не было нашего доктора, парадоксов друга, потому что, господин Шлегель одним махом мог бы прекратить все эти умствования, указав на него: и как на форму, и как на содержание, и наш профессор поддержал бы критика, фи-лолога, философа-идеалиста и романтика-теоретика, и рассказал бы случай, когда, однажды, доктор…
совсем малость об иронии, как о форме, и о пародоксе, как о содержании
…как бы это нам представить иронию, как форму?.. это что-то удваивающееся на грани видимости и мыслимости, или даже множащееся, как, например, если представить прозрачную матрёшку, в которой сквозь оболочку первой просмат-ривается и вторая, и третья, и самая последняя куколка. Правда, эту последнюю, в этой прозрачности, видит не всякий, а, как уже было сказано, или будет сказано, только случайный избранник, проникающий художник, поэт-пророк, философ - снова же - провозвестник неуловимого знания; то есть, для кого-то - это совсем никакая и не ирония (не понимает человек), а только раскрашенная сверху кукла, хотя на самом деле - открой глаза, друг, брат, собрат - на самом деле перед тобой ирония в своей, что ни на есть настоящей форме, которая, сквозь раскрашенную, наигранную, клоунскую оболочку, плачет скрытыми от твоего простого (ах, когда простота хуже воровства… лезет же в голову чушь всякая), плачет скрытой от твоего простого глаза тоской и закованным в узилище страданием (да, та малень-кая, невидимая куколка плачет), а страдание, как уже все поняли – парадокс:
…она и чай пила, страдая. Признаки страдания возникали ещё до прикоснове-ния губ к краю фарфоровой чашечки, к фарфоровому краю чашечки, ещё тогда, когда губы, трубочкой, только втягивали, всвистывали парящий парок (очередной симулякр; о симулякрах будет впереди), еще, когда только тянулись… при этом, первые - первыми начинали испуганно подёргиваться, приподниматься брови и суживаться, сужаться глаза, будто пытаясь распознать, ещё только, ещё не смело, но настойчиво уже анонсирующую себя муку, заявляющую - повторюсь, посы-лающую лишь первые знаки, намекающую пока лишь очертанием, пируэтом, си-луэтом, маревом ещё только … и вот! Кос-ну-лась; и обожгла, и ворвалась ожи-даемым ожиданным коварная влага, клятое страдание! Alveolus, palatumdurum, palatummolle : «в защиту, в защиту!» - хотя, какая там защита? – так, для красно-го словца - а глаза заморгали быстро, а потом захлопали, а потом и раскрылись, будто удивляясь… и зажмурились, сцедив слезу; и вспыхнули, зардевшись, щёки: «Ах, как трудно, трудно жить…» - язычок (ulula), отросток заднего края palatum-molle, издал тремоло, да что там тремоло, содрогнулась вся ротоглотка и сжалась перед тем как раздаться и! глотнула подсунутую пилюлю… горькую, горькую… но такую сладкую: «Нет - шептали губы, - нет, нет! – а сами снова тянулись к краю, за которым - ах! боль, моль, мука и страдание, и пробивает пот. – Страдаю, но живу; живу, страдая… моя жизнь… - шептали, - страдаю страдательно, живу живительно, пью… пью… - как бы тут украсить?.. – пью… - не могу никак, - гло-таю эту-у-у влагу, отравляющую моё «живу»!» П-п-па-ра-докс…
Здесь я предлагаю читателю отложить книгу и дать переломленному страстным рококо и уставшему от бесконечных периодов и метафор вниманию некоторое время для отдыха (сутки).
…и плавно… к делу:
…когда, однажды, доктор: «хи-хи-хи да ха-ха-ха! Увы, да, увы и ах! Ух! Ей-богу! Чёрт возьми!» – ворвался к нему с мороза (не говорят же, «с жары» - гово-рят, врываются с мороза, да и зима была у нас на дворе, «Зима!.. - сказал поэт. - Крестьянин торжествуя…» (хотел бы я видеть торжествующего от прихода зимы крестьянина. Как-то я спросил одного крестьянина, не видя у него в хате ванны или душа: «А где же вы моетесь?» «В речке», - ответил крестьянин. «А зимой? – полюбопытствовал я. «Да сколько той зимы?! – ответил крестьянин).
Поэтому, какая жара? - сплошное общее место; ворвался раскрашенный как клоун, разодетый как франт, что и по В. И. Далю называется: хват, щеголь, мод-ник, а по известному фасцинологу, так: петух, павлин, гоголь, пижон, фраер, хлыщ, фигляр… я бы здесь остановился, - «хи-хи-хи, - да, - ха-ха-ха!» - потому что, какое франтовство, какая раскраска могла скрыть от проницательного глаза?.. профессор, профессор - он был проницателен, проницателен ещё с тех пор, когда под взглядами испуганной кошки и иронично, снова же, настроенного своего па-паши-профессора, уселся он за йенских романтиков; с тех пор как Луна, без кото-рой (уже было замечено) не бывает ни любви, ни жизни, заглянула в окно и, не церемонясь, выложила ему, с подробностями, всё, чем занимались студент Жа-бинский и Софи этой ночью, по крайней мере, до того пункта, пока не изгнала её (Луну), завистница Заря-Аврора, раскрашивая в ироничные, мягко говоря, цвета небосвод, да и сама будучи в такие же тона, правильнее, такими же местами рас-крашена.
Можно ещё и так: пока она (Луна) ещё не покинула этот мир, под напором За-ри, красящей в ироничные, мягко говоря, снова же, цвета небосвод…
…и так можно: под напором красящей в ироничные цвета небосвод Зари.
Заметить здесь надо, что без зари, да и без солнца, да и без вечерних сумерек, да и без ночи тоже…
За окном снова ночь,
Вновь некому тебе помочь,
Ты опять одна, опять одна,
О как жизнь твоя непроста, -
или:
И я всю ночь тебя любила,
Как будто вовсе не спала.
А утром солнце мне призналось,
Что ты со мной везде, всегда.
…да! и без ночи - тоже не бывает ни жизни, и ни любви (ах, какое общее место; душа радуется - для того, кто понимает).
Профессор был проницателен и ту утробную матрёшечку в узилище размалё-ванной иронии(!!!), с трагической раскраской на личике, он увидел уже после первого докторского «хи-хи-хи», даже после первого «хи»! - она страдала, стра-дало невидимое простым глазом страдание, а видимое, видимое всякому хихикало и сыпало междометиями и фигурами, как фигляр (вот именно, фигляр, что совсем не то, что франт). Здесь должен быть целый абзац про синонимы, и смысл его в том, что синонимы – это слова не только близкие по смыслу, но и разные, я бы сказал, далёкие (дистанция – это важно; здесь можно вспомнить deep thoughts, что значит, «глубокие размышления», брата Вильгельма про конька Гнедка из «Имя розы», Умберто Эко), далёкие по употреблению их в соответствующих ля-ля-ля; и употребление того или иного синонима, в зависимости от того же «ля-ля-ля», мо-жет перепутать только ино-стра-нец, но никогда человек, для которого этот язык родной. Правда, вспоминая о невежестве (ещё будет), и человек невежественный может вставить такое! но, тогда, это и будет выглядеть таким (тоже ещё впереди). Да, так вот доктор ворвался и хихикал, и сыпал междометиями, и выглядел, как фигляр на проволоке.
- То есть, Вы хотеть сказать, что ваш Freund облачиться в форму иронѝя, напус-тить на себя вид шут и клоун? Имел форма иронѝя? Такой смешной иронѝя на вид, и совсем такой трауриг внутри? – тут же затеял очередную Intrige (я бы пере-вёл это, как склоку) брат Фридриха Август.
- Да! уважаемый, хер Август! И это подтверждает идею вашего брата («вашего брата»… когда с маленькой буквы, звучит, как известная, снова же с ироничным оттенком, идиома: мол, «знаем мы вашего брата», поэтому надо с большой, брат был реальный), подтверждает идею Вашего брата о том, что ирония это форма парадоксального.
- Schon gut! Schon gut! Aber wo ist das Paradox denn? (Ну-ну! Ладно! Но где здесь парадокс тогда?) – не унимался брат «2»; брат Август Шлегель, по мнению специалистов, занимал второе место в их фамильном мартирологе, после брата номер «1», Фридриха. – Wo ist Paradox denn? (В чём же парадокс?)
Любят эти немцы всё разложить по полочкам. А если не раскладывается?.. в чём парадокс?! Ирония налицо. Форма на месте. А если форма на месте, то и со-держание тут. Не бывает, все знают, формы без содержания. А содержанием иро-нии-формы является парадокс. Вот! Просто, совсем просто! Как говорит профес-сор-патологоанатом, когда читает мартиролог пороков и болезней великих людей, щёлкая при этом пальцами, на манер архивариуса Линдгорста, высекающего, при этом действии, из них (из пальцев) искры: «Вкус, вкус языка! Разве есть такое преступление (щёлк!), такое оскорбляющее, хоть и сами небеса, действо (щёлк!), такая разъедающая человека язва (щёлк!), такая скабрёзность, неприличность, не-логичность, одиозность, пустопорожность, стыд и срам, ложь и бессмыслица (щёлк, щёлк, щёлк, щёлк), которые не могли бы с помощью хорошего языка, с помощью чувства языка, вкуса языка выглядеть привлекательными? (щёлк!)
В чём парадокс, в чём парадокс?
- А парадокс в том, что от него ушла Софи!.. ах, даже не ушла!.. - не ответил ему на это наш профессор, прозревший, проникший в это тогда, когда к нему, с мороза, ворвался его друг, друг парадоксов доктор Жабинский.
- Так парадокс-то в чём? – не унимался брат.
Министр Гёте тоже заметался zwischen (между) своими междометиями: «Ach! Leider! O, Mond! Für wahr! In der Tat! Aber ach! O Tod! Mann!, Mensch! Junge, Jun-ge! Oje!»
Министр тоже не понимал в чем же здесь парадокс (говорят, у министров быва-ет, знобит, когда речь заходит о парадоксах). Помните, обозвал Гофмановский горшок вазой? да и вообще надо сказать, что золотистые змейки наводили на него страх и приступы паранойи (paránoia).
- А парадокс в том, что Софи ушла… не ушла… решила… нет, не решила… вместе… втроём!.. – взорвался оскорблённый непониманием, недопонятый (хо-рошо хоть не недоношенный, не недорезанный, и не нежилец совсем) профессор.
Это случилось и было фактом реальной жизни, но представить себе это и, глав-ное, объяснить было невозможно. Ведь была лебединая, как у лебедя с подругой лебедой, простите, лебедью, лебёдкой, песня…
А белый лебедь на пруду
качает павшую звезду…
Ты прости меня, любимая,
За чужое зло…
В этом и состоял парадокс!»
- Es ist möglich, es ist ganz möglich zu erklären! (Можно, совершенно можно объ-яснить), - воскликнул философ-(вот именно)-идеалист брат «1» и растолковал всем, особенно нашему профессору, что парадокс величина непостоянная, своего рода и в большой степени загадка – и потому загадка, что умение объяснить пара-докс зависит от способности, от умения объяснять, что значит от способности, sehr geehrter Рrofessore, объясняющего. В любом случае, auf jeden Fall, зависит от глубокого или от поверхностного знания (о) предмета.
- С одной стороны парадокс! aber! Auf andere Seite, совсем и не Paradoxe, - под-мигивал господин Шлегель господину профессору Делаланду.
И профессор Делаланд неожиданно для себя, вдруг, подмигнул херу философу. И они вдвоём – профессор уже видел в философе соратника и защитника от непо-нимания - согласные, уже чуть было не пустились в пляс… уже зазвучала…
Stamattina me son svegliato
O bella ciao, bella ciao,bella ciao ciao ciao…
Что в переводе на русский язык, кто не знает, перевели как:
Прощай, родная, вернусь не скоро,
О белла чао, белла чао, белла чао, чао, чао…
Но вдруг:
– Вы, профессор, может, скажете, что не помните тех вздохов, взглядов, поры-вов и надрывов, смятений и смущений… слов, сказанных нечаянно и в отчаянье…
«Ах, зачем я не лужайка, ведь на ней пастушка спит?»
- в том смысле, Pardon, что, почему лужайка не Вы, а он?
«О, только б огонь этих глаз целовать…
…слов, хер Делаланд, не ускользнувших, я Вам должен сказать от пытливого взгляда… от пытливого взгляда художника. Иначе, смешно! все эти поэтические упражнения, экзерсисы, licentia poetika, все эти симулякры, все эти Франчески, Паоло,
ужасно работой завалена, буду по частям...