не указано. Одно из сильнейших моих первых музыкальных потрясений. Ну, и оркестр, естественно, сделался любимым на всю жизнь.
С музыкой я всегда «дружила», даже с классической, настоящая любовь к которой началась тоже с шока. Поскольку я училась в музыкальной школе, нас, учеников, обязывали посещать специальные лекции-концерты в Большом Зале консерватории. В основном это было ужасно скучно, я ходила, как на голгофу и зевала. Но однажды…
Мне было восемь лет. В тот день исполняли «Болеро» Равеля. Ничто не предвещало бури, как говорится. Я, как обычно, пришла на «занятие» с понурым носом, собираясь отмучиться положенный час воскресным утром (воскресным утром! Ещё и ехать надо было в эту консерваторию!).
Внезапно началось что-то невероятное: сначала я удивилась – почему так тихо играют, почему надо прислушиваться, напрягаться? Что за странности? Но, прислушиваясь и напрягаясь, сумела расслышать, какой причудливой красоты звуки льются со сцены. Прямо на моих глазах (вернее, на ушах) ткался удивительный музыкальный узор: инструменты по очереди повторяли дивные звуки, будто бы делясь друг с другом волшебной нитью, бережно передавая эстафетой изящную, хрупкую красоту. Ну, дальше вы знаете… Нарастание мощи, сильные, гордые, торжественные, совсем не нежные скрипки, искрящееся золото духовых и, разумеется, сумасшедшие ударные – от малого барабана до литавр. Крещендо, крещендо, невыносимое крещендо! И внезапный конец – на высоченной, сильнейшей ноте, на кульминации! Ох…
Я не понимала, что со мной происходит! Сидела, вжавшись в кресло и изо всех сил вцепившись в его ручки, тряслась-дрожала, как в ознобе. Оркестр видела плохо – почему-то слёзы застили глаза. Только б это не кончалось! Мне казалось, что ещё немножко – и я растворюсь в изумительном узоре, сама превращусь в звук, в музыку, и мне страстно захотелось этого – навсегда поселиться в красоте музыки – только бы не кончалось! Я чуть не закричала «нет», когда всё же музыка умолкла – и ведь как умолкла, с каким эффектом! Тишина после мощнейшего финала показалась оглушительно мёртвой и ужасной. Верните музыку!
Пожалуй, именно с того дня я по-настоящему полюбила классику. При этом напрочь не помню ни одного другого посещения Большого Зала! То есть, в прочие разы не было никакого впечатления, выходит так. Но одного «Болеро» хватило, чтобы разбудить интерес к «скучной» музыке. Так что дело не в музыкальной школе, где могли привить лишь отвращение – как к чтению на советских уроках литературы. Детям нужно слушать правильную музыку – соответственно возрасту, так мне кажется. К примеру, не надо их грузить Глинкой, Прокофьевым или Мусоргским (при всём уважении), если мы говорим об обычных детях, не о юных музыкальных дарованиях. Для «затравки» есть Моцарт, Вивальди, Равель… И так шаг за шагом, постепенно… впрочем, куда это меня понесло?
Вернёмся к пластинкам.
Я росла, мои пластинки тоже «взрослели», заставляли меня и думать, и плакать, и даже впадать в недолгую меланхолию: «Маленький принц» (удивлённая задумчивость и горький плач по Лису), «451 градус по Фаренгейту» (шок!), «Барон Мюнхгаузен» (хохот и восторг)… Прочитано всё будет чуть позже, а тогда, ещё в дошкольном возрасте и в первом классе, я раз за разом переслушивала любимые диски, пока не выучивала их наизусть полностью.
Что я могла понять из Брэдбери в шесть-семь лет? Наверное, не всё. Но главное ухватила – про ценности. Про то, что в книгах – мудрость. Про то, что будущее может быть вовсе не прекрасным, а, напротив, страшным и жестоким, если люди не задумаются и не одумаются. Именно такие мысли поселились в моей голове благодаря чудесному спектаклю, записанному на винил. Главные роли исполняли, между прочим, Юрий Яковлев и Мария Бабанова!
Всё это было огромным счастьем. Спокойным, тёплым, добрым и, казалось, бесконечным.
К первому классу я уже много и с наслаждением читала. Спасибо номенклатурному «пайку», книг в доме было очень много, в том числе детских, переводных – тех, которые вообще не появлялись в обычных книжных магазинах и даже в библиотеках редко.
Наконец, я дозрела и дорвалась! Младшеклассница Катя Щербакова читала всё подряд, до чего дотягивалась на книжных полках. Никто не следил за моим развитием в этом смысле, поэтому ребёнок читал бессистемно и навалом. Вспоминаю и смеюсь: восьмилетняя девочка могла одновременно зачитываться утром Ильфом и Петровым, а вечером - «Урфином Джюсом и его деревянными солдатами», за обедом осторожно, стараясь не брызнуть на страницы супом, вчитываться в Алексина, а на ночь морщить лоб на Стендаля.
В интересе к Стендалю был «виноват» фильм «Красное и чёрное», где Сореля сыграл Николай Ерёменко. И я влюбилась. Впервые и по-настоящему. «По-настоящему» означает до тихого плача ночью в подушку. Но это мне уже одиннадцать, я немножко тороплю события.
Патриотическая литература, которой в советские времена были и завалены книжные полки в магазинах, и засорена школьная программа, и порядком загажены мозги подрастающего поколения, в нежном возрасте тоже оказывала на меня влияние – ещё пока оказывала. Я верила во многое из того, что нам внушали – просто верила, как в бога: без вопросов, не задумываясь, не рассуждая – что, собственно, и требовалось, как и при изучении Библии, Закона божьего и прочих религиозных способов воспитания. Время вопросов и рассуждений пока не пришло, хотя было на подходе. А пока что «Четвёртая высота» Елены Ильиной стала практически настольной книгой, а героиня – примером для восхищения и подражания. Лет до девяти так и было: я старалась быть похожей на Гулю Королёву, ну хоть в чём-нибудь, пока война не начнётся и я не погибну, совершив подвиг.
По телевизору смотрела любое кино и все спектакли. К счастью, сей процесс тоже никто не контролировал, поэтому, наверное, из меня и вылупилась киноманка, которая с малолетства заинтересовалась взрослой киноведческой литературой, появлявшейся в нашем доме – с фотографиями и биографиями. Ещё раз глубокий поклон папиному положению, благодаря которому родители заказывали книги по специальному «списку» для начальников.
По той же причине у нас были все тогдашние доступные (вернее, не очень доступные) советским людям «комиксы». Жан Эффель, Херлуф Бидструп, Ленгрен… Любимое, обожаемое, засмотренное! Сладкое времяпрепровождение: забраться с ногами в кресло, обложившись книгами комиксов (некоторые фолианты были огромными и толстыми, как, например, тома Эффеля, но мы с ними чудесно помещались в небольшом кресле… чуть колючем, красном в чёрную крапинку). Или впиться взглядом в картины какого-нибудь художественного альбома. Иногда я начинала с лёгкой разминки в виде истории сотворения мира в сатирическом исполнении французского художника, а потом приступала к Рафаэлю, Микеланджело, Леонардо и Брюллову.
Угнездившись либо в кресле, либо на диване, я ловила кайф, несмотря на то, что многое разглядывала в тысячный раз. Не надоедало.
Пластинки, книги, кино. Прекрасный Мой Мир в Моём Доме! Теперь, вспоминая те годы, осознаю, что никого из моей семьи, никого из родных, в этих воспоминаниях почти нет. Есть Дом и самые близкие мои друзья: пластинки, книги, кино. Будто бы я жила одна, совсем и всегда одна. Счастливая маленькая девочка в своём волшебном и добром царстве.
Почти нет родни, в том смысле, в котором это принято понимать. Почти. Всё-таки папа ещё тогда был.
ПАПА И Я
«Мой добрый папа» - помните фильм по дивной книге Виктора Голявкина? Всё раннее детство именно словами названия фильма-книги я думала про своего отца. Мой добрый папа! Разумеется, он совершенно нулевой педагог и далеко не самый умный воспитатель, но в моём раннем детстве был заботливым папочкой, проводившим со мной немало времени, хотя работал с утра до вечера, приезжал поздно, потому что издательство «Правда» находилось от Останкина совсем не близко. Мама же, в основном сидевшая (работавшая, да-да, конечно, работавшая) дома, не торчавшая на службе от звонка до звонка и не зависящая от общественного транспорта, не тратила на меня ни минуты «лишней», никогда не гуляла со мной, не водила ни в кино, ни в театры. Не играла и не читала мне книг. Всё это делал папа.
…Сверкающий блёстками чуть голубоватый снег, хрустящий, лежащий высоченными сугробами по обе стороны протоптанной и накатанной сотнями ног и десятками санок дорожки. Мои санки сделаны из продольных тонких дощечек – розовыми и голубыми через одну. (Вот любопытно: линолеум в нашем коридоре был тех же цветов! У меня какой-то сбой памяти или так совпало? Кажется, совпало – уж слишком чётко я помню и пол, и саночки.) У большинства других детей санки сделаны из поперечных дощечек, а у меня вот такие. И мне это нравится!
Смеющийся, розовощёкий папа, постоянно поправляя сползающие по носу очки, везёт меня, довольную, на санках к огромной горке Звёздного бульвара, с которой катается малышня. Сейчас я помню ту гору-горищу как огромную. А какой она была на самом деле? Недавно увидела фотографию того места и того времени: ба, да она же небольшая, вовсе некрутая! Совсем детская.
Пока мы доезжаем до Звёздного, успеваем нахохотаться: папа играет со мной в «скидывание с санок». Бежит-бежит, потом резко поворачивает в сторону и дёргает за верёвку. Я с восторженным визгом вываливаюсь в мягкий и вкусный сугроб. Невозможно и сейчас не улыбаться, вспоминая.
Папа водил меня в кинотеатры на мультфильмы, в детские театры и на всякие утренники. Кстати, утренники, как и «ёлки», я терпеть не могла, но с папой ходила без капризов. Он же «доставал» билеты, я это ценила. Есть подозрение, что, будучи ещё совсем маленькой, боялась обидеть папу. Ведь он старался для меня! И это значило очень, очень много.
- Я принёс для тебя билет на «ёлку»! – радостно сообщал папа, войдя в дом.
- Ой, ура, спасибо, папочка! – непременно восклицала я, хотя про себя всегда думала, что лучше бы мы пошли в кино или в театр. Но никогда, ни разу не сказала этого вслух. Только благодарила.
Иногда вместе со мной папа слушал пластинки, и уж точно только он читал мне на ночь книжки.
Часто мы ходили гулять на ВДНХ, где моим самым любимым развлечением было катание на автопоезде. А ещё захаживали в усадьбу Шереметевых и однажды в сам музей (если честно, из того посещения помню только тапочки, которые нам выдали вместо уличной обуви, и красивый синий пол – больше ничего).
После отстаивали очередь к знаменитой пончиковой, что располагалась напротив, и потом за обе щёки лопали те самые вкуснейшие пончики в снежной-нежной сахарной пудре, о которых я до сих пор люто скучаю.
Один раз папа возил меня на Красную площадь, и мы посетили Храм Василия Блаженного. Однажды были в Третьяковке (видимо, рановато для меня, никакого впечатления не осталось), зато Пушкинский музей потряс. Кукольный театр, Театр мимики и жеста, Центральный Детский, Сатиры (о, моя родная, обожаемая Пеппи!), Уголок
