как редко случается так, что встречают-ся два человека, которым нравится одна и та же музыка. Это была их музыка, это была музыка, которую они слушали вдвоём, затаив дыхание…
В зале было темно, в кухне было темно, из спальни бил свет, и душа скрипки рвалась к счастью, которое, почему-то всегда так недостижимо.
Рыжая - обворожительная, прелестная, обнажённая, ослепительная, как Про-зерпина, когда она заставляет Аида забыть обо всех его любовницах, стояла, ши-роко расставив колени на кровати, выгнувшись, опираясь о стенку ладошками и откинув огненно-рыжую голову назад, с шумом вбирая в себя открытым ртом воздух, напоённый Мельденсоном и сладостью. Люси лежала под ней, и её руки, обхватив ягодицы рыжей, прижимали их, прижимали её всю, рыжую, к своим гу-бам, своему лицу, рту - так, что под пальцами, на коже, проступили белые пятна. Сначала медленно, потом всё быстрее они стали двигаться, сбивая все такты, все размеры,… Рыжая не стонала, нет - она взывала… конечно, они уже не слышали ничего… совсем как та сирена… какая чушь!… какая сирена? Вдруг они остано-вились, замерли и не шевелились какое-то, в бесконечность уходящее время. По-том Рыжая мотнула своей золотой шёлковой волной, откинулась, резко опусти-лась и припала своими пересохшими губами, такими же пересохшими, как и у Степана, к мокрым, липким губам Люси, и тот поцелуй, который расплавленным свинцом жёг его и давил, и не давал никакой передышки, повторился. («нет, это-го никогда не дам никому читать», - снова, наверное, решил здесь Антонио.)
И вдруг - он услышал и не поверил своим ушам, он услышал любимый, зна-комый до тончайших интонаций голос, нет, не так - голос знакомый до боли, до жути, до умопомрачения: «Я люблю тебя…».
Ярость подкатилась, и мир перестал существовать, как логичное, обоснован-ное образование, он перестал существовать и как случайность, он перестал суще-ствовать и как осознанная необходимость.
«Ненависть священна…», - так у Золя… тончайшего наблюдателя жизни, а ярость – это сама твоя собственная правда, рвущаяся из глубины сознания, и нет для неё пределов и законов. Ярость не врёт - она голая неприкрытая и стреми-тельная.
Хватило мгновения, чтоб пол обоймы свинца…
Люси страшно закричала, а он, срывая с себя одежды, бросился к ней, столк-нул на пол красивое, стройное, как кинжал тело, и грубо, не обращая внимания на вопли и когти, жёстко её изнасиловал… раз, и второй раз сзади так, что выступи-ла кровь и смешалась с той другой, уже мёртвой кровью на простыне.
Они вместе вышли из лифта. Степан нёс Рыжую на руках, что было не со-всем просто, потому что девочка была длинная и весила, наверное, около шести-десяти. Консьерж открыл глаза, и Степан, скривив рот, сказал что-то о том, как нехорошо напиваться.
Снова шёл мелкий дождь. Степан всунул Рыжую в «Мерседес» и приказал Люси сесть рядом.
КПП проехали без приключений. Ключи были в сумочке, и Степан внёс труп в дом и бросил на диван. Люси плакала… она не переставала плакать с тех пор как Степан убил Люси. Да, она тоже была Люси. Рыжая Люси.
Была половина четвёртого, снова занималось утро.
Консьерж посмотрел в этот раз, как-то уж больно заискивая: «Отвезли?»
…до него ли было?
Люси прошла в кухню, он снимал туфли… и вдруг в спину, будто выстрел, полоснул звонок. Степан посмотрел в глазок… Полиция! Четыре часа. Люси вы-глянула из кухни. Степан приложил палец к губам. Она аж захлебнулась, всхли-пывая. Позвонили настойчивей; потом ещё, ещё. Глухо стукнул выстрел и вырвал замок. Дверь распахнулась, и они ворвались в квартиру. Степан держал её за шею, приставив пистолет к виску… он вспомнил - всё произошло точно так, один к од-ному, как в этом тупом лесбийском сериале, он даже вспомнил, что это была та серия, которую они смотрели вместе. Теперь оставалось, следуя фильму, убить сначала её, потом себя. И камера должна коротко проехаться по изуродованным пулями лицам. У неё снесено пол черепа, а он ещё пытается ей что-то сказать, глядя безумно и умирающе. И вдруг, он ясно увидел перед собой охранника, швейцара, лакея…как там его, б… который набирал номер.
«Тут парочка одна, из седьмой квартиры, - говорил в трубку привидевшийся Степану консьерж, - так они труп из квартиры вынесли…»
Да, этого провести невозможно, и Степан понял вдруг, что причиной всех его бед и всех несчастий был именно он - этот, в защитного цвета униформе швей-цар, лакей, консьерж, соглядатай…
- Оставь её! - разорвал паузу хриплый голос мента.
- Нет!
- Что ты хочешь?
- Или я пройду вместе с ней, или…
- Хорошо, проходи.
- Зайдите в зал и закройте за собой дверь.
Консьерж, в этот раз, сидел с открытыми глазами, а когда увидел перед собой пистолет, сказал:
- Не дури, зачем тебе ещё одна лишняя душа.
Степан нажал на курок и просчитал: «Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь».
- А это мне. Пока, Люся.
И, действительно, снёс себе полчерепа. (да-а-а!)
***
Как грудь, поблекшую от грязных ласк, грызёт
В вертепе нищенском иной гуляка праздный…
ужасно работой завалена, буду по частям...