"МАМА, НЕ ЧИТАЙ-2", ИЛИ СЧАСТЬЕ, ПОРЕЗАННОЕ КУСОЧКАМИ

Дурова, зоопарк…
        Без мамы. Всегда. И только в раннем детстве.

        Папа, папа… Я тебя обожала! И точно знаю, что ты любил меня. Но, видимо, маме это не очень нравилось, а главным в доме, командиром и определяющим, к кому и как надо относиться, была всё-таки она.
                                     
        Помню время перелома. Он, перелом, оказался не резким, а постепенным, растянутым во времени. Скорее, медленное сгибание. Сначала папа один раз немножко предал меня. А потом, в тот трудный период, когда вся моя жизнь поменялась в странную сторону, он окончательно отступил и перестал был любящим добрым папой. Но про это позже, пока что мы всё ещё в Моём Доме...
        Вспоминаю свой восторг, когда мы с папой гуляли и болтали про всякую ерунду. Когда играли в «недостойные глупости», как их сердито называла мама. Как весело дурачились с купленным папой магнитофоном с микрофоном, за что она нас обоих оборала. Кстати, вспоминается, что папа испугался её воплей не меньше меня. Вот ведь бесила её наша с ним совместная радость! Или радость сама по себе не могла ей угодить?
        Даже когда я уже настороженно относилась к маме, побаивалась её и понимала, что являюсь некой помехой в её жизни, мне казалось, что папа всегда на моей стороне, навечно защитник и верный друг, и это никогда не кончится. Ведь он – мой добрый папа!
        Недавно в России, окончательно сошедшей с ума и впавшей в слабоумие, младшеклассников заставили сочинить «письмо отцу на фронт». Мгновенно представила, что произошло бы, случись такая подлянка в моём детстве. Скорее всего, со мной приключилась бы страшная истерика. Дело в том, что, как и все советские дети, я до ужаса боялась войны. И прежде всего потому, что для меня война ассоциировалась со слишком вероятной гибелью папы. Все остальные военные страхи меркли и не имели ни малейшего значения по сравнению с этим кошмаром. Я боялась войны только и исключительно потому, что моего папу могли забрать на фронт, где убивают. И лишь от самой идеи о гипотетически возможной войне в моей голове всякий раз происходил адский взрыв от ужаса и невозможности выдержать подобную боль.
        Какое счастье, что в наше детство до подобной тупости с «письмами» страна всё-таки не дошла! Напротив, нам внушали, что благодаря мудрой политике КПСС и СССР войны нет и не будет. «Миру – мир!» и всё такое прочее. И ни одна сволочь не заставляла детей представлять своих отцов на поле боя, на бойне.
        Мне в детстве никогда не задавали идиотского вопроса, кого я люблю больше – маму или папу. А ведь я не смогла бы на него ответить, если б спросили. Маму я обожала «по определению», животной и бешеной любовью, а папу… Папу любила нежно и благодарно, будучи уверенной в том, что ближе и надёжнее друга и защитника у меня нет и не будет никогда.
        Ошибалась и очень жестоко. Особенная жестокость, знаете, в чём? В том, что ребёнок не может, не в состоянии понять, за что его вдруг перестают любить, чем он провинился, при том, что никаких дурных поступков не совершал. Невозможно нормальному человеку понять и принять теорию моего отца, хвастливо изложенную в его мемуарах, о том, что выросшие дети – это уже совсем другое дело, их невозможно любить, как прежде. Тем более, что «выросшим» для папы оказался ребёнок лет одиннадцати-двенадцати.
Девочки иногда чересчур рано развиваются (к сожалению, именно мой случай), и, увидев свою располневшую, ещё недавно такую прелестную дочку, да с прыщами на лбу и вздувшимися полукружьями грудок, иные папочки испытывают обиду и досаду на судьбу, а главное – на собственного ребёнка: какого чёрта она выросла? Она ведь стала неприятной, как она смела? А дочь-то ещё совсем не выросла! Она всё та же малышка в душе, и ей до зарезу необходим её добрый папа! А его больше нет… И это трагедия. Не для папы. Папа изволит обижаться на природу, но никакой трагедии для него не происходит.
        Впрочем, не исключаю, в том числе, успешного результата маминой работы над папиным сознанием и чувствами. Тем объяснимее его предательства. Два первых случились ещё в Моём Доме, надёжные стены которого именно после первого случая дали трещину, их как землетрясением поразило, и будто сквозь всю квартиру – по стенам, полу, потолку – проступила некрасивая, кривая линия разлома, вестник грядущей беды.
     Первый раз в мои лет семь, когда я услышала мамино раздражённое, сказанное папе: «Опять она к Новому году нарисует нам в подарок свои каляки-маляки, чтобы отделаться!"
     Я тогда немножко умерла, наверно, на несколько минут. Да, к каждому празднику я рисовала родителям свои бездарные картинки. Но ведь так старалась! А что ещё я могла им подарить? «Отделаться…» А что значило бы не отделаться, а сделать настоящий подарок, если речь идёт о семилетней девочке? Денег у меня не было вообще никаких. Чего мама ожидала, чего хотела, почему злилась?
        Эти вопросы тогда обрушились на меня колючим и ядовитым дождём. И почему-то подумалось, что другие дети, видимо, делают что-то необыкновенное или у них есть деньги. Значит, им дают деньги (на подарки для родителей), им доверяют, а мне нет. Разболелась голова, хотелось плакать. Но я сдерживалась, потому что умела быть сильной и даже непроницаемой. Как будто ничего не произошло. Но никак, никак не находился ответ на вопрос, что я делаю не так, в чём моя вина, и это мучило.
        Папино предательство заключалось в том, что он ничего маме не сказал в ответ на злые и глупые слова. Смолчал. Как и я (а я всё слышала). Только про то, что я всё слышала, он и она не знали, а про то, что отец прекрасно слышал слова, обращённые именно к нему, мы все были в курсе.
        Второй раз папа предал меня, когда мать объявила мне новогодний бойкот. В мои десять лет. Не знаю даже, был ли он согласен с ней в том, что именно так меня следует проучить за «тройку» по труду, или просто не смел перечить – какая разница? Он промолчал, был со мной сух и неприветлив, хотя и не бойкотировал, как мама. Папа не вступился за свою маленькую дочку, когда она корчилась от горя и ужаса творящегося.
        И будто слышался треск раздававшейся вширь трещины от того первого подземного толчка. Мой Дом становился всё менее безопасным и добрым, всё более уязвимым и ненадёжным.
Пожалуй, тогда и началось моё разрушение изнутри, поломка была слишком сильной, и никто, ни один взрослый на свете, не помог пережить момент, когда впервые за десять лет жизни девочке всерьёз захотелось умереть.
        Я ведь очень любила-обожала их обоих. Их отвержение меня было самой страшной пыткой, какую только можно себе представить!
        Два упомянутых события произошли, увы, в Моём Доме и здорово подкосили мою «уверенность в завтрашнем дне», детскую безмятежность и любовь к жизни. Но всё же, пока мы жили там, детство с его необыкновенными радостями продолжалось. И сомнений, что у меня самая лучшая семья и самый прекрасный Дом не появилось. Хотя зародились ранящие мысли о собственном несовершенстве и что я недостойна ни тех подарков судьбы, которые у меня есть, ни такой семьи, доставшейся мне не по рангу.
        Я старалась быть хорошей и соответствовать. Мечтала стать достойной. Как Гуля Королёва.
        Когда подрасту, папины мелкие (и не очень) предательства сделаются почти ежедневной рутиной. Я перестану на них реагировать, потому что это превратится в обыденность. Просто моя любовь к папе не выдержит таких испытаний. Она, мучительно агонизируя, медленно, но верно будет умирать.
        А однажды, когда я стану почти совсем взрослой, он предаст меня по-крупному и навсегда. Навсегда – это значит, что будет пройдена точка невозврата, за которой уже нет возможности вернуться к тому состоянию, когда мы любили друг друга, были близки и… у меня был Мой Добрый Папа.
        И всё же любовь к отцу – это огромное счастье, за которое я благодарна судьбе. Ибо оно у меня недолго, в самом младшем детском возрасте, но всё-таки было. И вспоминаю я его с теплотой, стараясь не думать в эти минуты об уже известном ужасном будущем, где любовь убивают, где она в слезах и крови умирает от предательства.
                                             
                                                                              ДВОР МОЕГО СЧАСТЬЯ      
                                   
        Белая с весёленькими оранжевыми балконами хрущёвка окружена с трёх сторон кирпичными «небоскрёбами» - двумя девятиэтажками и одной двенадцатиэтажкой. А метрах в пятидесяти, прямо через двор, перпендикулярно нашем дому стоит жилой барак. Так его называли. Двухэтажное неказистое зданьице тёмно-красного цвета. Как в нём жили люди, понятия не имею, ни разу не была внутри. По-моему, у меня не было друзей, живших в таинственном для меня домике. Впрочем, ручаться не могу, может, кто-то там и обитал из дворовой нашей компании, но никогда к себе в гости не приглашал. Снесли барак примерно в середине 70-х, не раньше.
        Барак бараком, зато зелени вокруг него было! И мой двор тоже этим радовал – много деревьев, кустов, и всё такое большое. Опять «когда деревья были большими»! Наверное, я сейчас очень удивилась бы, увидев то, что мне казалось почти лесом, в натуральную величину. Мой зелёный, уютный, прекрасный двор! Типичный, ничем непримечательный двор 70-х в неплохом районе Москвы.
Если по-честному, то мы были адски богаты – у нас было аж три двора: наш, небольшой и аккуратненький, куда «смотрела» оранжевыми балконами хрущёвка; огромный, роскошный дворище соседней кирпичной девятиэтажки – с прекрасными деревянными качелями, домиком Бабы-Яги и скульптурами, изображавшими дракона, Змея Горыныча, бегемота, гигантскую черепаху и прочих зверушек. В этом смысле, кстати, двор был не очень типичным – слишком хорошим, как сейчас сказали бы, «креативным», красивым, на совесть сделанным. Больше нигде в Москве не видела ничего подобного. И, наконец, ещё одно немаленькое местечко, находящееся как бы на задах хрущёвки и девятиэтажки: великолепная площадка с горками, турниками и маленькими карусельками плюс хоккейно-футбольная «коробка». В общем, если откровенно, то для периода «совка» весьма круто.
- Ка-а-атя-а-а! Выходи-и-и! – надрывались подружки внизу. И впрямь – не тащиться же им на пятый этаж, чтобы вызвать меня гулять. Ребятня всегда орала, выкликая друзей на улицу. Удивительно, но не припомню, чтобы кто-то ругался и злился за это на детей. А вопили-то как резаные! Но так было принято.
        Весна, асфальт подсох, солнышко слепит, аж искры из глаз. Я наконец-то в гольфах (боже, какое счастье, настоящий признак наступающего лета – можно надеть гольфы!) скатываюсь вниз с пятого этажа по пролётам, летя через две-три-четыре ступеньки. Ни разу не упала, не подвернула ногу, а ведь носилась, теперь понимаю, опасно, по-мальчишески, обожая ставить рекорды – пять ступенек пролетела! Пол-лестницы! Перила были мне в помощь.
        В кармане юбочки брякают мелок и «битка» для классиков, сделанная из пустой баночки от сажи… или вокруг руки намотаны прыгалки… бывало, что и то, и другое сразу: нам с девчонками ещё предстояло решить, во что играть.
        Иногда мы вытаскивали на улицу кукол. На дворовых скамейках расставлялась кукольная посуда, в которой