свечой подошел к стульям у входа и сел.
Матушка в это время на кухне наставляла Лелю:
- Ты их Леленька не бросай, развези, а то они уже поскакали жеребята.
- Мне к вечеру надо дома быть, у нас гости с Артуром. А их разве угомонишь до вечера. Побуду сколько смогу, матушка, а там как бог даст.
- Ты позвони потом, отец Владимир за них переживает всегда, когда они такие.
- Какие такие?
- Он говорит, - лучится начинают. Как так «лучится» я не пойму.
- Они как выпьют так и «лучатся», матушка.
- Нет, они бывают и не пьют, а тоже. Лучше бы просто пили, - сказала матушка и как бы заканчивая тему совсем добавила, - Ну да ладно, не дети малые, а то бы просто отшлепала. Я пойду, соберусь, Леленька, хорошо? Ты тут сама докончишь?
- Идите, идите, тут все уже почти.
Леля быстро закончила, вышла в трапезную и села, почему то во главе стола, под иконы, где обычно сидел отец Владимир. Стол стоял буквой «Т» и она сидела как бы сверху буквы и превращала ее в крест. Она сидела, молча и просто, глядела на пустой белый стол перед собой. Ей почему-то казалось, что он похож на заснеженную взлетную полосу. Вдоль стола в центре всегда стояли свечи. Леля встала, прошла вдоль стола и зажгла их. Потом встала за стулом отца Владимира, вытянула руки в стороны и стала похожа на самолет, то ли взлетающий, то ли заходящий на посадку. Покачивая руками-крыльями, она стала что-то монотонно напевать, то ли молитву, то ли колыбельную.
Матушка, быстро собрав сумку с вещами, присела на кровать и смотрела в окно. Окно выходило на противоположную от хурмы сторону и ребят, которые вернулись из магазина и сидели молча за сервированным на скорую руку столом она не видела. Она видела верхушку горы, за которую медленно закатывалось в Тихий океан солнышко. Где-то там ниже, южнее горной полоской лежало Чили. Там в Чили на католическом кладбище маленькими холмиками среди таких же холмиков лежали могилки ее родителей. Она не была там больше двадцати лет.
Если бы можно было, каким-то образом увидеть всех пятерых откуда-нибудь сверху, то этот неизвестный наблюдающий увидел бы пять молчаливых людей, сидящих полукругом или полумесяцем. Князь Щербацкий и Федор в основании этой дуги, матушка и Леля на изгибе и отец Владимир в окончании. И все они соединялись по той же дуге светлым туманным лучом, толще в основании и острым в конце. Это продолжалось какое-то время, а потом все одновременно стали двигаться. Князь достал из пакета бутылку коньяка, Федя подвинул пластиковые стаканчики. Леля перестала покачивать крыльями-руками и, захватив сумочку, вышла на улицу. Там она остановилась на пороге, рядом с почтовым ящиком, достала телефон, хотела позвонить, но передумала. Матушка встала, перекрестилась и принялась застегивать дорожную сумку. Погасив свечу, отец Владимир подошел к небольшой стойке со свечами слева от входной двери, вырвал из тетради для записей листок, что-то на нем быстро написал и положил текстом вниз на столик. Потом подошел к алтарю, медленно и размашисто перекрестился и вышел в трапезную.
А я вот люблю море. Маленькое Азовское море. А океан помню. Вы когда-нибудь были на берегу океана одни? Давным-давно я сидел на самом краю американских штатов, на серой песчаной дюне и смотрел в океан, в сторону дальнего востока России. Не прямо, а немного направо, там по моему представлению и врезался в океан наш дальний восток. Видно его, конечно, не было. Земля круглая и наш дальний восток прятался за изгибом горизонта. Конечно, я его не видел, но я точно знал, что он там где-то есть, и у него есть имена – Владивосток, Курилы, Камчатка, Сахалин. Когда у океана сидишь долго, перестаешь обращать внимания на волны. Он вдруг становится одним живым нечто. Через какое-то время начинаешь понимать и даже ощущать его огромную глубинность, и становится жутко. И понимаешь, что самое страшное в океане не волны, они видны и понятны, как мысли очень знакомых людей. А вот там, внутри, в бездне и находится то самое - оно, чего ты ни увидеть, ни понять, ни осознать не можешь. Ты можешь туда попасть, но только один раз и навсегда. Джек Лондон сначала отправил туда Мартина Идена. А это огромное «оно» - живое, и оно тоже чем-то питается и тебе становится даже страшно подумать – чем…
Поэтому я люблю маленькое Азовское море. Тихое, ласковое, почти ручное, оно лежит сейчас у моих ног и облизывает Тамань с севера, а Крым с северо-востока.
- Невозможно представить, что вы когда-нибудь поженитесь, - это было первое, что сказала Леля, подойдя к хурме.
- Ни за что, даже ради титула, - ответил Федор, - я, конечно, люблю князя, но меня просто вырвет, если увижу его в фате.
- Дураки, но возможно, поумнеете.
- Если поумнеем - поженимся. Да дорогой? – князь положил руку Федору на плечо.
- Все равно вырвет, - Федя скинул руку, - я настолько не поумнею, и столько не выпью. Все уехали? – спросил он Лелю.
- Да все. Можете начинать. Время пошло.
- Да мы уже начали, - князь достал из под стола початую бутылку «Курвазье».
Леля подошла к дереву, потянулась и сорвала два плода. Вернулась к столу и протянула Федору и Ивану.
- За неимением яблок, господа, - улыбнулась она.
- Не ешь, Ваня, козленочком станешь, - сказал Федор.
- А не съем – козлом, - князь протянул руку и взял хурму.
- Где мой капучино, - потребовала Леля. Она уже сидела на табуретке сделанной отцом Владимиром напротив парней. Князь склонился к пакету, достал запечатанный бумажный стаканчик.
- Вот, без сахара, с корицей.
Леля взяла свой кофе, он немного остыл, но это ей нравилось. Она внимательно осмотрела друзей.
- Мне матушка сказала, что вы сегодня «лучитесь». Не пойму. Не вижу ничего, - сказала она, - объяснитесь, господа, что это значит?
- Какое небо чистое
Без облаков совсем
Давай возьмем «Лучистое»
По рубль двадцать семь, - речитативно спел Федя.
- «Лучистое» - это что? – спросил князь.
- Вино такое было в союзе. Вы не знаете. Леля еще маленькой была, а ты вообще из другой оперы. Продавалось в больших бутылках, 0.75. В народе такая бутылка называлась «бомба». И стоило оно один рубль двадцать семь копеек.
- Хорошее?
- Восхитительное. По крайней мере, нам так казалось тогда. Пилось легко и много.
- А мы здесь с какого бока? – теперь Лелю спросил Ванечка.
- Не знаю. Матушка сказала, что вы сегодня «лучитесь». Мне велено проследить и доложить по телефону. Послушайте, я знаю вас уже три года. Ни разу за три года вы не говорили со мной серьезно, как с равной. Мне что нужно нажраться с вами в мясо, чтобы вы, наконец, заговорили со мной о чем-то еще кроме мистера Олсена и моих прелестях? - Леля вдруг сама завелась и прогневалась, - Да ведь я вас уже давно и как женщина не интересую. Вы просто тупо соревнуетесь. Вас не интересует даже приз, вам важно только кто первым придет к финишу. Тела жаждете, господа? Да не вопрос.
Она встала из-за стола, обошла ребят, подняла руки как тогда в трапезной и стала медленно ими качать, тихо напевая свою, то ли мантру, то ли молитву. Едва заметно слышался мотив, и угадывались слова – «… но нельзя рябине к дубу перебраться». Положив руки на плечи мужчин, она наклонилась и по очереди поцеловала их в головы, сначала Федора, затем князя. Они никак не реагировали, понимая, что сейчас нельзя вмешиваться, и говорить ничего нельзя. Леля летела, и полет этот не нуждается ни в одобрении, ни в участии.
Все так же напевая, Леля снова обошла стол, встала напротив князя и Феди, и очень изящно разделась догола. Потом повесила вещи аккуратно на ветки хурмы и стала собирать цветы. Она перемещалась вокруг стола и обрывала цветы под корень, только красные и желтые в одинаковой пропорции. Когда букет наполнился, она вернулась на свое место, присела на табуретку и положила его на стол.
Федор взял сигареты, протянул одну князю, другую закурил сам.
- Мне тоже, - приказала Леля.
Федя передал ей свою, прикуренную, себе достал новую. Все трое молча курили. Леля была очень хороша. Самое замечательное во всем ее действии было то, что оно не было продуманно. Порыв был яркий, отчаянный и даже веселый. И сейчас без тени смущения, она сидела, курила и рассматривала ребят, как будто это они были обнаженные. Надо отдать должное и друзьям, они не восприняли все произошедшее как само собой разумеющееся, но и пошлых восторгов не проявляли. У Лели была упругая, не тронутая материнством грудь и высокая шея. Коричневые соски рассматривали парней по отдельности. Они, не стесняясь, рассматривали грудь.
- Третий? – спросил Федя.
- Второй, с половиной, - ответила Леля.
- Я же говорил, - добавил князь и разлил коньяк в два стаканчика. Вопросительно посмотрел на Лелю.
- Мне тоже, - так же как и с сигаретой приказала она.
Щербацкий послушно налил еще один стаканчик, поставил напротив Лели. Каждый теперь смотрел на свой коньяк и молчал. Солнце все так же медленно и неуклонно катилось за гору, и время стало прозрачным. Вдоль забора, отделявшего участок от улицы, росли высокие, выше человеческого роста и очень плотные кусты с нежными розовыми цветами. Такие часто садят вдоль американских дорог. На самом участке прочно устроились большие хвойные деревья вперемежку с плодовыми. И даже после Лелиного полета оставалось много цветов, высаженных матушкой без всякой системы, но и ни где попало, а как-то так словно они сами по себе появились и попали в золотую гамму сечения. По деревьям неслышно перелетали белки и стрекотали невидимые птицы. Пахло цветами и теплыми зрелыми фруктами. Наверное, так выглядел и пах райский сад.
Леля взяла свой стаканчик, подняла, подумала, словно собираясь что-то сказать, но не сказала, посмотрела долго на ребят и просто выпила. Ребята тоже молча осушили свои пластиковые сосудики и как-то очень вкусно стали есть хурму сорванную еще одетой Лелей. А Леленька начала перебирать цветы, аккуратно раскладывая их на две кучки – красные и желтые.
- Скажите, господа, а кто вы такие – мужчины? Что вы любите? И зачем вам мы? – спросила она.
- Вот так вот, да? Не меньше и не больше, - первым откликнулся Федор, - тебе в двух словах или подробно.
- А как сможете.
- Тогда я коротко и по порядку. Мужчина – первое человеческое существо, которое бог слепил из глины и вдохнул душу. Мы любим трахаться и воевать. А вы нам нужны для того, чтоб было, за что воевать и с кем трахаться. Подробнее к князю, он тебе поэму расскажет, и все распишет от шудров до брахманов. Стреляйте, ваше сиятельство.
- У меня нет ответа на первый вопрос, - сразу подхватил Ванечка, - я его еще не прожил, возможно, я и найду ответ, перед тем как меня развеют, а может быть и не найду. И тогда меня закопают, как это видит мой товарищчь, Федор. Соответственно нет ответа и на вопрос второй – Что вы любите? Невозможно понять, что ты любишь, не поняв – что ты есть на самом деле. Что же касается того зачем мы вам, у меня есть особое мнение, которое Федор не разделяет. Я считаю, что по отношению к женщине мужчина и слуга и учитель и счастлива та женщина, которая обрела в одном мужчине обоих. А это редкость большая. Чаще всего, почти всегда, мужчина
