своем, родном: смокинге и бабочке, с перстнем и татуировкой, таким, каким мы его с Федором и привыкли видеть. Он сопровождал друзей на штурм Сан-Франциско, вызволял из полиции, вызвал Ома, подкинул денег, поприсутствовал на берегу океана, послушал беседу Чатурведи с Федором, и Ника с князем. И драка в ресторане без него не обошлась. Мне сдается, что он ее и спланировал. Он вообще был везде. Да он, падла, порой выскакивал с экрана компьютера и стучал вместо меня по клавишам. Очень шустрый малый. Без него реально вода не освятится.
Если взять условные две спирали, из которых все и состоит, и которые все и вертят, то Чертушка мог вертеть любую, то по часовой стрелке, то против. Принципиальность у него отсутствовала напрочь, если вообще к нему это слово можно применить. Ему важен был процесс, а в какую сторону крутить – разницы никакой, лишь бы оно вертелось. Он и не вредил, и не помогал. Мы нашим человеческим умом всегда пытаемся дать оценку своим и чужим действиям. И бог с нами, мы так устроены. Но не пытайся, мой редкий читатель, оценить этого бесенка в параметрах Чернобога или Белобога. Он ни черный и не белый. Он может быть любого цвета из яркой гаммы флага сексуальных меньшинств, и даже совсем бесцветным. Я сам не до конца понимаю либо я о нем пишу, либо он меня пишет.
Он может быть и забавным и жестоким. Вот давеча поприсутствовал в кошмарном сне Федора. Такие сны нередки с середины запоя. Причем особенность этих снов, что они ближе к галлюцинациям. То есть, ты пока не проснешься, не понимаешь, что это сон. Иногда и проснувшись, долго еще живешь видением, и даже когда поймешь, что то был сон, сильно легче не становится.
Федор брел по ночному Нью-Йорку. Он точно не знал, что это Нью-Йорк, но почему-то так думал, что это именно Нью-Йорк, окраина, типа Гарлема. Сначала за ним увязались собаки, злые с мелкими, частыми зубами. Они все время кидались к ногам и пытались укусить. Не доставали, но ногам все равно было больно и страшно. Потом в каком-то очень ржавом месте он встретил компанию футболистов с бейсбольными битами. Он пытался что-то дружески спросить, но они молчали, и он опять побежал, перепрыгивая через кучи мусора и ржавые, железные трубы. Уже две компании догоняли Федора по очереди, то собаки, то футболисты. Он смутно видел их силуэты и очень четко мелкие зубы, и большие биты. И его вот-вот должны были настигнуть либо зубы, либо биты, и он очень ясно понимал, что спастись невозможно, но продолжал бежать, в последний миг уклоняясь от укуса и удара. И вдруг забежал во дворик своего дома, прямо за гараж и присел на скамейку у столика. И только достал сигарету и хотел прикурить, как дверь гаража открылась и из нее, пятясь спиной, появился Чертушка. За собой он тащил пулемет «Максим», установленный на деревянной тележке, этакой мини-тачанке. Он установил тачанку стволом в сторону противоположного забора и крикнул: «К стенке, сволочи!» Из-за угла дома вышли два полицейских, Черный и Белый. Их руки были связаны за спиной шарфами футбольных фанатов. Белый сразу встал к стене, а Черный идти не хотел. Из-за угла появился тот самый здоровый футболист, и ударил Черного бейсбольной битой по голове. Черный упал и футболист еще раз ударил его битой уже по ногам. Потом поднял его, поставил к забору рядом с Белым и ушел за угол. Чертушка громко передернул затвор и начал громко стрелять. Первое, о чем подумал Федор, что соседи сейчас вызовут полицию и их арестуют. Потом сообразил, что соседи почему-то выстрелов не слышат, и стал смотреть на обреченных полицейских. Пули кромсали их безостановочно, в стороны летели куски мяса и одежды, а они все не падали. «Ноги, ноги перебей!» − крикнул он Чертушке. Но черт в ноги попасть никак не мог. Тогда Федор подошел, отодвинул бесенка и начал стрелять сам. И вроде бы попадал, и даже увидел, как разлетелась коленная чашечка Белого, но они все не падали. И патроны не кончались, и копы не падали. И почему-то очень важно было их добить, надо было, чтобы они упали. А они не падали. Они превратились уже в месиво из мяса, костей, щепок забора и пуль, но все еще жили, и им вроде бы даже было не больно. И то, что они все еще жили, и им было не больно стервенило Федора до мерзости, раскалило пулемет и обожгло руки. А Чертушка стоял рядом и стрелял из огромного «Маузера» по шлемам футболистов, которые по одному появлялись из-за угла и разлетались как арбузы от каждого выстрела. А руки уже жгло до невозможности. Он поднял руки ладонями перед глазами, и стал на них дуть, и вдруг увидел между пальцев лицо Риты. Она опускала ему руки и что-то тихо шептала. Он слышал: «Что ты милый? Что ты? Успокойся, я здесь, спи, спи» и он уснул.
А Рита лежала рядом и тоскливо смотрела сквозь шторы на рассвет. Ее праздник кончился едва начавшись. Ее первый прекрасный мужчина лежал рядом, беспокойно ворочался, потел и похрапывал. Исчезла прелесть первой ночи, когда они накатывались друг на друга волнами южного, нежного моря, когда она изнывала от любви и делала все, что он хотел, все чего и представить себе не могла, и видела всего один раз, на той кассете, что принесла и показал ей подруга Сэма, когда родителей не было дома. Тогда она решила, что вот оно счастье и решила остаться с ним навсегда, или пока не выгонит. И не верила что он, рыцарь ее девственности, воин, поэт, музыкант, душа этой интересной, непонятной компании может ее прогнать. И тем более не верила, что она сама захочет уйти. Но уже со следующего утра, их первого утра, она наблюдала, как ее рыцарь, воин, поэт и душа стал медленно превращаться в тупое, пьяное животное, роняющее окурки на ковер и еду на колени. Он, то брал гитару, все еще считая себя центром этой маленькой вселенной, и пытался что-то спеть, то глубокомысленно о чем-то говорил, на непонятном, знакомом языке, то ругался с князем, то звал всех куда-то срочно ехать, то орал сразу на всех и показывал на дверь, а то и просто проваливался среди разговора и засыпал.
А Рита лежала и думала – что она здесь делает? Зачем она поехала сюда? Зачем вообще подошла к нему в ресторане? Зачем так искренне ему отдалась? Вековечный женский вопрос – зачем?
Никто никогда не определит, почему именно эта конкретная женщина выбрала именно этого конкретного мужчину и живет с ним, несмотря на все рано или поздно проявляющиеся мерзости его мужской сущности. Да, братья, да, мы, ругая баб всеми словами скверными, не видим, не в состоянии увидеть всю иную мерзость нашего существования. Мы, мужики, все пороки человеческие воспроизвели, отлелеяли и умножили многократно. Если мы о жадности заговорим, то сразу вспомним жадного мужика, если о трусости и предательстве, то о нем же. Каин убил Авеля, не Сара. И Христос, когда Нагорную проповедь говорил, явно мужикам в глаза глядел, и те явно глаза прятали. Оно конечно, и бабы не ангелы, но если взять главный их порок и главный наш им укор – блудство, то оно без нашего присутствия, поощрения и уговоров вообще исчезнет как таковое. Еще одна мерзость в нашу копилку – сначала поощрять порок, а потом им же и укорять. Красавцы! Устроились как всегда, с профитом. Сволочи, мы, мужики, сволочи. Все до одного, кроме меня. Я ведь об этом вот думаю и пишу. Хотя… писать то пишу, а коли надо воспользуюсь.
Так что же они ищут и находят в нас? А ищут и находят они отца ребенка и ничего более. Все остальное: внешность, воспитание, образование, обеспеченность и прочие прибамбасы – опять те же игрушки и мишура на новогодней елке. Но только вот мишура эта крайнее время застилает глаза нашим бабам и все реже видят они дерево, от которого род продолжится, а больше мишуру да игрушки. Вот в чем беда. И беда эта общая. Что значит «я выйду замуж только за богатого»? А это значит, что будешь ты покупать все, что захочет твое тело, а родишь, скорее всего, выродка. Не твоего рода племени последыша, а что-то рядом, у рода где-то в стороне. И предназначение свое, главное и единственное похеришь навсегда. И постареешь, несмотря на косметику, и сиськи отвиснут, и бриллианты осыпятся. А мужа, если доживет с тобой, будешь укорять отданной молодостью, а сына отданной жизнью. И все вокруг виноваты будут, только за то, что ты за мишурой дерева не разглядела.
Дальше копать не буду, а то пущусь во времена, когда невесту родители подбирали и правильно делали, кстати. И вспомню тех умных евреев, что придумали феминизм и выиграли борьбу за права, и надолго определили выбор женщины и главное достоинство мужчины – деньги. Опять к ним родным, ну куда денешься. Все хватит, лучше о Рите.
Она дерево увидела. А потом увидела мишуру. Другую, не блестящую. Нет, ту блестящую, она тоже увидела. Но следом вылезла эта. Бахвальство, занудство и грязная мерзость пьяного животного качнула ее качелями ровно на ту же амплитуду, где раньше были героизм, обаяние и доброта. И сейчас на этой мерзкой амплитуде она лежала рядом со своим мужчиной и думала – А что я здесь делаю? А ты, родная, качели уравновешиваешь, чтоб раскачивало его не так сильно, и чтобы все его выделения – бахвальство, героизм, занудство, обаяние, мерзость и доброта, успокоились, наконец, отцентровались и он достойно прожил и тихо умер. И чтобы род его продолжился, и ты стала частью его рода, и дети ваши передали все ваше Значение своим детям, а те своим и так вечно.
Она этого, конечно, не понимала и прочитать нигде не могла, потому что, когда она думала и задавала себе вопросы, я этого еще не написал, а тупо лежал, потел и похрапывал.
Не ведала девочка о своде законов «Рита» и понятия не имела о Телегонии (явлении первого самца), но нутром своим генетическим знала, что ее первый мужчина и будет отцом всех ее детей, независимо от того, кто будет ее мужем или даже мужьями. Еще в ресторане она в голубых зрачках Федора разглядела и душу, к которой прильнула ее душа, и тот веселый сперматозоид, к которому рванулось ее тело. А теперь ум ее беспокойный, а ум всегда беспокоен, подкидывал ей воспоминания, образы и сомнения. А зачем? А надо ли было? А что теперь будет? Вот они – эти подлые инструменты ума. Вечная попытка анализа прошлого, настоящего и будущего. Вечный эксперимент разделения. А если хоть на миг перестать разделять время и понять, что нет ни прошлого, ни настоящего, ни будущего? Что если представить и время, и пространство одним единым целым? Тогда ум перестанет задавать все эти нелепые вопросы и начнет, наконец, заниматься только тем, для чего и был изначально предназначен, безопасностью. На красный цвет светофора скомандует стоп, одернет ногу, занесенную над пропастью, сгруппирует тело при падении и предоставит, наконец, человеку жить в потоке и стать счастливым. Но нет. Не для того он придуман. Он заточен на разделение и сомнение, которое и возникает при разделении.
И только в минуты опасности, смертельной опасности, ум перестает задавать вопросы и начинает отдавать правильные приказы и спасает тело. Так же и народы. В мирное время разделенные религиями, территориями, богатствами, национальностями во время войны объединяются, перестают задавать вопросы, высказывать претензии и начинают лупить, грызть и душить врага пока не
