Учитель диктует, а мы пишем. Мы не можем написать, что-то другое, но и учитель отсебятину не гонит. А хороший результат нужен всем, и ему и нам. Кстати учительница у нас по русскому и литературе была красотка, грудь третьего размера…
Все, провал фрагмента. Потом откуда-то из середины. Зачем-то поехали искать Алекса, он проводил где-то занятия с группой вновь посвященных. Нашли. Небольшой офис, человек восемь по кругу на стульях. В центре Саша, вещает. Вежливо вошли, присели сбоку. Когда Саша, опасливо косясь, на друзей произнес: «Наша задача – не продавать, а помочь людям…» Федора вырвало. Не то чтобы прямо от слов, все-таки запой шел уже третий, или четвертый день, и внутри было сильно муторно и без слов. Но как-то не хорошо совпало. А вот не помню, князь уже в кителе был или по гражданке еще…
Так, а синяк откуда? Точно, это уже под финал. Сижу в ресторане, хороший ресторан, дорогой, кажется в «Country Club». Почему-то один, а весь ресторан занимает футбольная команда местного колледжа, победу отмечают всей толпой, игроки, тренеры, болельщики, девчонки из группы поддержки. Трусики, по ходу, оттуда откуда-то. Входит князь уже точно в кителе и фуражке. Вскакиваю, ору:
− Встать, архантропы, смирно!!!
Футболисты сидят, смеются, не со зла, просто им весело, они не понимают, думают прикол такой, шутка. Какой, на хрен прикол! Вам что, советский генерал, герой Советского Союза не указ уже?! Встать, суки, смирно! Не могу вспомнить, как это по-английски, ору по русски. Один, здоровенный такой поднимается, улыбка до ушей, руки раскинул, идет обниматься. Все еще не врубается в ситуацию, и руки не по уставу. Опускаю ему руки по швам и сразу бью в морду. По инерции валюсь рядом с футболистом. Боковым зрением успеваю увидеть, как поднимается команда и летит на помощь князь. Опять провальчик…
Ага, дальше сидим уже с футболистами за столом. Нормальные ребята оказались. Полицию не вызвали, подрались, посадили к себе. Уже друзья. Пьем мировую. У князя губа набекрень, у меня глаз пухнет. Ничего. Оглядываю спортсменов. Ага, есть. Мой, рядом сидит, помеченный, и улыбается все также. Зовут Боб. Откуда я это помню? С другой стороны девица из группы поддержки. Симпатичная. Как зовут-то?… Кладу руку ей на колено. Она не против. Да как же зовут-то? Не помню, блин. Напротив князь. Пьет брудершафт со своим спаррингом, тоже припухшим. Да, мы без боя не сдались… И им интересно, с русскими подрались наяву, а то все кино, да кино… Славные ребята, и девчонка такая, ничего себе, притерлась рядышком.
Потом, уже с другим футболистом сидим у пруда, в ресторанном дворике, в тени дерева. Курим самокрутку. «Хорошие вы ребята, − говорю ему, − славные, только зачем вы индейцев поубивали, падлы?» Он не врубается. Передаю ему самокрутку, он затягивается, вижу – негр. «Извини, − говорю, − вопрос снят, братан, лично ты не при делах». Он улыбается блаженно. Словно понял, что невиновен.
Снова ресторан. Откровенно тискаю девицу из группы поддержки. Она не сильно поощряет, но и не брыкается. Иду на абордаж:
− Will you marry me?
− You’re kidding… you’re funny…
− Funny, funny… фуяни.
Опять провал. Потом вдруг на берегу океана, сидим с Омом на крутом песочном бархане. Ветра почти нет, но океан гудит, бьется об берег, как сердце об ребра. Мы в раскладных шезлонгах. Между нами столик, вполне прилично сервирован. По берегу носятся две девочки из футбольной группы поддержки. Им весело, и нам хорошо. Ом говорит:
− Понимаешь, все дело в том, какими временными рамками ты думаешь. Обычно человек мыслит в пределах ста лет. Пятьдесят назад, пятьдесят вперед. И то много. В основном в пределах года. Если в пределах нескольких веков, до тысячи лет, начинаешь думать в рамках официальной истории своей страны. Потом узнаешь, что те, кто написал эту официальную историю твоей страны, все переврали. При ваших Романовых три немца сели и написали под заказ все, начиная с крещения. За что все трое получили хорошие деньги и должности, и только один в репу от Михайлы Ломоносова. Кажется, Михайло соответственно фамилии ему нос сломал. Их основной задачей было обрубить все, что было до крещения Руси князем Владимиром, и до прихода Романовых, а ведь то, что было до этого и есть самое важное и нужное для русского самосознания.
− Откуда ты это знаешь?
− Ты имеешь ввиду, откуда я, индус, это знаю?
− Да, я имею ввиду, откуда ты, индус, это знаешь?
− Во-первых, ни ты, ни я, никто толком не знает, кто такие индусы и кто такие русские? Во-вторых, мой учитель мыслил, даже не тысячами, миллионами лет. Для него история Ариев, из которых мы с тобой вышли, как для тебя времена перестройки. Для него развал Великой Тартарии, как для тебя развал СССР. И процесс даже чем-то похож, только по объему и по времени гораздо меньше. Но я не об этом сейчас.
− О чем?
− О памяти. Заменяя подлинную историю выдуманной, нам стирают память. Очень сильный инструмент. Как твой запой. Сейчас вот день четвертый, очухаешься ты дня через три, четыре, вспомнишь, дай бог отрывки, а мы с тобой уже второй день разговариваем. Я столько за всю жизнь не наговорил о таких важных вещах. Ладно, не суть. Я что пытаюсь тебе объяснить, а заодно и самому понять. Вранье ведь, как алкоголь. Пьешь, пьешь, первая колом, вторая соколом, третья… не помню уже как, но совсем легко. Потом вырубает напрочь, потом – бодун, и кто ты на самом деле, с бодуна не помнишь, и что ты делал, толком не помнишь, но тебе уже стыдно за все что делал. Ты заметил, что в русской истории, той, что написана для нас чужими людьми, нам всегда за что-нибудь стыдно. За жестокого Ивана, за тирана Петра, за блудницу Екатерину, за придурка Павла, за его убийцу Александра, за Николая Палкина, за безвольного Николая, за нелюдей Ленина и Сталина, за Брежнева, Хрущева, Горбачева скопом, за пьяницу Борю. Ну, ведь ни одного нет, чтоб за что-нибудь да не было стыдно. И нечего даже на Романовых пенять. После них подтерли так, что народ дальше деда не помнит. Редко прадеда. И вот ведь, что интересно, чем больше правитель для страны сделает, тем большим негодяем в истории выглядит. То есть, когда уже совсем невозможно скрыть достижения какого-нибудь нашего правителя, то, конечно, отметят, что во времена такого-то, такого-то и было кое-что достигнуто, но не его в том заслуга, так как сам-то человечишко был - дерьмо, а, дескать, так, мол, сложилось, и еще запад обязательно помог и народ выстрадал. Я не адвокат, у меня задачи оправдать нет. Но сам посуди, более чем сделали для страны Иван и Иосиф даже придумать невозможно. И их обоих так с дерьмом смешали все официальные историки, как никаких других. А у них, ничтожество Бонапарт, который дошел и даже вошел в Москву, а потом без боя сдал все, что захватил, включая всю Европу и свою любимую Францию, великий, блин, человек. И не только у них, во всем мире. А у нас Сталин, реально вторую мировую выигравший и полмира к ноге пристегнувший – тиран и «серое ничтожество». А тот – великий. Да он, Наполеон, если уж по результатам судить, Иосифу сапоги чистить не наработал, ан нет, пожалуйте: статуи, торт, коньяк и повторюсь – великий, блин, человек.
− Ты, Омушка, чего так разошелся?
− Да что-то я действительно… Не пил, не пил, а тут с тобой за компанию… Я, Федя, русский не меньше чем ты, ей богу. Мне за державу обидно. Поехали домой, ты спишь уже почти.
− Не сплю, Омушка, мне хорошо здесь и голова не болит. Дорасскажи мне про память, мне очень интересно. Вот если ее так стирали, как теперь восстановить? Ведь не скажешь завтра – все деточки… все, что мы вам до этого рассказывали – полная хернонтень, теперь слушайте сюда… и погнали, по новой. Головки детские не жалко? Ведь полопаются головки то, не выдержат перегруз такой.
− Нельзя, конечно. Хуже только будет. Нужно просто сейчас перестать врать. Это очень большое дело, практически национальная идея – перестать врать. И опереться обо что-то совсем недавнее мощное. И это недавнее мощное есть – Победа в Великой войне. Ведь не случайно Георгиевская лента. Вспомни герб, Георгий, поражающий дракона и мир, сотворенный в Звездном Храме, то бишь в Поднебесной, по результатом той войны. А теперь лента, Георгиевская, по результатом этой, последней. Ну, ведь, не совпадения же. Вот у тебя, ты говорил, дед погиб в ту войну, и у князя погиб, и у многих миллионов. Вот эта правда, об которую новая память опереться может. Очень сильно может опереться. Миллионы жизней положены в эту опору. После такого врать дальше невозможно. Нельзя. Тут главное не оступиться. Да нет, уже не оступимся. Ночь то проходит. Светает уже… Федя, поехали, наверное, домой. Засиделись мы тут.
А вот кто вел машину, не помню. Или Ом, или девочка из команды поддержки.
Часть 18.
А дома в это время гуляло дворянство. Получилось так, что за все время знакомства князь и Ник вдвоем никогда не оставались, и с глазу на глаз не общались. Все время кто-то был рядом, или Федя, или Саша, или оба вместе. А тут вдруг сложилось так, что Ом с Федором куда-то уехали, Саша еще не вернулся и господа дворяне уютно расположились у камина и рояля.
Они никогда не говорили о своей принадлежности к древним дворянским родам Российской империи, тем более никогда не кичились этим, но оба повседневно эту принадлежность в себе несли. Род Щербацких, конечно, был более древним и знатным, чем род российских дворян, поляков Шимановских, который вел свое начало с середины семнадцатого века, и известен стал, благодаря только выдающемуся хирургу, профессору Юлию Карловичу Шимановскому. Остальные Шимановские чем-то особенным не выделялись, а просто исправно и верно служили Романовым. Род Щербацких вел начало, аж от Рюриковичей и первым известным родичем был воин, потерявший на поле Куликовом передние зубы, и от того прозванный Щербатым. Потом, как-то незаметно перешло в более приличное Щербацкие, и так и закрепилось за славным княжеским родом. Конечно, после потери империи, а тем более здесь, в иммиграции, меряться древностью и знатностью было бы смешно, но где-то внутри своего родового сознания князь Ванечка понимал свое превосходство, а Ник, также внутри, признавал его.
Ванечка сидел за роялем, в накинутом на плече генеральском кителе Ника, фуражка лежала на белой крышке. Князь лениво импровизировал. Угадывалось что-то знакомо-классичское, а что именно Ник уловить не мог. Потом вдруг понял и улыбнулся. Знаменитый мотив из «Щелкунчика» плавно переходил в «Jingle bells» и обратно. Потом внезапно появлялся мощный припев «Дубинушки» и опять колоколил «Jingle bells».
− Забавно, − сказал Ник, − елки не хватает и запаха.
− Ник, а вы какое Рождество отмечаете, Католическое или Православное? − перестав играть, спросил Щербацкий.
− «Православное Рождество» − самое нелепое церковное словосочетание, князь. Ничего более нелепого церковь не придумала.
− Я понимаю. «Правь» и «Славь» слова более древние и к христианству пристегнуты в силу необходимости выживания самих понятий.
− С вами всегда приятно
